(Вариации на тему эссе И. Ермакова «Шаги времени»)
Ермаков-альманах: исследования, комментарии, публикации. Научные труды Института И.Д.Ермакова / Ассоциация развития психоаналит. Иссл.; под ред. С.Ф. Сироткина. – Ижевск: ERGO, 2010. – 244с.
Ко времени обычно прислушиваются: голоса времени звучат в текстах, в речи тех людей, с которыми мы ведем диалог, в музыке минувших столетий… Мы знаем, что есть «мертвые языки», но они уже ничего не могут нам сообщить, их время отзвучало, кануло в Лету, как отзвучала музыка живших когда-то народов, о которых мы ничего не знаем и поэтому ничего не можем сказать. «Увидеть время» можно только в общих чертах, например, оглянувшись в прошлое, окунувшись в воспоминания или в мечтах представляя желаемое. Иногда, посмотрев в зеркало, мы можем обнаружить следы времени на своем лице, но это именно «следы», а не само время.
Время – веретено, мы говорим – «нить времени», «связь времен», имея в виду преемственность, чередование событий, — ворота в начале и конце каждой улицы у китайцев, дверь, «начало и конец» между которыми что-то происходит или движется во времени. Все время – «всю дорогу», постоянно… Движется человек – путник, странник, длится чувство – впечатление, рождается мысль, а порою «летит», точно так же, как и время или сама жизнь.
В небольшом эссе Ивана Ермакова «Шаги времени» лейтмотивом звучит тема времени, движения времени. И хотя в нем почти не говорится о любви, речь идет все же именно о ней. Два полюса времени: прошлое и настоящее связывает мысль, а мысль желанием влечет нас к тому, что мы любим или храним в памяти, поэтому забыть – это значит вычеркнуть из общения, из жизни: «за-быть» — оставить без внимания, за тем отдаленным во времени местом, которое еще помню, связь с которым сохранилась, которое еще можно поименовать – вспомнить. Часы, подаренные любимым человеком «на память» — связующая нить времени, и хотя мысль мгновенна, она порождает пространство текста, в котором прошлое не просто «оживает», но живет, длится. Так отдельные звуки, фразы, фрагменты музыкального течения, часто не связанные друг с другом и повторяющиеся, рождают мелодию, гармонию. Так свободное парение ассоциаций или отдельных мыслей в сочетании создают текст. Так впечатления жизни, связываясь в изложении, производят эффект целостности, сообщая этим фрагментам смысл или открывая истину.
Время не имеет значения «само по себе», но только по отношению к пространству значимых для нас событий. Мы измеряем время жизни не часами, а событийными «квантами», как, например, пишется об этом в древних хрониках: «Этот храм был построен в тот год, когда ветки деревьев сломались под тяжестью выпавшего снега». Или у путников: «Мы сделали два привала, прежде чем пришли на место». Или по отношению к истории: «до войны» и «после войны». Событийная соотнесенность маркирует время и создает хронологию, точно так же как пространственная соотнесенность объектов создает перспективу и объем, а измеряется не в километрах, а в степени близости: мы можем быть «в одном и том же месте», но не «рядом», или наоборот «рядом друг с другом», но не вместе. Мы измеряем время событиями как пространство – шагами: «До тебя мне дойти не легко, а до смерти – четыре шага».
То, что мы «знаем» о времени — именно «знаем» в качестве опыта, испытания жизнью – это то, что «было» (прошлое) и то, что «есть» (настоящее). У времени – два модуса, два полюса, как у двуликого Януса. Будущего «нет» в том смысле, что мы не можем знать о нем «наверняка» в качестве пережитого или содержания нашего опыта; будущее – это гипотеза, мечта, ожидание, предсказание или пророчество, надежда, предположение, стремление, желание, влечение. Мы привыкли думать, что плывя по течению жизни, ожидая новых впечатлений, нового лета, нового времени, мы оставляем в прошлом исток, но забываем о том, что в этом порыве стремительно приближаемся к своему концу. Мы торопим время, которое как кажется, медлит прийти. Желание – это квинтэссенция — спутница природы, «дух стихий», как писал Леонардо. Устремленность в будущее – это стремление к собственному разрушению. Будущее непредставимо, потому что его нет в памяти, если мы и можем его представить, то только как повтор хорошо известного сюжета, прошлого опыта, но это – «иллюзия знания». Отнесение к будущему мешает нам интенсивно пережить теперешний момент, перенося нас в следующий, в завтра. Мы откладываем на потом, и это мешает интенсивно воспринять, увидеть то, что есть. Человек — полагает…
Вспомним: «Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но и разлила…» (чтобы «видеть будущее» надо обладать «нечеловеческим зрением»).
Циклическое восприятие природных повторений с вечным возвращением «на круги своя» и слитость с природой в какой-то «момент времени» обременяется «случайностью», нарушающей планы: человек обнаруживает свою смертность. Единственное, что мы знаем о будущем наверняка, это то, что в конце концов придем к какому-то финалу…
Образ времени «двоится», но это раз-двоение (два в одном) создает геометрию пространства и времени (троичность), в которой человек начинает осознавать себя и мир в объеме, то есть, в ином измерении, чем трехмерная материальная реальность – в измерении мышления и творчества. Об этом интенсивно размышлял Леонардо, когда писал об искусстве передачи объема на плоскости в живописи и скульптуре, и попытках запечатлеть прекрасное мгновение для времени. Пространственная перспектива, которую может видеть художник, это не просто удаленность объекта на определенное расстояние, но совмещение различноудаленных частей образа целого и локализация их в одной точке. «И там – и здесь» одномоментно.
Одномоментно – это не только «там и здесь», но еще и «тогда и теперь». Раздвоение времени позволяет не только его видеть (как, например, стрелки на циферблате или тень от солнца), но и слышать, как музыку ветра, поющего в Эоловой арфе, или журчание текущей воды, или шаги – «одна нога здесь, другая – там»…
Бинокулярное зрение и слушание – это свойство человеческого сознания находиться в различных (различающихся, имеющих разные лица) точках (мигах) пространства-времени «сейчас и тогда» и «там и здесь» одновременно и совместно. Осознание этого позволяет преодолевать пространственно-временное ограничение материального мира и линейного времени, то есть приводит к соприкосновению с вечностью.
Раздвоение времени даже в языке выражается через пространственные термины: «быть вместе» — означает быть в одно и то же время и в одном и том же месте, «в то же время» означает отношение говорящего к событиям хоть пространственно разделенным, но совмещаемым самим текстом. Отложить на время – «до поры», означает создать «запас» времени, объем. Перерыв во времени какого-то занятия означает одновременно и перемену в мыслительной деятельности, смещение внимания на другой объект. Время «пустое», абстрактное, «ничем не наполненное» – вычеркнутое из жизни – «без слез, без жизни, без любви». «Промежуток времени» означает «место во времени», занятое определенными событиями, составляющими историю, биографию, любое повествование.
Об этом, как слышится, размышление о времени И.Ермакова. Текст имеет старинную двучастную сонатную форму, которая позволяет объединять разнообразный материал на большом, граничащем с вечностью, временном пространстве. Собственно текст – это и есть «поле понимания» или взаимодействия с людьми и мифологическими персонажами, удаленными или близкими в пространственно-временном отношении, иными текстами, которые отсылают к иным и т.д., расширяя тему времени до границ вечности.
Следуя потоку размышлений о времени, Ермаков совершает регрессию к истокам человеческой мысли и рождению линейного времени из лона циклического. В начале мысль касается первооснов, первопричины и глубинных архетипических структур. Хронос, порожденный Хаосом и оскопленный сыном – Зевсом соотносится с Илитией – праобразом Великой Матери – рождающей и убивающей, не дающей своим детям отделиться и стать отдельными – отделенными от нее существами. Это – время цикличности, бессознательности и детского сна неведения. В вечно-беременеющем и хоронящем своих отпрысков Хроносе-Илитии зреет расщепление (мотив удвоения), «хорошая мать», которой становится Рея, просит своего сына – Зевса оскопить родителя. Так день отделяется от ночи, мать от отца, индивидуальность от общинности, цикличность и бессознательный «рай» вечности (в этом контексте – безвременности) от линейности и конечности человеческой жизни, с которой он борется, создавая члено-раздельную речь, письменность, календарь и часы – то есть культуру, отстаивая свою независимость и устанавливая пределы забвению. Человек выбирает быть смертным, чтобы быть человеком. Первый шаг времени – это первый шаг человека к своему концу, в надежде, что этот путь будет длиться до бесконечности.
Поэтому собственно Прошлым можно называть не фрагменты прошедших событий на временной хронологической оси, то, что мы можем вспомнить, или будущее – то, что мы можем предвидеть или ожидать, собственно прошлым является сфера бессознательного или Начала – Архе.
Это – Прошлое, из которого появляется индивидуальное сознание, время которого начинает раскручиваться подобно клубку или нити. Это собственно Прошлое мы не знаем, как Эдип не знает своих настоящих родителей. Или – не помним. Оно напоминает нам о себе в фантазиях, мечтаниях, размышлениях и как будто никак не связано с дневной плодотворной и деятельной стороной жизни. Линейное время имеет начало – это начало индивидуальной человеческой жизни. Но значит и — конец, заканчивающийся смертью. Иначе – человеческая жизнь и ее время – это отрезок на бесконечной линии поколений. Отдельный человек в этой перспективе дурной бесконечности представляется точкой в отчужденном от него времени, механистичным и равнодушным. Невыносимо постоянно помнить о конце, помнить о своей смертности и наслаждаться жизнью. Оргиастические культы, экстатические состояния – это попытка хоть на время избавиться от индивидуальности и ограничений, вернуться в ничем не сдерживаемое кипение Эроса и беспамятство.
В ассоциативное поле текста начинают «вкрапляться» мотивы драматического переживания человеком утраты всемогущества и осознания своей смертности. Эти темы – вечного бессознательного, безымянного и беспамятного, все дальше уходящего в прошлое, и покинутости вечностью, смертности человека, чередуются, переплетаются, звучат рефреном и дуэтом. Человек – гордец, как Дон-Жуан у Блока призывает Командора-Хронос «к себе на ужин», и страшится его шагов — «все кончено». Шаги времени направлены к тому, кто «звал» его. Встреча со временем «лицом к лицу» это встреча с собственной смертью. Увидеть время – умереть, замереть. Точно так к неподвижности приводит созерцание Медузы – столь прекрасной, что сиянием своей красоты завораживает и превращает в камень (лишает временности) человека. Недаром это изображение – на щите Афины – богини мудрости.
Появляется тема смирения и интенсивного пробуждения человека в самоосознавании приближающегося и уходящего времени – времени конца. Пруст определял жизнь как усилие во времени. Нужно непрерывно совершать усилие, чтобы оставаться живым, а иначе время жизни становится мертвым и начинает измеряться не событиями, а часами.
Когда-то часы были большой редкостью. Было время дня и время ночи, зимы и лета. Время разбрасывать камни, и время собирать камни. Всему было свое время. Сегодня часы есть у каждого, и это создает большую иллюзию того, что мы овладели временем, положили его в карман, сделали своей собственностью, как китайский император – механического соловья в сказке Андерсена.
Мертвое время как пустые слова, механическое повторение, из которого выхолощено непосредственное чувство, переживание, индивидуальность, — заводной соловей, который является дублем живого, и хотя кажется более надежным и послушным, не может защитить его владельца от смерти. Спасает индивидуальность, неповторимость и любовь живого соловья.
Кто может слышать и выдерживать непрестанное тиканье часов, призывающих к ответу и ответственности? Платон, говоря о вечных идеях, изобрел будильник, мешающий людям спать. Процесс индивидуации мучителен и труден, требует непрестанного бодрствования. В Платоновской версии «анамнеза» – припоминания смысл любой истории, повествования, рассказывания – это припоминание себя, своей истины, а не только фактов биографии. «Я есть» — это не просто «был» или «буду», но всегда еще и в отношении к кому-то. Поле битвы человека с цикличностью, бессознательностью и хаосом — это поле битвы с собой, собственной амнезией и слабостью. Никто не может бодрствовать так долго, как этого требует вечность. Именно неспособность учеников бодрствовать вместе с Иисусом делает ночь в Гефсиманском саду столь трагической. «Душа моя скорбит смертельно, побудьте здесь и бодрствуйте со мною», просит он их, но, возвратясь, находит спящими и обращается к Петру: «Итак, не могли вы один час бодрствовать со мною». Бодрствование оказывается выше человеческих сил.
Мало кто может выдерживать напряженное пульсирование жизни и быть бдительным в присутствии истины (вечности). «Истина была единственной дочерью времени» — говорит Леонардо. Но как ее можно увидеть?
Время живое похоже на музыку. Музыка состоит из звуков, которые могут быть записаны в нотных знаках, но к ним не сводится. Время состоит из впечатлений мгновенных, случайных, но длящихся и создающих гармонию. У музыки всего семь нот, как семь дней в неделе или двадцать четыре часа в сутках. Но живую музыку невозможно измерить в нотах, сосчитав их, как время невозможно измерить в часах или минутах, потому что, измеряя время по часам, мы видим только цифры, не наполненные содержанием, лишенные индивидуальности. «Все что можно измерить – конечно», — говорит Ермаков. Попытка исследовать время как механизм, лишает его жизни, подобно тому как делал это пушкинский Сальери с музыкой: «Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп».
Наиболее очевидным образом время предстает перед нами в виде часов: сначала бесшумных, подобных тени, или создающих неясный шум сыплющегося песка или текущей воды, потом — крика петуха или пения соловья, или монотонных возгласов кукушки, потом – тиканья часового механизма, и величественного боя курантов.
Часы – в том виде, в каком мы их сегодня знаем, это сегменты на чистом поле окружности, по которому идут две стрелки, иногда совпадая, иногда опережая одна другую. Когда стрелки совпадают, можно слышать мелодичное или наоборот – грозное звучание. Секундные стрелки появились недавно. Это означает, что мы все более и более фиксируем мгновенность жизни и своей временности. В некоторых случаях (например на соревнованиях или экстремальной ситуации) речь идет о десятых и сотых долях секунды. В конечном итоге время измеряется скоростью света или скоростью мысли.
Истина рождается из времени как озарение, но сама она мгновенна, как молния, как вспышка света. Мгновенно осознание или впечатление, когда что-то случается «вдруг». «Вдруг» — это поразившая мысль, чувство, воспоминание, ассоциация. В этих фрагментах как в нотах хранится время, которое всегда индивидуально. Индивидуальность – в уникальности, неповторимости сочетания деталей, и умении видеть, запечатлевать неповторимость каждого мгновения жизни. Влюбленные часов не наблюдают в том смысле, что они наблюдают что-то иное, не подлежащее исчислению. Это – событие встречи, узнавания друг друга и себя в другом. Время наполняется содержанием, когда в нем что-то происходит, небезразличное для человека, время – это время встречи или событие диалога. Память – это «имя», имя собственное. Не случайно часы начинают обретать свою индивидуальность. Индивидуальность – «лица не общее выражение», значимое для того, кто это видит.
Появляется тема часов-индивидов. Как собаки со временем становятся похожи на своего хозяина, так часы похожи на своих владельцев. Время не имеет «общего лица» , как и человек. Мы никогда не увидим одного и того же лица, и не только потому, что смотрим с «разных точек зрения» или в разные моменты жизни, придающие этому лицу неповторимое выражение, но и потому, что мы видим в одном и том же лице и в одном и том же времени– разное.
Имена, встречающиеся в тексте, это имена людей или мифических персонажей, в отношении к которым или в отношении их произведений автор испытывает определенные чувства, ведет с ними диалог. Это отношение можно назвать небезразличным, событийным. Есть какое-то отношение к событию их существования в культуре или к их творчеству – независимо от того, в каком времени они жили. Случайное упоминание в этом смысле – не случайно в контексте размышлений о времени.
Вдруг (это всегда происходит «вдруг» и как кажется, в никакой связи с первоначальными ассоциациями) читатель вместе с автором оказывается в его собственном прошлом (относительно читателя, времени публикации текста, времени написания текста, относительно самого «случившегося» путешествия…). Начинается рассказ о прогулке автора в экзотической стране в компании с китайским офицером. Как будто все предшествующие фрагменты и затронутые темы срезонировали и – вот – определилась прямая, сюжетная линия, связный рассказ, тема пути, путешествия, в конце которого нас ждет финал, мы наконец-то узнаем, куда мы шли вместе с автором. Это – отдельный феномен «конца», завершения пути, становится смыслообразующим в данном контексте.
Дальнейшее повествование разворачивается как рассказ о пути: без направления и определенной цели – скорее, прогулке в компании со случайно встреченным человеком. Описываемые эпизоды – случайны, это впечатления, остановившие на мгновение взгляд путника. Но не просто путника, а именно – чужестранца, незнакомого с местными обычаями и традицией. Автор сам не знает, куда он идет, повинуясь случаю и взаимной симпатии, которая на какое-то время (неопределенное в хронологическом, житейском, но бесконечно длящееся в многократных повторах памяти и прочтений) связала двух столь различных людей.
Иллюзия того, что мысль автора вышла «на финишную прямую» также вскоре развенчивается, поскольку нет никакого «поступательного движения» в смысле драматургического развития действия в его классически-эволюционистском понимании.
Как будто бы ничего не происходит, как в чеховской пьесе, и время как бы отпущено на волю, его не наблюдают. Смысл прогулки – в самой прогулке, в интересе иностранца к незнакомому человеку, к деталям и подробностям чужой страны, культуры. Визуальный ряд «приземляется»: если раньше мы плавали по волнам ассоциаций, то теперь идем по земле, по каком-то маршруту, но без определенной цели. Время идет, набрав инерцию в предшествующем тексте, но не плавно и последовательно – в рамках заданной интенции или стремления, но «скачкообразно», и последовательность описания фрагментов пути также отсылает к «иным» временам, но не в поле фантазий, а в поле реальной человеческой жизни – от эпизода к эпизоду, от детали к детали, случайно оказывающейся в поле зрения путника.
Однако, любое повествование, рассказ, создает свое собственное пространство-время текста – это пространство выхода за пределы обыденности. Мы не будем писать или рассказывать о том, что является совершенно незначимым. Но даже если и будем, то это перестает быть повседневным, и содержит еще что-то, не умещающееся в содержание речи, что-то, что волнует, привлекает внимание, содержит какое-то чувство или состояние. Пруст говорит, что произведение искусства – единственное средство восстановить потерянное время. Мы все время просеиваем «во времени» мгновения и отмечаем только те, которые явно или скрыто являются «внутренними событиями», подобно чеховским героям, которые просто пьют чай и разговаривают, а в это время что-то существенное происходит с их жизнью.
Двойственность реальной жизни и написания (говорения) – собственно диалог путника с компаньоном, автора – с текстом, читателя – с автором.
Спонтанность описания пути, это феномен, который требует разгадки. Нет никакого определенного маршрута, кроме желания автора «не расставаться с китайским офицером» и возникшего желания побывать у него дома. Часто простая случайная встреча обусловливает дорогу нашей душе. Иностранец и офицер идут по одной и той же дороге, но вместе с тем – это разные дороги, потому что видят они по-разному, и то, что является событием для одного, для другого нечто совершенно обычное. Любому тексту свойствен своего рода «оптический эффект»: автор видит что-то в пространстве своей памяти, и предлагает посмотреть на это своими глазами, но это никогда не один и тот же взгляд. Все, что мы можем увидеть или прочитать – это всегда что-то «о себе», и текст- это способ заглянуть в себя, написание текста и чтение (слушание) – это всегда уже интерпретация, событие.
Встреча Ермакова с китайским офицером ничего «сама по себе» не значит. Сколько таких встреч в жизни каждого человека, и сколько из них запоминается? Время как Молох перемалывает мгновения встреч и расставаний в пыль забвения. Но что же остается во времени? Что ему не подвластно? Мы говорим: время лечит, имея в виду, что со временем стираются болезненные драматические переживания, и даже боль утраты проходит со временем. В этом смысле Лета почиталась древними греками как избавительница от горькой памяти.
Но что же мы помним, храним, бережем от разрушительного действия времени? Собственно, те мгновения, которые «врезались в память», мгновения истины, в которых нам открывается какая-то доселе неизвестная сторона жизни. Мгновения встречи и радости от сочетания голосов, тембров, когда другой мир перекликается и отзывается на голос, движение, чувство, как пишет об этом Ермаков.
Встреченная по пути женщина, которая так привлекла внимание чужестранца своим достоинством и благородством, оказывается проституткой. Но это знание ничего не меняет в его отношении к ней, поскольку событие встречи и впечатление оказывается сильнее, чем формальное «знание». Ермаков «уже знает» что поразившая его своим достоинством женщина – проститутка, но это ничего не меняет в его отношении. Она приобретает для него еще большее очарование своей жертвенностью, как Сонечка Мармеладова, о которой ничего не знает китайский офицер.
Для китайского офицера, который тоже видит эту женщину, не происходит никакого события. Возможно, событием для него является реакция русского, почему тот волнуется и событийно видит случайную встречную с публичной женщиной, даже имени которой он не знает. Для него самого эта женщина безразлична в пространстве, в том, к которому он привык. Оно является обыденным для него, и эта случайная прохожая не оставит следа в его памяти.
Они идут по одной и той же дороге, видят одно и то же, но вместе с тем, идут разными путями и видят разное. Двух человек, два мира, два времени соединяет возникшая симпатия и пространство текста. Так слияние голосов в дуэте или хоре рождает гармонию. Так текст в сочетании фрагментов единой реальности создает полифоническое созвучие разных времен, о чем восхитительно пишет Ермаков в эпизоде с гармоническим (и эротическим) звучанием множества часов китайского офицера — коллекционера…
Время звучит как музыка жизни, трепетание жизни и движение ее, «тиканье сердца и сладострастия». Мотив этой музыки, пронзающий большое пространство и время жизни, связан с желанием и наслаждением жизнью, желанием чувствовать себя живым в гармонии и созвучии с Вечностью.