1
М.А.Булгаков «Мастер и Маргарита»
- « – Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!…
– Какая-то нелепая постановка вопроса…- помыслил Берлиоз и возразил…»
Террор – а что это такое? При всей странности и нарочитой наивности такого вопроса, только после ответа на него мы имеем право обсуждать заявленную тему. Террор ведь легко представим: перед мысленным взором каждого из нас тут же встают картины искореженных взрывами конструкций, из которых извлекаются человеческие останки, всплывают искаженные шоком лица пострадавших и очевидцев трагедии. Террор представим, но понятен ли он? Может ли наша логика вместить в себя то, что произошло, скажем, 11 сентября в Нью-Йорке, найти смысл в выходящем за границы человеческой логики поступке смертников-убийц? А без понимания этого смысла, этого послания, заложенного в чудовищный поступок, мы сможем только плодить террор, а не превентивно его предотвращать. Кто, или, точнее, что разговаривает с нами на языке террора, можно ли понять и истолковать смысловую нагрузку этого языка? И, что самое важное, – что нужно сделать, какими надо стать, чтобы больше не получать подобного рода посланий?
История террора
Для начала стоит вспомнить о том, что террор не является неким новомодным изобретением, некоей «новой глобальной угрозой», с которой человечество якобы столкнулось на пороге очередного тысячелетия. Террор (от латинского terror, т.е. страх, ужас) представляет собой архаичный способ управления людьми, основанный на т.н. «мортальном» запугивании, т.е. на животном страхе немотивированной смерти и основанном на нем беспрекословном подчинении. Ритуальные человеческие жертвоприношения у примитивных народов, сезонные убийства илотов в древней Спарте, римские децимации – вот примеры террора как основы социального управления. Власть и смерть были синонимами; само приближение к властителю, даже простой взгляд на него, карались смертью через систему соответствующих «табу». Отсюда – отмеченная некогда Фрейдом в «Тотеме и табу» амбивалентность отношения к любому властителю, заложенная в каждом из нас и скрывающая под ритуализированным подчинением страх немотивированной репрессии.
Позднее, с появлением мировых религий, страх смерти был окультурен, вытеснен, введен в ритуалы цивилизации как навязчивые формы его отреагирования. Перестав подпитываться актуальной угрозой, страх смерти постепенно трансформировался в обсессивный невротический симптом. Смерть обрела смысл, а террор вошел в тело культуры, в мифологию и историко-культурную традицию, постепенно эволюционируя от аффективно-культового до чисто эстетического переживания (вспомним, хотя бы, сцены жертвоприношения Исаака или же избиения младенцев).2
Системный кризис и медленная смерть традиционной цивилизации в конце 19-го и начале 20-го веков вновь выпустили в мир реальности закованных в подземельях коллективного бессознательного драконов архаики. И террор не заставил себя ждать. Причем на этот раз террор стал двусторонним, т.е. самопорождающимся, субстанциональным. Легитимный террор власти начал встречать сопротивление в виде протестного (индивидуального) террора, который, в свою очередь, порождал удвоение превентивных репрессий и выход их за пределы легитимности, и т.д. Итоговой формой этой эскалации террора стала мировая война, т.е. немотивированное убийство десятков миллионов людей, а итоговой реакцией на нее – контртеррористические политические режимы, основанные на архаике мортального устрашения и контроля.
Устрашение немотивированной смертью снова стало, по крайней мере в ряде стран, основой социального порядка, а древний лозунг – «Memento mori!», т.е. «Помни о смерти!» – лег в основание могущественных идеологий.3Веками выстраивавшиеся личностные защитные отстранения и коллективные защитные ритуалы, связанные со страхом немотивированной смерти, были отброшены в сторону; оставшееся беззащитным человеческое «Я» стремительно обрастало нарциссическим панцирем, который, в свою очередь, требовал все больших и больших доз мортального запугивания для решения элементарных управленческих задач. Организованный террор стал основой социального порядка и условием беспрекословного исполнения властвующей воли.
«Холодная война», представлявшая собою первый в истории человечества вариант планетарной системы мортального запугивания и контроля, на какое-то время сумела сконцентрировать и удержать террор в сфере потенциальной угрозы, не требующей реальных человеческих жертвоприношений (достаточно было проводить ядерные испытания и пробные ракетные пуски, демонстрируя саму возможность внезапного убийства миллионов людей). Но затишье длилось недолго. Оказалось, что боевое применение современного ядерного оружия практически невозможно, а ужас Хиросимы в конце концов подвергся вытеснению даже сами японцами. Абстрактный террор, потенциально грозящий всем сразу и никому в отдельности, оставаясь основой глобальной международной стабильности, оказался не в состоянии выполнять функцию основы управленческих стратегий регионального и национального уровней. Как это ни странно, после распада блоковой системы международных отношений политика ядерного сдерживания стала помехой становлению нового политического порядка на посткоммунистическом и постимпериалистическом пространствах. Процессы обретения реальной национальной государственности выпущенными из международных «лагерей» странами и становления новых геополитических реалий потребовали заложить в свой фундамент тысячи реальных жертв террора, становящихся залогом прочности формируемых антитеррористических политических систем.4
Таким образом, в конце прошлого столетия террор, пока еще не осознавший себя и не оформившийся планетарно, стал ведущим фактором организации политических режимов и международных отношений. С этой точки зрения террористическим актом в равной мере является и взрыв испанского поезда, и стрельба по иракской толпе солдата войск коалиции; и то и другое подразумевает устрашение людей и контроль над ними, принудительным образом поставленными лицом к лицу с фактором внезапной смерти. В этом плане, кстати говоря, террор и контртеррор неотличимы и потому мы в последующем изложении не будем даже пытаться проводить между ними разграничительную черту. Боец спецподразделения с радиоуправляемой миной или ракетой космического наведения, устраняющий неугодного его командованию политического или религиозного лидера, по мотивам и последствиям своего поступка абсолютно неотличим от смертника с поясом «шахида», взрывающего вместе с собой несколько случайных прохожих. Целью и того и другого является мортальное устрашение потенциальных жертв, а сверхцелью – контроль над их поведением. Все мы спокойно принимали эту ситуацию до тех пор, пока выводили себя за круг этих жертв, за круг «плохих парней», на головы которых допустимо, скажем, сыпать кассетные бомбы по принципу «на кого Бог пошлет!». После взрывов московских домов и нью-йоркской катастрофы 11 сентября до всех нас наконец-то дошло, что расширяющиеся круги террора охватили все человечество, что потенциальной его жертвой является сейчас каждый из нас.
Более того, история построенных на контртерроре сообществ, к которым принадлежит и наша страна, показывает, что со временем контртеррористические организации, создаваемые в целях защиты общества от террора и постепенно становящиеся основой социального порядка, сами начинают создавать террористический фон для оправдания своего существования (вспомним, не трогая день нынешний, хотя бы плановые списки вредителей и врагов народа, порождаемые аппаратом ЧК-ГПУ-НКВД).
Страны же, положившие в основание своей внешней политики благородную миссию борьбы с международным терроризмом, рано или поздно начинают выбирать жертвы для ракетных ударов и оккупации по принципу детской считалки: «Буду резать, буду бить. Выходи – тебе водить». Основой мирового порядка при этом становится окончание этой считалочки: «Кто не спрятался – я не виноват!».
Заветы антитеррористической политики
Дальнейшие рассуждения имеют практический смысл только при одном условии – власть предержащие также способны понять, что унаследованные ими от XX века методы управления через террор, т.е. через мортальное запугивание5, чреваты необратимыми последствиями в виде либо ужасов перманентной борьбы протестного и охранительного террора (в котором погрязло сегодня, к примеру, государство Израиль, так ранее гордящееся своими методами контртеррора), либо – альтернативных ему, но не менее кровавых форм тоталитаризма как государственного контртеррора, легитимизирующего систему мортального запугивания и контроля.6
Будем надеяться, что обильно транслируемые на все мировое сообщество высказывания нынешних российских политических лидеров о том, что «мы все едины в борьбе с международным терроризмом и никаких компромиссов тут быть не может», носят чисто пропагандистский характер и связаны с решением исключительно внешнеполитических задач средствами ни к чему не обязывающей демагогической риторики. Будем на это надеяться, поскольку, как нам представляется, победа над терроризмом возможна только на путях разумных компромиссов и ответственных решений, основанных на мудром принятии реальности и не менее мудром отказе от сложившихся в данной области иллюзий и стереотипов.
В основе такой вот «вынужденной мудрости» властвующей воли должен лежать ряд принципов, а точнее – заветов, добровольных самоограничений. Вот главные из них:
* Не выстраивать новый социальный миф, потребный массе взамен рухнувшей мифологии системного противостояния, вокруг проблемы террора как некоей планетарной угрозы, как бы ни было это модно и конъюнктурно. Дело в том, что такой угрозы не существует и не может существовать, поскольку террор суть не причина, а всегда только последствие проводимой политики и транслируемой идеологии. В любой социальной мифологии, развернутой в систему тотальной идеологической обработки населения, важнейшим, стержневым ее компонентом, действительно, является т.н. «образ Врага». Но именно здесь и прячется главная угроза, о которой стоит постоянно напоминать власть предержащим: идеологическая проработка мифа, усиленная сегодня манипулятивными возможностями электронных СМИ, создает устойчивую системную иллюзию, постепенно вытесняющую реальность и получающую статус последней. Придумав некогда глобальную империалистическую угрозу, мы в конце концов ее и породили, извратив в борьбе с этим монстром свои изначальные социалистические ценности и идеалы. Чего мы добиваемся теперь, запуская в мир нового фантома и оживляя его кровью невинных жертв? Выдвигая на роль «образа Врага» злокозненного террориста, потенциально таящегося где угодно – в подъезде дома, в вагоне метро, на концерте и в театре, в ресторане и в магазине, можно легко добиться у населения предельного уровня страха и готовности подчиняться любым приказам власти, но не менее легко при этом разрушить саму возможность социального общежития и психического здоровья людей.
* Не использовать фобийные реакции населения на террористические акты даже для самых благих целей (вроде консолидации общественного мнения при принятии непопулярных решений), а уж тем более – для проведения предвыборных кампаний, повышения персональных рейтингов и прочих статусных игр. В интересах самого существования социума любой террористический акт должен быть подвергнут максимально быстрому и тотальному вытеснению из памяти людей. Даже простая информация о нем должна подаваться в строго дозированном объеме и в течение строго ограниченного промежутка времени. Это единственная зона, где цензура обязательна даже в самом цивилизованном и либеральном сообществе. Любое упоминание о терроризме вне контекста решения превентивных задач по его искоренению есть информационный террор, который должен караться жестко и незамедлительно. Стержневой фигурой такого вот информационного террора стал сегодня пресловутый Бен Ладен, видеообращения которого, наводящие ужас на целые континенты, с такой готовностью тиражируют средства массовой информации. Именно безграничность информационного пространства превратила террор в планетарное явление: только благодаря СМИ, скажем, трагедию 11 сентября с ужасом наблюдало и с необратимыми последствиями для психики переживало несколько миллиардов человек.
* Довериться, как бы это не было трудно, древней мудрости «Мне отмщение и Аз воздам»: любой террористический акт неизбежно разрушает самого своего инициатора, выводит его за пределы человечности как таковой. Любого же рода силовой отпор делает террор оправданным и мотивированным. Именно для этой цели террористические организации наперебой и берут на себя «ответственность» за произошедшие акты. Они подпитываются энергией контртеррора, без которой быстро и бесследно угасают. И потому сегодня тезис о «непротивлении злу насилием» из плоскости интеллектуальных дискуссий выходит в практическую плоскость сохранения социального мира и безопасности граждан.
Подобного рода заветы можно множить и далее, но давайте остановимся на этих трех. Их достаточно для того, чтобы иметь четкий индикатор, позволяющий компетентно отделять новомодную риторику «борьбы с терроризмом» от политической воли власть предержащих на искоренение биологических, историко-культурных и социально-психологических корней террора как такового.
Уровни мотивации террора
При наличии же подобного рода политической воли, ориентирующей власти на ликвидацию террора как культурно-исторического и социально-психологического института, а не на фоновое воспроизведение его и воспроизводимых им террористов, наша задача резко сужается. Понять, адекватно истолковать и превентивно предотвратить нужно не террор как управленческую стратегию и один из чуть ли не обыденных механизмов политического диалога, а террор первичный, архаический, чужеродный для нашей цивилизации, навязываемый ей извне.7
И такой вот «первичный» терроризм можно понять во всей полноте его проявлений только рассмотрев все уровни порождающей его мотивации. Давайте попробуем понять – как он вообще возможен, где его корни и, соответственно, где его самые слабые места.
Перечислим уровни такой мотивации, распределив их в регрессивной последовательности по мере угасания родовой, социокультурной природы и роста их индивидуально-личностной составляющей:
1) Биологический (популяционный) уровень мотивации, под которым подразумеваются те самые механизмы естественной саморегуляции человечества как планетарно и популяционно организованной биомассы, которые были обозначены Зигмундом Фрейдом как «первичные позывы», а его учеником Шандором Ференци объяснены как симптоматические отголоски давних биоэволюционных травм. Из множества подобного рода детерминант, ложащихся в основание самой возможности террора как помысла и как деяния, хочу особо отметить чисто популяционное различие в репродуктивных стандартах у различных народов и культур. Именно репродуктивный стандарт, основанный на высокой рождаемости и потенциально высокой детской смертности, инерционно порождает девальвацию ценности жизни индивида перед лицом надындивидуальных целей и ценностей. Порождаемая этим стандартом роевая идентичность людей делает для них потенциально возможным использование ритуализированного убийства и самоубийства («И как один умрем в борьбе за это!») как механизмов управления и социокультурной коммуникации. К сожалению, мы не можем четко ограничить кадровый потенциал террора принадлежностью его непосредственных исполнителей к этносам с роевым репродуктивным стандартом. Коллективная (т.е. роевая) психика, как известно, многие тысячелетия была единственной формой существования человеческой психики вообще. Ее власти над нами мы и сегодня жертвуем почти что треть своей жизни, воспроизводя в состоянии сна изначальные, коллективно-симбиотические формы психической активности. Ее рудиментарные следы легко обнаружить в описанном и истолкованном Фрейдом массообразовании. И потому, с точки зрения биологической предпосылочности, практически в каждом из нас дремлет потенциальный террорист, т.е. существо, способное к убийству себе подобных (в том числе – и самого себя) во имя неких коллективных целей и ценностей.
О реальной же действенности биологического фундамента терроризма свидетельствуют также и непосредственные проявления популяционного террора, к которым мы сегодня уже пытаемся приспособиться как к обыденному фону существования современной цивилизации. Речь идет, прежде всего, о демографическом экстремизме, порождающем новое великое переселение народов, расчищающее себе дорогу «мортальным запугиванием» (как в Косовском албанском анклаве), а также – о «ползучей» экспансии всяческой заразы (от регионально ассимилированных наркотиков до популяционных видов вирусов – гепатита, ВИЧ-инфекции, атипичной пневмонии и пр.).
2) Историко-культурный (мифологический) уровень мотивации придает террору его смысл и оправдание, укореняет его в глубинных, архетипических стереотипах ментальных, аффективных и поведенческих реакций. Именно здесь коренится та наивная и слепая вера, под эгидой которой люди убивают других и умирают сами. В традиционных сообществах эту нишу занимает религия, в индустриальных и постиндустриальных – различные формы идеологии и социальной мифологии, генерируемые средствами массовой информации. В не столь давние времена «холодной войны», т.е. тотального, планетарно организованного запугивания и контроля смертью, мифология террора весьма эффективно подпитывался дуальным системным противостоянием, а сегодня, в условиях многополярного расслоения центров духовной власти, его идеолого-мифологическая подпитка усилилась многократно. Зоной особого внимания на этом уровне мотивационной подпитки терроризма является современный ислам, переживающий этапный системный кризис. Все мировые религии, возникшие в недрах родоплеменной архаики традиционных сообществ, в сообществах воинов и пастухов, рано или поздно переживают такой кризисный период (т.н. «реформацию»), связанный со сменой ценностного идеала и привязкой его к обновленным формам обыденности. В свое время такой период пережило христианство, породив конфессионально замотивированный терроризм в диапазоне от Варфоломеевской ночи до самосжигания русских старообрядцев. Теперь пришел черед периода исламской реформации. И человечеству надо постараться пережить его с минимальными потерями.
3) Этнопсихологический уровень мотивации конкретизирует биологически-популяционную (роевую) предпосылку террора путем наложения ее на историю и актуальную проблематику существования какого-либо отдельного народа, нации, этнической группы. Террору необходим посредник (коллективный медиатор) для перевода неосознаваемых надындивидуальных энергетических импульсов (биологического и культурно-исторического планов) в сферу поведенческих мотиваций конкретных социальных групп и отдельных людей. И таковым посредником как раз и становится мифологизированная история и коллективная идентичность конкретного народа или же социо-культурной группы (басков, арабов-палестинцев, северо-ирландских католиков, косовских албанцев и пр.). Чаще всего этнической базой терроризма становятся народы, в силу особенностей исторической судьбы прочно заложившие в основание своей коллективной идентичности т.н. «витальную тревожность», т.е. фоновый страх этнокультурной ассимиляции и физического исчезновения этноса в результате смены репродуктивного стандарта. Реактивным оборачиванием и формой актуализации такого страха как раз и становится террор.
4) Групповой уровень мотивации конкретизирует латентный смысл террора, переводя его в плоскость реального целенаправленного действия. Группа как зона социальной и психологической поддержки нужна террористу для того, чтобы сохранить иллюзию нормальности, или хотя бы оправданности, замысленного и осуществляемого им акта. Давление групповой морали и безусловность группового поощрения становятся опорой человеку, выходящему за границы добра и зла, попирающему казалось бы безусловные ценности человечности как таковой. Даже относительно небольшая, но организованная и самовоспроизводящаяся группа, нагруженная идеологией террора, вполне способна, как свидетельствует российская история, генерировать терроризм, постепенно доводя его до уровня государственной политики.
5) Уровень индивидуальной психопатологии и социопатии (естественной или наведенной) определяет саму возможность превращения конкретного человека в террориста, т.е. во временно живого мертвеца (зомби), поступки которого определяются совокупностью надындивидуальных детерминант (популяционных, культурно-исторических, этнических и групповых), а поведение – навязанной групповым давлением бредовой моноидеей. Технологичность существующих методик отбора и психологической обработки потенциальных террористов, введения их в особое, т.н. «измененное» состоянии психики и удержания в нем, говорит нам о том, что практически каждый человек, особенно – попавший в кризисную ситуацию, может быть искусно подключен к совокупной многоуровневой воле террористической мотивации. Индивид практически беззащитен перед лицом целенаправленной психологической обработки, усиленной групповой суггестией и сублиминальными компонентами психологического кодирования. Именно поэтому борьба с террором через отлавливание террористов так же фиктивна, как борьба с наводнениями, проводимая путем простого вычерпывания воды. Персонально ориентированный контртеррор только плодит террористов. Тут нужна дамба; т.е. единственно реальной задачей истинных противников террора является его блокировка на уровне надындивидуальной мотивации, победа над ним как над стихией.
Антитеррористические стратегии
Террор, как мы видим, является регрессивным проявлением первичных, архаических, большей частью неосознаваемых психических ресурсов. Подобно критической массе ядерного заряда, необходимой для взрыва, для формирования реального террористического акта необходимо совпадение, наложение друг на друга и перекрестное детонирование всех пяти уровней порождающей его мотивации.8 Если же применять более мирные аналогии, то террористический акт можно уподобить симптому психогенного расстройства, вобравшему в себя и выразившему в себе уникальную совокупность активности многоуровневой патогенной мотивации.
Именно по этой причине террор, понимаемый как спонтанная симптоматическая реакция социального организма, на самом деле достаточно уникален и весьма уязвим перед лицом гуманитарных стратегий его предотвращения. Так почему же с пугающей периодичностью гремят взрывы и гибнут люди, почему страх так прочно поселился в душах наших современников? Только ли непрофессионализм антитеррора и его сугубо силовая ориентация тому виной? Прежде чем ответить на этот вопрос и непосредственно перейти к заявленной теме позвольте вкратце обозначить эффективные и уже имеющиеся в наличии гуманитарные антитеррористические стратегии:
1) Террористический потенциал роевого (биолого-популяционного) типа психики относительно легко побеждается инфицируемым в нее потребительским идеалом. Когда появляется нечто «мое», роевая воля «первичных позывов» меркнет перед лицом нарождающегося «Я» как совокупности персональных желаний. Тут достаточно вспомнить реплику недавно задержанной в Москве террористки-смертницы: «Если бы девчонки видели, что на свете есть такие магазины, никто не захотел бы взрываться…». Товарное совращение, сопряженное с косвенным контролем через регулируемый уровень потребления, – вот и все, что нужно для разрушения роевого репродуктивного стереотипа. Новейшие пролетарии, т.е. люди, не имеющие ничего, кроме детей, в очередной раз должны быть уничтожены как класс, принудительно нагружены собственностью и социальной ответственностью. Иначе эти их дети станут могильщиками всей нашей цивилизации!
В этой связи стоит отметить, что террор («мортальное устрашение») как таковой не стоит смешивать и даже путать с паразитирующим на нем террористическом бизнесе, когда боевик наводящий «Иглу» на вертолет над Ханкалой, целится в него и объективом своей видеокамеры, поскольку без этих кадров ему не оплатят смерть сотни российских солдат. Этот бизнес на крови бывает и персональным, и групповым, и этническим и даже культуральным. В конечном счете он всегда печется о выгоде и победить его при желании несложно, наладив тотальный контроль над теневыми финансовыми потоками. Было бы желание и политическая воля. К проблеме психологии террора все это не имеет никакого отношения. Целью террора является устрашение и контроль над потенциальными жертвами; деньги в этой страшной игре лишь помеха, поскольку создают ряд иллюзий (к сожалению – всего лишь иллюзий) индивидуальной защищенности.
Вспомнил же я об этом потому, что в рамках роевого репродуктивного стандарта героическая гибель одного из детей, ставшего террористом, зачастую становится единственным средством существования для его семьи. Такова логика жизни «новейших пролетариев», продающих своих детей террору во имя хлеба насущного. В семье, имеющей собственность и доход, любой ребенок становится объектом инвестирования (и денежного, и психологического) и просто не может быть принесен в жертву террору.
2) Случается, правда, что товарное совращение дает только временный и обратимый антитеррористический эффект. Так, к примеру, в первые недели оккупации Ирака его жители, радуя телекомментаторов стран коалиции, занимались исключительно воровством и покупкой на украденные деньги перегнанных из соседних стран подержанных иномарок (нам это также хорошо знакомо по нашей недавней истории). Но дальше отработанный в Восточной Европе сценарий рухнул. Оказалось, что существуют культурно-исторические факторы, консервирующие и усиливающие биологические корни террора. К счастью социо-культурный компонент мотивации к «мортальному устрашению» врага через манифестируемое убийство или самоубийство носит исключительно реактивный характер. И потому достаточно просто убрать реальный или же иллюзорный раздражитель, чтобы погасить реакцию защитного «мортального устрашения». Иногда это дорогого стоит, но другого пути просто нет (так, к примеру, только полный уход англичан из Индии позволил погасить пламя возглавляемого Ганди массового движения «сопротивления через смерть»). Т.е. никакой контроль тут не поможет; тут нужен самоконтроль и взвешенность при принятии силовых решений. Тем более таких решений, как немотивированное нападение на целую страну (я имею в виду все тот же Ирак), целями которого, как и любого террористического акта, были запугивание и контроль планетарного масштаба, т.е. установление нового мирового порядка, основанного на терроре, на страхе немотивированной агрессии и смерти. До президента Буша такое позволял себе только Адольф Гитлер, а до него – Атилла, Чингисхан и Тамерлан.
3) Разрушение деструктивного реактивного образования в сфере социальной мифологии (духовной власти) позволяет обнаружить следующий пласт фундаментальных предпосылок терроризма. Это его интегрированность в этнокультурную традицию и коллективную идентичность строго определенных народов и этнических групп. Здесь речь может идти как о фоновой деструктивности этноса, усиленной и закрепленной его историей, религией и групповой мифологией (к примеру – у чеченцев или крымских татар), так и о зонах своего рода «легализованного терроризма» по отношению к определенным этническим или социальным группам (самый яркий пример такой вот «целевой деструктивности» – антисемитизм). Стратегия искоренения подобного рода этнических очагов террора проста и понятна – адресный сверхконтроль и активно стимулируемая ассимиляция9. Под ассимиляций в данном контексте следует понимать в ближайшей перспективе интеграцию в наднациональные социальные институты (наиболее удачно для этих целей подходит любой легальный бизнес), а в отдаленном будущем – растворение в котле грядущей общечеловеческой цивилизации, основанной на неэтнических принципах. Перспективным вариантом ассимиляции представляется также и бегство организаторов террора в страны, где условием предоставления им права на убежище становится беспрекословное принятия ими цивилизационных ритуалов и культурных ценностей. Спокойная жизнь Закаева в Великобритании или же Яндарбиева в Катаре, их лояльность властям, их законопослушность подрывает их потенциал как лидеров террора. Их смерть, а тем более – убийство в ходе теракта, многократно усиливает этот потенциал.
Важную роль при этом может сыграть и стратегия перевода подспудной деструктивности подобного рода этноса в социально приемлемое охранительное русло, что лишает террор его этнической базы (самый яркий пример подобного рода трансформации – история казачества). Но в любом случае, даже при полном игнорировании всего, сказанного выше, эффективный антитеррор может опираться только на учет специфичности этнических стереотипов террористической мотивации. Примером тому может служить, скажем, непременное разрушение дома, где живет семья террориста-смертника, практикуемое как превентивная мере спецслужбами все того же Израиля на оккупированных палестинских территориях.
4) Групповое же подкрепление террористической деятельности – это единственная сфера, где силовой антитеррор оправдан и показан, где он должен стать не долговременной политикой сдержек и противовесов, а быстрым и адресным силовым реагированием. Террорист – это всегда одиночка; перед лицом смерти человек всегда один, даже если он действует в составе террористической группы. Но лишь организация, генерирующая террор как форму проявления своей программной идентичности, придает этой смерти реальный смысл. Бессмысленная же смерть не привлекательна даже при наличии психопатологической сверхмотивации (вспомним хотя бы Кириллова из «Бесов»). Лечение этой групповой напасти носит чисто хирургический характер – контроль, раннее выявление и организационное уничтожение через выведение из правового поля, дискредитацию программной идеи и изоляцию лидеров (духовных вождей). Как бы, к примеру, ни был тих и интеллигентен Э.Лимонов, как бы ни считал упоение кровью убитых врагов лирического героя, скажем, своего «Дневника неудачника» элементом чистого рода художественной фантазии10, несомненна опасность его личного и информационного соприкосновения с неокрепшими юношескими умами. И такой контакт не должен быть закреплен в организационной форме. Это аксиома выживания любого берегущего свое здоровье социума. Зоной особого внимания здесь должны стать подростковые и студенческие субкультуры, а формой трансформации возрастного экстремизма в ответственный охранительный патриотизм в России всегда была армия.
5) Что же касается индивидуальной составляющей террора, то, в силу слабости и беззащитности индивида перед лицом родового, мифологического, этнического и группового суггестивного давления, единственной стратегией ее превенции может служить усиленное внимание к людям, попавшим в кризисное состояние, лишившимся привычных ритуалов (семейных, трудовых, корпоративных, и пр.), т.е. патронируемая государством церковная организация и примыкающая к ней сфера т.н. «социальной работы». Важно также при этом по возможности избегать излишнего педалирования темы террора в средствах массовой информации, чтобы не спровоцировать у человека, находящегося в «пограничной ситуации», тенденциозного интереса к подобного рода решению своих проблем.11 Абстрактность подобного рода рекомендаций говорит сама за себя: если мы упустили из виду коренные причины террора и систему его этно-групповой поддержки, если мы воюем с террористами, а не с террором как таковым, то мы обречены – на месте одной отрубленной головы этого Дракона тут же вырастут несколько новых.
Постановка цели
Психология террора сложна и многогранна, поскольку, как мы видим, терроризм выводит на поверхность и предъявляет нам во всем его своеобразии архаичный пласт нашей коллективной психики, являясь ее ритуальным проявлением.
Но в целом можно сказать, что у террора есть только три смысла, ради реализации которых он возникает и воспроизводится:
Во-первых, он, несомненно, есть акт устрашения на этот раз выживших людей фактором возможности и для них случайной, немотивированной смерти;
Во-вторых, террор явно транслирует запрос на подчинение (подконтрольность) на сообщество возможных жертв, в которое сегодня потенциально вовлечен каждый из нас;
И, наконец, в-третьих, он несет в себе некое коммуникативное послание, символически выстроенное, подобно симптому или сновидению, в рамках которого (и только в этих рамках) проявляют себя все ресурсы нашей психики, выходящие за границы поля сознания и не способные реализоваться в пределах персональной и социально приемлемой психодинамики.
Первые два смысла лишь кажутся значимыми; на самом же деле они сугубо вторичны. Страх как таковой (т.н. «защитная боязнь») есть, как мы знаем, разновидность психической защиты, выраженной в предельно архаической и предельно аффектированной форме. Подобного рода защита срабатывает в ситуации сверхтравмы, когда пасуют персональные защитные ресурсы нашей психики, обычно обозначаемые термином «Эго». В такого рода ситуации, обычно инициированной событиями, выходящими из ряда нашего обыденного опыта, нам на выручку спешат глубинные, архетипические защитные ресурсы психики, до поры до времени хранящиеся в ее телесной укорененности и коллективной природе. Индивидуальная психика при этом обратимо видоизменяется (что обычно называют «измененным состоянием сознания», ИСС), а вошедшие в ИСС люди легко управляемы, контролируемы, подвластны. Т.е. страх и подвластность на проверку оказываются не смыслом террора, а его атрибутами, его неотделимыми качествами. Так, к примеру, обучение людей непременно приводит к их инфантилизации; но вряд ли корректно было бы приписывать ему таковую смысловую нагруженность.
Первичным же и единственно значимым в данной ситуации является именно коммуникативное послание, выносимое террором на поверхность нашего сознания и заглушаемое, искажаемое страхом, суггестией и разного рода компенсаторными рационализациями. Страх и подчинение призваны служить этому посланию и обеспечивать его сверхценный статус. Понять же его смысл можно только при условии выхода за пределы «человеческой ситуации», рассмотрения ее как бы со стороны, и понимания символического языка бессознательного, на котором оно сформулировано. И тем и другим обладает современный прикладной психоанализ. К тому же именно он, в силу его терапевтической предыстории, дает нам цель подобного рода понимания, сформулированную некогда Фрейдом как «социальная терапия». Цель эта проста и общеизвестна; клинический психоанализ давно уже сформулировал ее и деятельно ее реализовал по отношению к отдельной страдающей человеческой личности. Когда же мы говорим о страданиях человечества и о том, как мы можем ему помочь, то речь идет о выявлении компонентов коллективного бессознательного, являющихся нам в актах терроризма как в симптомах социального системного заболевания, принятии их, аффективном их переживании и приспособлении к их наличию в нас. Нам всем придется измениться таким образом, чтобы выйти из состояния конфликта с ними. Или же дальше множить симптоматику террора.
Т.о., понимание, нагруженное целью (в таком случае называемое «интерпретацией») может быть положено в основание коррекционного вмешательства, т.е. той самой терапии культурного сообщества, о которой мечтал на закате своей жизни основоположник психоанализа и принципы которой он сформулировал в своей книге «Неудовлетворенность культурой» (1930). Рассматриваемая тема позволила глубже понять смысл известной фрейдовской фразы, практически заключающей, резюмирующей данную его книгу: «Что же касается терапии, то даже самый приближенный к реальности анализ социального невроза ничем бы не помог – кто располагает таким авторитетом, чтобы принудить массу лечиться?». Обыденным стало рассуждение, что речь тут идет об авторитарных иллюзиях позднего Фрейда, разочаровавшегося в гуманитарных стратегиях «социальной терапии». Террор, показавший нам тенденцию превращения социальных неврозов в тяжелое психосоматическое заболевание, грозящее гибелью всему человечеству как планетарному организму, требует от нас переосмысления данного фрейдовского завета. Фрейд говорил не о силовом авторитаризме, а именно об авторитете как праве на духовную власть. Таким авторитетом сегодня, как эти не парадоксально, гораздо чаще обладают именно лидеры террора. Само понятие «духовный лидер» стало нарицательным синонимом слова «подстрекатель» и используется зачастую лишь для обозначения цели для очередной контртеррористической акции возмездия. А где духовные лидеры гуманитарного антитеррора? Где та светская Церковь, служить которой призывал Фрейд своих коллег психоаналитиков еще в далеком 1926 году? Возможно, что ужасы террора и контртеррора, разворачивающиеся и умножающиеся на наших глазах, это и есть родовые схватки ее появления на свет (как христианская Церковь в свое время родилась в муках людей, невинно умирающих на аренах цирков и в децимациях). Церковь вырастает на крови мучеников. Но для того, чтобы она выросла нужно не только мучиться, но и строить.
Язык террора: от понимания к интерпретации
Таким образом, стоящая перед нами задача прояснилась и стала вполне конкретной. Не понятны пока лишь значения обозначенных в ней переменных, т.е. тех осмысляемых и истолковываемых нами деструктивных импульсов неведомой нам пока «встречной воли», которые суммарно являются нам в каждом акте террора (и в каждой провоцируемой им массовой фобийной реакции) и которые не оставят нас в покое, пока мы не прислушаемся к ним и не сможем их адекватно отреагировать.
Самое время вернуться к уже формулированным нами в начале данного текста вопросам: кто, или, точнее, что разговаривает с нами на языке террора? можно ли понять и истолковать смысловую нагрузку этого языка? что нужно сделать, какими надо стать, чтобы больше не получать подобного рода посланий?
В области исследования социальной патологии сегодня назрел прорыв в понимании того факта, что симптомы социопатии, самым тяжелым из которых сегодня как раз и является анализируемый нами террор, символичны, т.е. имеют неявный смысл и потенциально ведут нас к пониманию выражаемых ими фундаментальных конфликтов и проблем, как раз и составляющих сущность заболевания. В сфере индивидуальной психопатологии подобный прорыв был совершен, как мы помним, великим Шарко, чьи идеи о смысловой нагруженности невротических симптомов, будучи подхваченными Жане, Фрейдом и их последователями, как раз и породили то, что мы сегодня называем психотерапией. Оказалось, что процедура интерпретации терапевтична сама по себе, поскольку позволяет, во-первых, рационально проработать истоки заболевания, сняв тем самым страх перед неизвестностью, а во-вторых – трансформировать мучительный симптом в вполне приемлемый искупительный ритуал. Лежащее же в основании симптома неосознаваемое чувство вины при этом превращается во вполне необременительную повинность, в классическом психоанализе принявшую форму регулярной денежной дани. И тут нет ни грамма иронии, напротив – к нашему счастью оказалось, что от деструктивного импульса надличностных сил можно просто откупиться; и если не деньгами, то их первоосновой – эгоцентричными желаниями.
Психоаналитически ориентированная интерпретация симптома, к тому же, уводит его смысл в поле трансцензуса, т.е. запредельного нашему опыту пространства мотивации, традиционно обозначаемого термином «бессознательное». В нашем случае метафорой «бессознательного» мы будем обозначать нечто среднее между планетарным разумом, «ноосферой» В.И.Вернадского, и юнговским «коллективным бессознательным» как носителем наследуемой инстинктивной архаики. Симптоматическим языком террористических актов с нами говорит некое общечеловеческое ЭГО, т.е. сила, стремящаяся защитить всех нас, живущих на этой планете, от нас самих, подпавших под власть Танатоса и стремительно продвигающихся по пути планетарного самоубийства. С одной стороны, это ЭГО неразумно; оно, подобно клоуну на арене цирка (знаменитая фрейдовская метафора), лишь воспроизводит в ослабленном, демонстрационном режиме усилия реальных силачей, энергетическая мощь которых зиждется на биолого-эволюционном (роевом) и историко-культуральном (мифологическом) основаниях. С другой стороны, такое ЭГО не может служить ни инстинктам смерти, ни роевым инстинктам организменного выживания человечества (Эроса); оно всегда конструктивно по отношению к цивилизации и культуре, но эта конструктивность не исключает критики и силовой коррекции.
Почему же мы раньше не слышали голоса этого планетарного ЭГО? Почему он, этот голос, мог выражать волю глобальных психзащит только негативно, посредством формирования коллективных маний и бредовых состояний, оставлявших на теле человечества мучительные симптомы национальной и расовой розни, войн и революций, террористических актов и катастроф, порожденных «человеческим фактором»? У него просто не было адекватного средства для самовыражения, адекватной среды для позитивного проявления собственной воли. И вот теперь, с появлением планетарно организованного информационного поля, его голос может быть услышан, а его воля может быть исполнена. С появлением глобальной информационной сети террор становится способом перераспределения коммуникативных потоков, а террористический акт – информационным событием, способным изменить мир в том виде, в каком мы его принимаем из рук всемирных информационных агентств.
Со временем, возможно, прикладные психоаналитические исследования позволят выделить и систематизировать десятки защитных механизмов планетарного ЭГО, заложив тем самым основание для практической реализации той самой «социальной терапии», которая грезилась Фрейду накануне второй мировой войны как некая панацея от грядущих глобальных потрясений. Сегодня же давайте прислушаемся к голосу того из них, который можно условно обозначить как «мортальное запугивание». Тем более, что не прислушаться в его громовому голосу, голосу террора, многократно усиленному и растиражированному средствами массовой информации, уже просто невозможно.
Итак, приступим к анализу. Для ответа на наши вопросы нам придется снова, уже в третий раз, пройтись по выявленным и частично уже проанализированным выше пяти уровням глубинной мотивации террора:
1) На планетарно-биологическом (роевом) уровне его мотивации террор представляет собой явно выраженный приказ вернуться к традиционным для прошлого века планетарным страхам. Речь при этом идет о самореализации глобального защитного механизма, реализующегося по принципу: ничего личного; ты, индивид, гибнешь для того, чтобы выжил род человеческий. Рассматриваемый с этой точки зрения террор – это не угроза человечеству, это его попытка выжить путем привлечения внимания к реальным угрозам, от которых мы беспечно отвлеклись – техногенным авариям, экологической опасности, наличию запасов оружия массового поражения и пр., путем болезненного напоминания о смерти как расплате за безответственную беспечность. Террор порождает боль и тем спасает нас, привлекая внимание к болезни12.
Современный террор возвращает планетарным страхам адекватный для них статус первичных геополитических детерминант. Террорист, угрожающий всему человечеству посредством угрозы захвата ядерной подводной лодки или же запасов химического оружия, практически (в основном, слава Богу, благодаря усилиям современного кинематографа) превратился в метафору Антихриста, предтечи Апокалипсиса. Человечество, оперативно реагируя на сиюминутные проблемы, постепенно накопило потенциал для своего многократного самоуничтожения. И террор выступает своего рода модельной демонстрацией ужасных последствий возможного планетарного катаклизма. Он весьма наглядно показывает нам, что все мы, живущие на Земле, являемся террористами-смертниками, нашим «поясом шахида» стала вся планета, а нашими заложниками – все живое на этой планете. Террор призывает нас измениться перед лицом угрозы планетарной катастрофы, объединить усилия в борьбе за выживание человечества. А для этого нам нужно перевести подспудный ужас, рождаемый террором, в набор алармистских фобийных рационализаций типа былых прогнозов «Римского клуба» (в соответствии с которыми, кстати говоря, все человечество уже давно должно было прекратить свое существование на этой планете). А их, в свою очередь, положить в основание нового типа мировоззрения. Эсхатологическая позиция духовного единения и духовной трансформации перед лицом глобальной апокалипсической угрозы однажды ведь уже спасла человечество, даровав ему новую веру и новую цивилизацию. Я имею в виду рождение христианства. И тогда, кстати, тотальный терроризм был предтечей прорыва в духовном развитии человеческих масс, а метафорой такого прорывы стал Христос – безвинная жертва (агнец) террора отжившей системы государственной и духовной власти (прокуратора и синедриона).
В этом плане террор одноприроден феномену НЛО, проанализированному К.Г.Юнгом в его последней книге – «История одного мифа». Террор одноприроден феномену НЛО, но одновременно и противоположен ему. Если феномен НЛО зиждется исключительно на проективном проявлении психологии детской слабости и отчаяния перед лицом непосильных проблем, то террор потенциально способен простимулировать формирование у человечества взрослой и ответственной позиции. Он ставит вполне разрешимые задачи и со вполне оправданной жесткостью указует путь к их разрешению.
В рамках же противостояния репродуктивных стандартов биологически (популяционно) замотивированный террор является силовым напоминанием о непоследовательности нашего миссионерского гуманизма. Мы ведь в ответе за тех, кого приручили, кому не дали умереть в естественной борьбе за существование, вмешавшись в естественную саморегуляцию репродуктивного стандарта, взяв на себя ответственность Творца: «Плодитесь и размножайтесь…». И теперь, сказав «нет» высокой детской смертности в развивающихся странах, вызвав там бурный рост населения и связанные с ним социально-экономические и политические катаклизмы, мы должны, жертвуя многим, перевести эти народы на новый уровень потребления и, соответственно, новый тип репродуктивности. Альтернативы тут нет; пренебрежение фактором «демографической угрозы» породит настолько кошмарное будущее, что нынешний «разгул международного терроризма» покажется нашим внукам благословенным Золотым веком спокойствия и безопасности.
2) Культурно-исторический (мифологический) смысл террора также не слишком сложен, но предельно серьезен. Речь идет о запросе на коренную модернизацию и взаимосогласование всей системы существующей социальной мифологии. Идейный кризис традиционной культуры (и, прежде всего – традиционной религиозности), породивший в конце XIX века сам феномен терроризма, должен быть наконец-то преодолен. Сам этот кризис, кстати говоря, был порожден неспособностью традиционных религий и идеологий измениться перед лицом обозначившихся планетарных тенденций, интегрироваться в систему наднациональной коммуникации. Индивиды, попавшие тогда в невыносимую ситуацию невротического конфликта между заложенными в их личном бессознательном поведенческими и ценностными стереотипами и не соответствовавшими им адаптивными запросами обновляющейся социальной среды, нашли помощь и опеку со стороны духовной власти нарождающейся психотерапии. А вот этносы и социальные группы оказались в плену психологического кризиса. В конечном счете это породило мировую войну, угрозу фашизма13 и ликвидацию этой угрозы посредством установления систем тоталитарного контроля нам массами.
Столетняя отсрочка, которую мы получили, загнав культурально замотивированный террор сначала в тиски тоталитарно организованной социальности, а затем – в ловушку планетарных ядерных угроз, закончилась. Проблему эту нужно решать сегодня и сейчас; иначе она «порешит» всех нас. Основой новой социальной мифологии (новой идеологии) явно не может стать «миф XX века», специфичная культура которого открыто предполагала терроризм как условие и оправдание самого ее существования14. Скорее всего речь тут может идти только о модернизации традиционных компонентов духовного наследия человечества в свете выявившихся и агрессивно себя проявивших планетарных детерминант.
Нам нужен интегративный, экуменический миф, на базе которого, надеюсь, со временем возникнет и обновленная единая религия человечности. Нашими кумирами на ближайший период истории должны стать Вернадский и Тейяр де Шарден, а уж никак не Столыпин или Бисмарк. Творцы великодержавных проектов и «новых национальных идей» должны быть заклеймены как, в лучшем случае, «слепые вожди слепых», ведущие нас всех к общей яме. Гремучая смесь державности и национальной исключительности породила ныне такой всплеск протестного и охранительного экстремизма, что пора уже нам всем опомниться и смирить былую гордыню. Любая «великая национальная идея», рассматриваемая в принятой нами клинической аналогии, суть патогенная основа очередной раковой опухоли планетарного организма, разрушающая его здоровье, а терроризм – это боль, указующая на необходимость операции по ее удалению. Сегодня пока еще такая операция может быть проведена на виртуальном, идеолого-информационном, теле человечества. В запущенном же состоянии заболевания она принимает вид локальных и мировых войн, требует от человечества обильных жертвоприношений.
Для конкретизации подобного рода размышлений стоит обратить внимание на тот факт, что сигнал на модернизацию и взаимосогласование глобальных (геополитических) социальных мифов дал нам всем все тот же обновляющийся ислам, из племенной религии погонщиков верблюдов, из идеологии арабо-тюркской территориальной и культурной экспансии на наших глазах превращающийся в духовную силу планетарного уровня. Террор той же «Аль Каиды» в историко-культурном его осмыслении есть не что иное, как стимул к пониманию этого события и принятию его как свершившегося факта. Болевой стимул террора подобен тому уколу острой палочкой, при помощи которого погонщик-бедуин управляет движением своего верблюда. И бессмысленно пытаться превращать сложившуюся ситуацию в техасское родео, делать резкие движения и пытаться сбросить седока. Бессмысленно не потому, что он силен по сравнению с нами (скорее наоборот – он слаб и полностью от нас зависим), а потому, что бедуин и верблюд едины в своем стремлении выжить в знойной пустыне и способны выживать только совместно.
Вот это и есть образное выражение нового планетарного мифа. Нравится оно кому-либо или же нет – уже неважно. Важно то, что неприятие его равносильно смерти, что всем нам в очередной раз делают предложение, от которого мы просто не можем отказаться.
3) В этнопсихологическом его смысле террор пытается заставить нас сменить национальный стандарт организации социальности на приоритет планетарных, общечеловеческих ценностей. К сожалению, кризис мировых религий практически подорвал ту тенденцию к формированию наднациональной планетарной идентичности, которая была обозначена великой заповедью: «Несть эллина, иудея и варвара, есть лишь братия во Христе!». Мировые империи XX века с их воинствующим интернационализмом также не смогли унифицировать национальные культуры подвластных им народов. Может быть это все были ложные пути и национальное самоопределение, основанное на голосе крови и витальном страхе, есть путь в будущее человечества? Нет, говорит нам террор – это путь к его смерти. С появлением у человечества единой души принцип монотеизма должен восторжествовать и в его теле (подобно монотеизму группы крови в организме отдельного человека). Террор, продуцируемый национально ориентированными сообществами, говорит нам все явнее и яснее – обратите внимание на моих носителей и сделайте все возможное для их этнокультурной ассимиляции в системе наднациональных доминант коллективной идентичности. Каким образом это может быть сделано? Тут нет единого рецепта. Но по отношению ряда этносов (например – русского народа) эта задача уже решена. По отношению же к другим – вполне решаема (так, к примеру, конкретная рецептура социальной терапии этнической пассионарности еврейской нации четко прописана в «Моисее и монотеизме» З.Фрейда).
4) Групповой смысл террора заключен в силовой демонстрации недостаточности ценностно-мотивационных подключений к социуму отдельных социальных слоев и групп. В период назревания и развертывания системного кризиса традиционной культуры одной из форм его купирования стала опора властвующей воли на роевые доминанты коллективной психики, на волю подавляющего большинства населения, что неизбежно порождало и до сих пор порождает фоновое упрощение и нивелировку нюансов социодинамики. Появляющиеся при этом маргинальные группы населения (отдельные группы молодежи, старики, безработные, инвалиды и пр.) практически исчезают с социального поля, социально умирают. Средством социального воскрешения для них становится информационная среда, а способом контроля над нею – террор. Помимо информационной блокады, как средства купирования подобного рода террора, для его превенции необходимо искусственное усложнение социальной политики, перспективное дробление тела социума на пока что вакантные и открытые для использования групповые роли.
5) Индивидуальный смысл террора лучше всего был выражен названием книги Ю.Трифонова, посвященной жизни российских террористов-народовольцев. Она называлась – «Нетерпение». Речь идет о прорыве к обретению «Я» в смерти (описанная Достоевским как «кирилловщина») человека, воспитанного и живущего в системе коллективных (роевых) ценностей. Искушения индивидуации заставляют гусениц пытаться сразу же стать бабочками, минуя промежуточную стадию окукливания и вызревания. Благодаря террору на минуты, часы, а то и дни такой вот «полуфабрикат» становится человеком планетарного масштаба, входит в поле мысли и чувств миллиардов людей. Вот этот крик террора к работе планетарного ЭГО никакого отношения не имеет. Он демонстрирует просто отвратительную работу жрецов, т.е. профессиональных идеологов и манипуляторов массовой психикой. При качественно выстроенной системе ценностно нагруженной пропаганды, усиленной формами сублиминального управления и контроля, подобного рода прорывы к обретению «мортального Я» становятся не террористическим актами, а подвигами самопожертвования, вокруг которых выстраиваются культы ритуального поклонения.
Итак, задачи понятны, значения переменных ясны. Дело за «малым» – человечество должно захотеть их решить, т.е. измениться, прислушавшись к смыслу воистину «убийственных» аргументов террора. Или не меняться, угрюмо смыкая ряды после каждого взрыва и воспроизводя террор все более масштабными антитеррористическими операциями. Выбор за нами. Время еще есть.
Санкт-Петербург
май 2004 г.
1 Медведев Владимир Александрович, кандидат философских наук, директор Санкт-Петербургского гуманитарного института, председатель Правления Всероссийской ассоциации прикладного психоанализа.
Материал подготовлен к Конференции «Психология и психопатология терроризма. Гуманитарные стратегии антитеррора» (Санкт-Петербург, 23-25 мая 2004).
2 Но изначально, стоит отметить, единый Бог был все же Богом террора, а не Богом любви. Чем, как не террором в форме реализованной угрозы немотивированной смерти был великий потоп (его можно даже назвать первым случаем сознательно организованного геноцида)? Чем, как не террором в форме подчинения через немотивированное страдание были мучения многострадального Иова? Не чужд был божеству Ветхого Завета и охранительный контртеррор: «Око за око, зуб за зуб!». И потому глобальным прорывом в истории человечества можно считать произошедшую два тысячелетия назад смену объекта религиозного поклонения: от Бога-террориста, которого нужно бояться, беспрекословно ему подчиняясь, оно перешло к Богу-жертве, которому надо сочувствовать, от страха – к любви, от мести – к прощению.
3 Чего стоит, хотя бы, долгие годы культивировавшийся в нашей стране ленинский миф, развернутый в целую систему ритуалов поклонения мертвецу и идентификации с ним.
4 Если же отбросить красивые слова и вернуться к реальности, то легко понять, что специфические страхи периода «холодной войны» легко могли сформировать лояльность по отношению к дряхлому «борцу за мир во всем мире», но никогда – по отношению к подполковнику спецслужб, призывающему мочить террористов в сортирах. Новые реалии породили новые страхи, а новые страхи – новый тип лидеров, играющих на них.
5 Совокупно данные методы управления были не так давно обозначены В.Путиным как «приоритет винтовки».
6 Именно таковой системой легитимного контртеррора и был недавно свергнутый режим Саддама Хусейна. Именно поэтому уставшие от смертельного страха военные предали своего командующего и капитулировали перед врагом. Но последующие события показали, что «у убийцы Дракона должны быть драконьи глаза», что режим Хусейна был адекватен тем террористическим угрозам, которые проявились после его свержения и ударили по войскам коалиции, вынужденно принявшим на себя карательные функции.
7 При иной постановке вопроса говорить о превенциях террора можно лишь набором риторических восклицаний, да и то в закрытом кругу доверенных лиц. Подобно тому, как делал это профессор Преображенский в застольных беседах с доктором Борменталем о причинах разрухи: «Разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат: «Бей разруху!» – я смеюсь. Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку!». Удивляет точность этой ассоциации в отношении первоистоков террора в пореформенной России. Только «клозет» был заменен «сортиром», а остальном все буквально точно по булгаковскому тексту.
8 Речь при этом может идти как об агрессивной вариации террористического акта, так и об аутоагрессивном его варианте. Так, к примеру, анализируя в «Человеке Моисее» причины широкомасштабного террора, развязанного против еврейского народа в конце 30-х годов, Зигмунд Фрейд обнаружил их также и в аутоагрессивном проявлении присущих ему, этому народу, глубинно-психологических качеств – роевой репродуктивной традиции, виктимной коллективной мифологии и этнокультурной дизадаптации.
9 Именно этот путь – путь социокультурной ассимиляции, смерти этноса во имя спасения жизни людей – предлагал Зигмунд Фрейд своему родному еврейскому народу как альтернативу сионизму. Последний, по его мнению, как раз и был формой трансформации популяционно и мифологически нагруженной аутоагрессии еврейства в систему государственно организованного террора. Путь ассимиляции привел бы к социокультурной «смерти» этноса, но гарантированному сохранению жизни отдельных людей; путь государственного террора реанимированного Израиля – к гибели множества людей во имя сохранения этноса в пространство древнего мифа. Доводы Фрейда убедили многих. Но немало евреев все же отправились в Палестину, возродив в себе архаику мифа и подчинившись роевой воле родового начала. Финал нам известен – непрекращающаяся череда смертей и тоталитарное государство, организованное исключительно вокруг задачи охранительного террора и возглавляемое наиболее отличившимися командирами контртеррористических спецподразделений. И это бы еще ничего – народ Израиля сделал свой выбор и платит за него своими жизнями. Хуже другое – из подобного рода очагов терроризма немотивированное насилие транслируется и на другие страны, а его эскалация носит все более и более масштабный характер. Так, к примеру, духовный лидер сионистского терроризма Меир Кахане был убит в Нью-Йорке в 1990 году тем самым Эль-Саидом Носайром, который впоследствии стал организатором взрыва в Центре международной торговли.
10 «Я люблю дерево смерти в крови у ствола и чью-нибудь судьбу, короткую для примера», и т.п.
11 Мне кажется, что информационное выпячивание темы террора, к примеру, в США вносит немалую лепту в появление лиц, внутренние конфликты и комплексы которых изливаются в виде винтовочных или пистолетных выстрелов на ни в чем не повинных случайных людей. Ничего похожего не наблюдается в странах, жестко цензурирующих подачу информации о террористических актах.
12 Таков же механизм образования аутоагрессивных симптоматических действий (вроде якобы нечаянных ушибов или порезов), которые обозначают наличие неосознаваемой вины и дают возможность перевести ее в искупительный ритуал и отреагировать, не доводя дело до образования симптома.
13 Напоминаю, что фашизм – это форма архаичной фобийной самоорганизации массы по принципу «Мы вместе и нам не страшно» (фашина – это связка веток, которую, в отличие от отдельного прутика, трудно сломать). Естественным образом возникающий фашизм деструктивен по отношению к любой власти, стихиен и неуправляем. Единственной формой сохранения государственности в зараженном фашизмом сообществе является силовой тоталитарный режим, вводящий агрессивные импульсы фашиствующей массы в структуру государственной политики (т.е. постоянно создающий и обновляющий для нее потребный ей образ Врага и разрешающий отыграть на этом Враге потенциал своей реактивной, производной от страха, агрессии).
14 Чтобы понять это, достаточно сравнить классический марксизм, ставший во второй половине XIX века ответом на потребность в появлении альтернативной религии гуманитарной идеологии, и марксизм-ленинизм, порожденный XX веком и ставший идеологическим оправданием внутриполитического и межгосударственного террора.
