5. Новая теоретическая база

На основании синтеза психоанализа и современных сублиминальных психотехнологий при решении обозначившихся практических задач мы наконец-то сможем провести давно назревшую реконструкцию (своего рода «перестройку») концептуального основания именно прикладного психоанализа.

А) БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ

И в этой связи нам срочно необходимо сформировать новое понимание природы «бессознательного», т.е. новые объяснительные и операциональные модели профессионального отыгрывания того базового допущения, на котором стоит весь психоанализ как таковой, — гипотезы о вторичности нашей сознательной психики, о ее перманентной подконтрольности некоей принципиально неодолимой «встречной воле».

Фрейд не случайно в письме к своему американскому другу Патнему писал в 1912 году, вспоминая свой разрыв с Флиссом, что в отличие от последнего, впавшего в паранойяльное расстройство, сам он трансформировал свою паранойю в психоанализ (напоминаю, что на материале мемуаров Шребера Фрейд пришел к выводу, что в основе паранойи лежит нереализованная, подавленная гомосексуальность). В основе психоанализа действительно лежит своего рода «теория заговора», т.е. паранойяльная вера в наличие некоего тотального и тайного контроля над личностью и социумом некоей силы, одолеть которую невозможно, но природу намерений которой можно понять. Но то, что могло быть оценено как психопатологическое проявление в конце 19-го — начале 20-го веков, сегодня стало нормой функционирования современного общества. Теория же заговора становится не просто основой массовой психики и массовой мифологии (к примеру — в феномене НЛО), но и ложится в фундамент внешней и внутренней политики сверхдержав (например — миф о злонамеренном суперзлодее, Бен Ладене или Саддаме Хусейне, по воле которого происходят все злощастья — от террористических актов до лесных пожаров). Можно только поражаться гению Фрейда, обнаружившему паранойяльные основания постхристианской новоевропейской цивилизации на самых ранних стадиях ее зарождения, анализируя лишь отдельные их проявления вроде антисемитизма.

Периодически нам с вами стоит вспоминать, что «бессознательное» (БСЗ) — это метафора, обозначающая эту таинственную силу, препятствующую каждому нашему сознательному намерению («Хотели как лучше, а получилось — как всегда»), властно ограничивающую нашу сознательную волю. Психоаналитически понимаемое БСЗ, таким образом, есть зона сопротивления сознательным намерениям, фактор негативного контроля над сознанием¹. Как и любая метафора, идея о «бессознательном психическом» призвана решать руками своих носителей троякую задачу — разъясняющую, целеполагающую и терапевтическую, т.е. направлять нашу профессиональную активность, организовывать и оформлять ее результаты. Не более, но и не менее того. А то, что мы порою демонизируем БСЗ, принимаем эту метафору за некую особую реальность и живем, руководствуясь ее содержанием и формой ее выражения, то это всего лишь — наши корпоративные иллюзии, производные, как отмечал Фрейд в «Толковании сновидений» от чрезмерно частого употребления при разговоре о «бессознательном» топографических метафор.

Таким образом, БСЗ — это и не враг, и не друг человека. Это простая констатация факта иллюзорности принципа свободы сознательной воли и маркер наличия вне поля нашего сознания ограничивающих его детерминант. Принятие этого метафорического конструкта и его практическая конкретизация дает нам точку опоры для решения традиционной для глубинной психологии задачи — т.е. контролирования психических реакций индивида и массы людей путем обозначения (маркировки) на поле психической необходимости границ объективно возможного. И в этом смысле «бессознательное» гораздо более реально, чем весь мир нашего сознания.

Так что же такое БСЗ для нас сегодня, в начале XXI века?

Может быть БСЗ сегодня — это вытесненные инфантильные травматические переживания?

Не думаю, а точнее — думаю, что это не так. Опираясь на фантазмы, коренящиеся в инфантильном травматизме, мы, как известно, можем вызвать у индивида и массы измененные состояния психики (т.н. регрессивные трансферы), а также — сформировать искусственную невротичность, симптоматические проявления которой (например — симбиотическая зависимость от воли суррогат-Родителя) предоставляют нам властный ресурс для решения профессиональных задач в области психотерапии. В клинической ситуации это оправдано. Оправдания эти хорошо известны (их совокупность создает корпоративную идентичность профессиональных психоаналитиков) и потому у меня нет необходимости здесь их проговаривать.

В отношении же массы методики наведения и удержания коллективной невротической регрессии были полностью исчерпаны двумя тысячелетиями церковного контроля. Духовная власть церкви на пространстве европейской культуры пошатнулась именно потому, что накал невротизации последней превысил уровень, регулируемый религиозными догматами и ритуалами, и тогда социальная патология вырвалась из пределов храмовых стен. Это понимал и сам Фрейд. Достаточно сравнить два его знаменитых текста: «Навязчивые действия и религиозные обряды» (1907) и «Почему война?» (1933). И нам, выстраивающим на развалинах этого разрушенного массами Храма психоаналитическую «светскую Церковь», не стоит повторять ошибок своих предшественников. Тем более что те задачи оперативного социального контроля, которые были посильны подобного рода типу духовного властвования (пользуясь образом из «Бесов» Достоевского, его можно назвать господством «Великого Инквизитора»), ныне весьма эффективно решаются бихевиоральными технологиями, обогащенными достижениями психолингвистики и НЛП.

Может быть БСЗ — это подавленные культурными запретами сексуальные желания?

Ну об этом просто смешно говорить. Этот родник социального контроля практически уже исчерпан (по крайней мере — судя по тем попыткам реанимации, которые выстраивает по отношению к нему современная культура). По этому пути мы выйдем только к дискуссиям о том, чем эротика отличается от порнографии.

Возможно, потребное нам нынче БСЗ — это наследуемые (архетипические) схемы коллективных реакций?

Тоже навряд ли. XX век в этом плане преподал нам всем целый ряд жестоких уроков и, как мне кажется, навсегда отучил будить спящих в коллективной памяти драконов. Люди, все еще упорно занимающиеся этим опасным занятием, заклеймены сегодня как духовные вожди неофашизма или же тоталитарного сектантства, а образный ряд традиционных архетипов отдан на откуп творцам стиля «фэнтази» и прочих сказок для взрослых и детей (от Толкиена и Желязны — до «Звездных войн» и «Гарри Поттера»). Архаическая власть архетипа сместилась в сферу катарсических переживаний и насильственно была там зафиксирована.

Мы с вами помним, что Фрейд перед самой своей кончиной попытался заговорить дракона, живущего в его собственной наследуемой памяти, попытался холодной логикой научных аргументов погасить огонь массового аффекта, пробужденного в евреях ситуацией Холокоста. Попытался и изнемог в борьбе, оставив на своем рабочем столе более чем странную предсмертную фразу: «Мистика, темное самовосприятие царства, простирающегося за пределами Я».

Так что же это такое сегодня — «БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ»?

Мне представляется, что под «бессознательным» сегодня следует понимать поле совокупного сублиминального (символического) воздействия на психику индивида факторов искусственно организованной культурной среды.

Впервые подобного рода понимание БСЗ было предложено самим Зигмундом Фрейдом на пороге последнего десятилетия его жизни. В 1930 году он начал «перемещение» БСЗ (т.е. зоны концентрации исследований и практических интервенций психоаналитиков) за пределы индивидуальной психики, предложив понятие «Супер-Эго культурного сообщества». В конце же своей жизни, в 1938 году, он уже безоговорочно встал на новую позицию, завив, что «бессознательное в той или иной степени всегда коллективно, ибо принадлежит человечеству в целом». Таким образом, на самом склоне своих лет основоположник психоанализа сумел-таки принять и концептуально выразить в своем учении идеи своего университетского учителя Франца Брентано о принципиальной интенциональности психики, о ее растворенности в коммуникативном поле, в мире объектных отношений.

Экспериментально же подобного рода позицию впервые обосновал В.Паккард в исследовании, вышедшем в свет в 1957 году под интригующим названием «Тайное воздействие». Именно из этого труда мы узнали, что более 60% воспринимаемой нами в социо-культурной среде информации не фиксируется сознанием, а представляет собою набор факторов неявной сублиминальной стимуляции. Со временем для подобного неявного, но организованного воздействия, нашлось и терминологическое выражение — «информационное поле», работа с закономерностями организации которого и механизмами его воздействия на нас и породила все современные технологии сублиминального контроля².

Таким образом, от понятия ДУШИ, обитающей в телесной оболочке и вынужденной фатально подчиняться ее состояниям и прихотям, мы плавно возвращаемся к категории ДУХА; от Фейербаха — к Гегелю; от Аристотеля — к Платону. Повернув вспять течение интеллектуальной истории, мы восклицаем сегодня: «Аристотель долгое время был нашим другом, но глубинная истина платонизма нам все же дороже!». Метафорическое представление психического как некоей формы функционирования нашей телесности, отработанное столетием врачебной практики (т.е. терапевтически ориентированной суггестии), меняется сегодня на метафору сократовского «даймона», властвующего над нами и производного от запечатленного в культуре наследуемого опыта. Субъективный идеализм интроспективного вундтовского подхода к психике, которым так долго болел Зигмунд Фрейд, от которого он долго и неудачно лечился материалистическими психофизиологическими принципами Гельмгольца и Брюкке, от парадоксов которого он прятался в практике психотерапевтической работы, ныне окончательно сдает свои позиции. Старую метафору великого Лейбница, автора первой научной концепции БСЗ, его образ души-монады, т.е. некоего самозамкнутого единства, не имеющей окон вовне, мы сегодня прочитываем заново. Оказалось, что сокрытым содержанием этой монады (то есть тем, что мы ранее держали за БСЗ) мы можем пренебречь при условии знания правил внешнего культурального контроля над нарциссическими капсулами индивидуальных психик. Не случайно же у самого Готтфрида Лейбница такая система неявного контроля («предустановленной гармонии») над психикой индивидов-монад, которая организует их жизнь и вносит в нее социальный закон, называлась, как известно, Божеством.

Вся схема контроля над сознанием индивидов и масс сразу же предельно упрощается: исчезают сложные передаточные механизмы (приводные ремни) реализации организованной властвующей воли культуры, которые мы вынужденно конструировали из чувства ложного пиетета к классическому психоаналитическому наследию³. Ложного просто потому, что у психоанализа нет и принципиально не может быть никакой абстрактной теории, никакого священного и неприкасаемого канона. Какая может быть теория в рамках «знания о бессознательном», т.е. о том, что принципиально непознаваемо, фиктивно, метафорично? Психоанализ, как это ни парадоксально звучит, всегда был синтезом идей и методик, позволяющим в реальном временном и культуральном контексте решать различного рода задачи управления и контроля: терапевтические, образовательные (дидактические), идеологические, социально-психологические, и пр. Он всегда шел от практической задачи к ее концептуальному осмыслению, от примера — к гипотезе, от факта — к объяснительной модели.

Давайте вспомним о том, что сам Фрейд учил нас еще в начале прошлого века, что инфантильные переживания вкупе с вытесненными «нецензурными» мыслями и побуждениями определяют собою содержание той контролирующей наше сознание инстанции, которую он и назвал «бессознательным». А в 1918 году он же предложил понимать БСЗ как совокупность наследуемых схем и инстинктивных позывов. А уже к началу 30-х годов для него стало очевидным, что символы инфантильного и архетипического контроля доживают свой век потому, что причиняют индивидам все более невыносимые мучения, не принося больше реальной пользы социуму. Заменой им, по его мнению, должны были стать оперативные формы работы с «социальным бессознательным», «светская церковь» как основа новой, идеологически выстроенной цивилизации. Фиксируя каждый изгиб фрейдовской мысли, мы в результате создали нечто вроде средневековой теории эпициклов, при помощи которой астрономы, все более точно исчисляющие орбиты движения небесных тел, вписывали их в древнюю птолемеевскую солярную модель Вселенной.

По вышеописанной причине психоаналитическая теория не может быть «теорией бессознательного», но она может и должна быть теорией управления, основанной на суггестивно прорабатываемых гипотезах о природе трансцендентного (запредельного сознанию) основания нашего опыта. И с этой точки зрения подходя к истории психоаналитического движения мы должны канонизировать не отдельные операциональные модели, гипостазируемые Фрейдом, а сам принцип его работы — принцип «конкретности бессознательного», если можно так выразиться. Принцип, согласно которому не бессмертное и вневременное «бессознательное» живет в нас и перетекает из глубин прошлого в грядущее через каждого индивида (все это байки для людей, истосковавшихся по нормальной религии, для которых психоанализ становится дорогой к Храму, если не самим Храмом), а напротив — это мы живем в поле действия неявных поведенческих детерминант, понимание природы которых и умение организовывать их в символические ряды позволяет мудрецу-аналитику властвовать над собою и над другими людьми. Фрейд сравнивал такого человека с царем Соломоном, обладавшим волшебным даром понимать язык зверей и птиц, т.е. находить информационное содержание в тех компонентах нашего опыта, которые для обычных людей являются чисто сублиминальными, фоновыми и несодержательными. «Бессознательное» же как совокупность недоступных сознанию психических содержаний, как я уже имел повод сказать, есть суммарный результат сублиминальных воздействий, произведенных в состоянии ИСС, их неизбежный последствие в виде более или менее обширной амнезии⁴.

Изменение модели, а точнее — способа понимания (представления) БСЗ всегда проходило в болезненной борьбе. Сам Фрейд решался на подобный шаг лишь в очередном приступе своей знаменитой «предсмертной откровенности». Но даже решившись на подобную трансформацию базовых метафор, он часто прикрывался именем самого близкого из своих учеников, своего духовного сына, принося его в жертву собственным страхам (по крайней мере, именно так выглядит подспудное основание его разрывов со Штекелем, Юнгом и Ранком⁵). И эти страхи вполне объяснимы. Выстроить очередную модель понимания БСЗ — означает получить своего рода «условное освобождение» из-под власти чего-то неизвестного, т.е. создать устойчивую защитную иллюзию. При этом только ты видишь ниточки незримого контроля и из марионетки превращаешься если не в кукловода, то хотя бы в нечто относительно самодостаточное. Смена такой модели неизбежно порождает страх: если нити контроля вновь стали невидимыми, то таинственная сила, управляющая нами и не оставляющая ни малейших пробелов в своей тотальной власти, может прятаться где угодно. К тому же, как и при смене общенаучных парадигм, алгоритм которой был описан Томасом Куном в его книге «Научная революция», при смене моделей понимания (представления) БСЗ происходят очень сложные процессы корпоративной динамики, связанные со сменой цитируемых блоков классического наследия, с падением былых кумиров и явлением новых авторитетов, с изменением формы и содержания теоретического обучения и профессионального тренинга, и пр. Все это очень болезненно, поскольку рушит устоявшуюся систему отношений между людьми и на какое-то время ничего не дает взамен.

Но менять такие модели периодически необходимо, иначе психоанализ просто умирает, бесследно растворяясь в очередном своем приложении, превращаясь из миссии в профессию.

Вспомним, к примеру, давнюю полемику Фрейда и Юнга по проблеме инцеста и связанных с ним страхов. В тот период, а спор этот разгорелся в 1910 году, Фрейд еще стоял на позиции своей первичной слоевой модели и понимал под БСЗ тотальность вытесненных психических содержаний, структурированных наиболее травматичными эпизодами (фиксациями) инфантильного опыта. Он выработал эту модель в ходе своего сновидческого самоанализа и убедился в ее эффективности при решении задач контроля над собственной психикой и ее потенциально патогенными компонентами. С выходом же психоанализа на более широкий горизонт практического его применения, с расширением его властных претензий на всю зону традиционной психиатрии, а не на исключительное право заниматься людьми, страдающими истерией, т.е. попавшими под сублиминальный контроль собственного неосознаваемого прошлого, эту простейшую модель пришлось нагружать и усложнять все новыми и новыми допущениями⁶. Первичная (сновидческая) модель понимания БСЗ была дополнена теорией инстинктов, теорией психосексуального развития, была развернута на психотерапевтическую процедуру и на весь обыденный опыт каждого из нас; на ее основе были созданы все более усложняющиеся объяснительные модели (интерпретации) социальных ритуалов и произведений художественной культуры. К 1910 же году (т.е. к году выхода в свет «Леонардо» — единственной фрейдовской книги, под каждым словом которой Карл Густав Юнг, по его собственному признанию, готов был поставить свою подпись) эта модель стала настолько громоздкой и неудобоваримой, что даже сам Фрейд начал предпринимать попытки ее модернизации. Книга о Леонардо как раз и стала первой из подобных попыток, поскольку именно в ней основоположник психоанализа наряду со старыми инфантильными детерминантами навязчивого подчинения великого художника некоей внешней воле, определившей ход его судьбы и природу его творчества, обозначает и новые — культуральные, найденные им в религиозной и мифологической традиции. Рядом с фигурой матери, избаловавшей оставшегося без отца ребенка, а затем — предательски отрекшейся от него, появляется древняя богиня Мут, великая Праматерь. Юнг, пришедший в восторг от подобного рода новаций, предложил учителю пойти дальше и полностью сменить приоритеты. В качестве убедительного примера он избрал инцестуозные запреты, связанные с ними страхи и разновидности психопатологии. Он указывал, что по первичной фрейдовской модели страх инцеста можно объяснить тем, что в раннем детстве соответствующие желания, направленные на идеальные родительские образы (т.н. «эдипальные желания»), реально имели место и были вытеснены; культурные же запреты провоцируют их реанимацию, а страх есть форма их вторичного подавления. Зачем такие сложности, спрашивал Юнг. Ведь гораздо проще предположить, что культурный запрет сам и формирует запрещаемое им желание, а будучи запретным это желание тут же подавляется, трансформируясь в страх. Вот и все, при полном игнорировании инфантильной темы как таковой! Фрейд, как мы знаем, предпочел тогда расстаться с учеником, а не с любимой теорией. Позднее, в начале 30-х годов, он все же последовал юнговскому совету.

Последуем ему и мы. Главное при этом — перестать персонифицировать БСЗ, т.е. связывать его с индивидуальной судьбой и производной от нее памятью. То, что мы по привычке называем «личным БСЗ», суть исключительно терапевтическая метафора, не работающая при решении прикладных социальных задач. Выходя за пределы клинической ситуации, анализируя закономерности психической организации больших социальных групп, Фрейд, как мы помним, настаивал на том, что БСЗ носит исключительно коллективный характер и является общим достоянием людей (1938). Если же говорить еще точнее и конкретнее, то стоит наконец-то признаться самим себе в одной довольно-таки пагубной методологической ошибке, навязывающей нам по сию пору ложные ориентиры в практической прикладной работе и в способах ее концептуального осмысления.

Дело в том, что мы не воздействуем на БСЗ в нашей практической прикладной работе, как бы часто мы не употребляли подобного рода выражение. Ведь БСЗ — это не реакция психики, это стимул для такой реакции. Реакция же может быть только осознаваемой; другое дело, что подобного рода осознавание носит вторичный и управляемый характер, обозначаемый в психоанализе термином «рационализация». Если вспомнить классический пример явления самому Фрейду ситуации сублиминального контроля над психикой (Нанси, 1886 год, опыты Ипполита Бернгейма по постгипнотическому внушению), то можно сказать, что ситуация с женщиной, которая открыла в зале зонтик после того, как была выведена из гипнотического транса с установкой сделать это через несколько минут после пробуждения, является идеальной иллюстрацией того, о чем я говорю. Ведь та дама вполне рационально объясняла и себе и окружающим мотивы своего более чем странного поступка (что-то вроде — «Кажется, дождь собирается:») и совершила она его под воздействием данного сознательного мотива. Таким образом, воля гипнотизера (а в нашем случае — волевое воздействие культурной среды) управляет не таинственным БСЗ, а именно сознанием объекта воздействия. Она, эта воля, не управляет БСЗ; она этим БСЗ является. И потому в нашей практической работе мы не воздействуем на БСЗ, а интегрируемся с ним в качестве активных его компонентов. И делаем мы это не всуе, движимые греховным фаустовским желанием сорвать покров тайны с божественных основ самого нашего существования, а только тогда, когда реальное страдание индивида или же реальная патология культурного сообщества демонстрирует нам необходимость подобного рода вмешательства и дает право на его осуществление.

Новое понимание БСЗ позволяет нам совершить давно назревший и до сей поры искусственно сдерживаемый теоретический прорыв; новое вино должно наполнить старые, но прочно заштопанные меха. Грядет наполнение реальным смыслом тех спекулятивных метафор и аналогий (типа — «Супер-Эго культурного сообщества»), в рамках которых Фрейд пытался выразить некие свои смутные прозрения и интуиции, ныне превратившиеся в научные факты. Требуют уточнения и некоторые основополагающие блоки психоаналитической теории в той их части, где они применяются для обобщения и систематизации опыта исключительно неклинической работы психоаналитиков.

Хочу сразу же подчеркнуть — речь не идет о некоей злонамеренной «ревизии» психоаналитической теории вообще. Как я уже отмечал выше, такой абстрактной теории в психоанализе нет, не было и, к нашему общему сожалению, никогда не появится. Любого рода обобщения, любого рода систематизация «знания о бессознательном» всегда было средством решения конкретной практической задачи и концептуального закрепления (рациональной фиксации) его результатов. Обобщения эти выстраивались вокруг конвенционально принимаемых группой единомышленников (скорее даже — сотрудников) метафор и аналогий. Единственным же критерием истинности в таком «теоретизировании», по словам самого Фрейда, всегда являлось «сдержанное благорасположения к своим собственным мыслям», т.е. критически оцениваемая интуитивная их очевидность⁷.

Достаточно вспомнить, к примеру, знаменитые клеточные метафоры Фрейда, опираясь на которые он выстроил не что иное, как фундамент своей дуальной теории инстинктов — концепцию первичных позывов психики (1920). Сам основоположник психоанализа, не стесняясь и не скрывая природы используемого им методического приема, назвал подобного рода методологию «психоаналитической спекуляцией». Он забыл только при этом добавить, что подобного рода спекулятивный характер носят любые формы теоретизирования в области «знания о бессознательном». Подобного рода теоретизирование лишь по видимости носит научный характер, поскольку системно описывает причины данных нам в опыте психических феноменов. Но сами эти причины в нашем опыте не представлены, они носят принципиально внеопытный (трансцендентный) характер, само их существование есть результат конвенциональной договоренности и корпоративной веры. Так что перед нами явная квазинаука, ориентированная на поиск причинных оснований человеческой психики только потому, что незнание причин само по себе суть травматический фактор, источник тревожности и невротичности, а иллюзия понимания суть форма их преодоления.

В самом психоанализе никогда не формировалась корпоративная иллюзия по поводу наличия некоей единой «теории бессознательных процессов», никогда не появлялось нечто вроде учебника по «теории бессознательного». Каждое новое поколение психоаналитиков, сталкиваясь с новым типом практических задач и проблем, формировало свои объяснительные модели и алгоритмы практической их реализации. Впечатление же о наличии подобного рода теоретического фундамента порою складывается лишь у людей, изучающих психоанализ как нечто психологически чуждое, нейтральное, рядоположенное в учебниках по психологии личности с прочими направлениями и школами современной психологической мысли. Подобного рода пропедевтический прием частично оправдан ограниченностью решаемой им задачи — получением первичного представления о специфичности психоанализа, о его отличительных чертах и подходах. Но не более того. Выучить психоанализ по книжке так же невозможно, как научиться по книжке плавать или управлять автомобилем. Психоанализ ведь представляет собою не знание, которое можно выучить, а некую целенаправленную активность, связанную с проблемой управленческого контроля над потенциально патогенными психическими процессами (как личностными, так и коллективными)⁸. И потому его не учат, им живут и под его защитой работают те люди, которые избрали его как системно организованную рационализацию и форму деятельного ее отыгрывания, наиболее адекватную потенциалу их собственных комплексов, нереализованных компенсаторных желаний, персональных иллюзий и идеалов. А для таких людей важна не логичная стройность теоретических схем, а сама возможность проговаривания и осмысления в едином смысловом поле тех проблем, которые возникают у них в ходе реализации их профессиональной деятельности. Прекрасно все это понимая, Зигмунд Фрейд в 1914 году в работе, посвященной осмыслению первых расколов в психоаналитическом движении, провозгласил тезис о том, что психоанализ как таковой просто не может быть полем для дискуссий. Его нужно либо принимать во всем его своеобразии, противоречивости и ненаучности, принимать просто на веру как своего рода рациональную защиту, технику безопасности в профессии, которую Фрейд сам создал и опробовал на самом себе, либо — уходить из него и создавать нечто иное, на него не похожее.

В силу подобного рода специфичности теоретизирования в области «знания о бессознательном» концептуальные модели в истории психоанализа не сменяли друг друга и не поглощались друг другом, как это бывает обычно в т.н. точных науках. Они накапливались и рядоположенно входили в арсенал рабочих рационализаций, применяясь для решения различного типа интерпретационных задач в рамках, опять же, различных форм работы с человеческой психикой. Как мы с вами уже убедились, не только в психоанализе в целом, но и в прикладном психоанализе, понимаемом как совокупность неклинических управленческих стратегий, построенных на гипотезе о «бессознательном», легко можно выделить ряд сугубо специфичных периодов развития, где решались совершенно различные практические проблемы с привлечением каждый раз обновляемых (иногда — до неузнаваемости) объяснительных моделей.

Конкретика новой практической задачи прежде всего требовала уточнения смысла базовой метафоры — т.е. метафоры «бессознательного». На основе же такого уточнения и связанной с процедурой его корпоративного принятия дискуссии вырабатывались новые алгоритмы практической деятельности и операциональные модели объяснения (рационального освоения) ее результатов.

Таким образом, можно сказать, что понимание «бессознательного» всегда конкретно, а все связанные с его концептуальной фиксацией проблемы и недоразумения возникают лишь тогда, когда мы сами застреваем на том или ином его понимании и отрываем его от конкретики решаемой управленческой задачи. Образно говоря, «теория бессознательного», «модель бессознательного» и пр. операциональные конструкты суть своего рода строительные леса, при помощи которых мы обретаем возможность выстраивать архитектонику управленческих систем. После того, как здание построено и заселено людьми, строительные леса разбираются и переносятся в новое место, где помогают решать уже совсем иную конструктивную задачу. Переносить же леса в неизменном виде и строить новое здание по их неизменному контуру — это что-то новое в строительном деле, по уровню парадоксальности граничащее с сумасшествием!

Определившись с потребным нам сегодня пониманием «бессознательного», мы можем уточнить смысл употребления ряда привычных принципов и понятий при описании стоящих сегодня перед прикладным психоанализом задач и при интерпретации получаемых им сегодня результатов.

Б) ПЕРВИЧНЫЕ И ВТОРИЧНЫЕ ПРОЦЕССЫ

Прежде всего, стоит заново осмыслить саму основу методологии классического психоанализа, т.е. предложенную Фрейдом концепцию «первичных» и «вторичных» психических процессов. Именно эта концепция, впервые примененная в «Толковании сновидений», обозначила направленность исследовательских и коррекционных усилий психоаналитиков. Вне сферы осознаваемого опыта, вне сферы наших эмоциональных и деятельных реакций, вне сферы нашего «Я», совокупно объявленных чем-то «вторичным», т.е. иллюзорным и реактивным, гипостазировалось наличие чего-то «первичного», т.е. настоящего, «истинно реального психического». Как помнят все, читавшие «Толкование сновидений», под последним Фрейд подразумевал исключительно «бессознательное». Но не стоит полагать, что мы опять вернулись к проблеме неосознаваемого контроля над психикой, которую только что так долго и тщательно обсуждали. Нет, теперь речь идет совсем о другом, о том — что именно при исследовании психики и при деятельном воздействии на нее мы будем считать ее краеугольным камнем, т.е. тем, что в конечном счете определяет собой все происходящие в ней динамические процессы и все ее относительно стабильные состояния. Короче говоря, данная концепция привносит в психоанализ требование мировоззренческого выбора, поднимает его (т.е. наши) рассуждения до уровня философской абстракции.

На им же самим сформулированный «основной вопрос глубинной психологии» — что первично и что вторично в добываемом нами психическом материале, каким образом он должен быть систематизирован — Зигмунд Фрейд, как известно, изначально ответил с позиции субъективного идеализма. Первичным, фундаментальным, «истинно реальным психическим» он посчитал предельно ранний индивидуальный опыт, вытесненный, укрытый от сознания, но активный в силу его привязанности к памяти нашего тела.

Подобного рода ориентация сразу же обозначила приоритеты в области практической работы специалистов-психоаналитиков. Поскольку первичным основанием психики, т.е. основой всего постепенно выстраиваемого здания глубинно-психологической концепции («знания о бессознательном»), был объявлен материал, доступный исследованию и обобщению только в клиническом опыте, последний сразу же стал чем-то приоритетным. Психоаналитически же ориентированные исследователи культурной среды (искусствоведы, журналисты, художники, педагоги), изначально составлявшие большинство аудитории на «фрейдовских средах», были постепенно вытеснены из Венской психоаналитической группы. А как же иначе? Ведь они, следуя логике предложенной Фрейдом методологической субординации, стремились работать не с первичным, и даже не со вторичным, а с третичным психическим материалом, производным от сознательной деятельности индивида. Эти элементы, а в их качестве чаще всего фигурировали разного рода художественные произведения, следовало лишь истолковывать, т.е. сводить породившую их сознательную активность творческой личности к ее первичным инфантильным детерминантам. Самостоятельной ценности такие исследования явно не имели в силу чистой иллюстративности получаемого ими материала, в силу заимствования оснований для его анализа и концептуального осмысления из сферы изучения первичных психических процессов, т.е. из клинической практики. Таким вот образом с самого начала в зарождающийся психоанализ была заложена субординация видов деятельности: клинической работе было отдано право открывать и анализировать первичный материал психической жизни, и, соответственно, называться «психоанализом», а культурологические исследования допускались лишь в качестве аналогового «приложения» такого материала к совокупному опыту людей. Тем самым найденный в клинической практике «первичный материал» и апробированные в ней же варианты его интерпретации переставали быть исключительно единичным явлением, что позволяло претендовать на их научно-психологический статус.

Что могло стать причиной подобного рода мировоззренческой позиции, последствия которой Фрейду пришлось преодолевать в течение долгих десятилетий его творческой эволюции, позиции, которая в конце концов столкнула его интересы и интересы организованного им психоаналитического сообщества в жестком идейном противоборстве?⁹ Скорее всего, причина таится, как это не странно, в изначальной естественнонаучной установке основоположника психоанализа, в его юношеском желании, вдохновленном великим Гете, быть не врачом, а естествоиспытателем, исследователем природных процессов. С легкой руки В.Вундта любая попытка построить «научную психологию» на подобного рода позитивистском фундаменте (а Фрейд не избежал подобного рода искушения и даже, как мы помним, составил по этому поводу соответствующий «Проект») рано или поздно приводила к понятию «непосредственного психического опыта», в качестве которого могли быть предложены и описаны лишь те или иные разновидности интроспекции. Повинуясь логике того экспериментального материала, которым снабдила его профессия врача-психоневролога, концептуально обобщив данные о динамике изменений истерической симптоматики в рамках организуемой им сублиминально-суггестивной процедуры, Фрейд также посчитал, что древний дельфийский призыв «Познай самого себя!» суть лишь призыв к деятельной и концептуально нагруженной интроспекции¹⁰. Ведь именно в ходе выявления «смысла» истерического симптома, в ходе его привязки к неким давним травматическим сценам, в ходе его разъяснения и проговаривания изначальная симптоматика ослабевала, а порою и исчезала вообще. Объект исследования — пациент, страдающий от конверсионных истерических симптомов или же симптомов обсессивно-фобийного невроза — подарил Фрейду, как ему показалось, единственно возможный объективный критерий проверки получаемого знания. Именно поэтому он счел «первичными» те содержания нашей индивидуальной психики, которые посчитал ответственными за динамику невротического симптомообразования, т.е. содержания, производные от ранних телесных фрустраций и пробужденные пубертатным всплеском телесных влечений¹¹. Именно поэтому и свой собственный опыт самопознания, проведенного на сновидческом материале, он провел и концептуально зафиксировал по привычной ему терапевтической модели (отсюда проистекает странное на первый взгляд определение сновидения как «психопатологического явления», часто встречающееся в «Толковании сновидений»).

Сегодня, когда мы имеем возможность отследить все творчество основоположника психоанализа как целостный эволюционный процесс избавления от тех «идолов» (по выражению Ф.Бэкона), которые стояли на пути к пониманию им истинной природы психических процессов, мы можем оценить такой подход как весьма ограниченный и приведший к ряду мировоззренческих заблуждений и методологических ошибок. К такому же выводу пришел и сам Фрейд. Обозначив в качестве «первичного», основополагающего психического содержания совокупность инфантильных травматических переживаний, он столкнулся с проблемой концептуального обоснования этой «первичности». В связи с этим он был вынужден в 1918 году ввести новое допущение — предположить, что в основе инфантильного опыта, в свою очередь, лежат еще более «первичные» травмы, детерминация которыми наших инфантильных травматических фиксаций терминологически была обозначена им как «инфантильный невроз». Дело оставалось за малым — найти первоисток этого сверхраннего травматизма. И такой первоисток вроде бы был найден — травма рождения, принятие которой в качестве отправной точки любого патогенного травматизма и отыгрывающих его форм психической активности было предложено одним из наиболее близких ранним взглядам Учителя фрейдовских учеников — Отто Ранком¹².

Новация Ранка в полной мере обнажила тупиковость субъективно-идеалистической методологии раннего фрейдизма. Именно поэтому, как мне кажется, Фрейд так яростно отрекся от своего любимца и главы венского психоаналитического сообщества, наглядно продемонстрировавшего ему результат избранной некогда им самим ошибочной методологии. Уходя в глубины онтогенеза, слой за слоем восстанавливая вытесненные из памяти обстоятельства становления и развития индивидуальной психики, мы действительно рано или поздно попадаем в методологический тупик. Сначала все богатство индивидуальных психических содержаний (т.е. того самого «вторичного» материала, который нам необходимо понять и систематизировать) мы редуцируем к набору «личных комплексов» и «невротических симптомокомплексов», затем — разъясняем последние путем соотнесения их с весьма скудным ассортиментом фаз и стадий психосексуального развития; их, в свою очередь, привязываем к типическим телесным травмам, типа «травмы орального отказа», «травмы наблюдения первичной сцены» или же «кастрационной травмы», сосчитать которые можно уже при помощи пальцев одной руки; а напоследок находим первоисток всего телесного травматизма в травме рождения. В результате чего все богатство культурной среды и производной от ее воздействия индивидуальной личностной психики редуцируется к весьма скудному набору телесных метафор, производных исключительно от психопатологических проявлений, проанализированных в клинической практике¹³.

Фрейд, как мы помним, отверг новации Ранка и не позволил созданному им психоанализу замкнуться в пределах экзистенциальной проблематики, т.е. в пределах травматизма (и даже трагизма) индивидуального существования. Но и без ранковских откровений идея о методологической первичности ранних телесных индивидуальных переживаний по отношению к сознательной части психики заманила психоанализ в коварную ловушку. Следуя ее логике, психоаналитики должны были либо (1) сменить принцип детерминизма, изначально положенный Фрейдом в фундамент психоаналитического мировоззрения на принцип каузальности, т.е. искать и находить не универсальные причины психических явлений, а конкретные цели их появления и развития)¹⁴; либо — (2) смириться с т.н. «дурной бесконечностью» в обосновании любого психического феномена¹⁵ (что лишало анализ его объяснительной потенции, делало любые истолкования уязвимыми в силу их принципиальной необоснованности, а следовательно и субъективности); либо — (3) искать некие внеопытные факторы привнесения в психический материал научности, т.е. законов и принципов как основы для теоретизирования и обобщения. Первый вариант решения данной методологической проблемы лишил бы психоанализ его специфичности, а второй исключил бы саму возможность выстраивать его по модели научного знания о человеческой психике. Фрейд в 1918 году («Из истории одного детского невроза» — т.н. «случай Человека-Волка) попробовал пойти третьим путем, выдвинув гипотезу о наличии в пределах индивидуальной психической организации неких врожденных оснований (инстинктивных влечений и наследуемых схем развития), которые структурируют психический материал и организуют его динамику, сами ни коим образом не завися от индивидуального опыта. Но сам он скоро понял, что любого рода «уход в трансцензус», любого рода попытки объяснить особенности наличного психического материала влиянием неких сил, не данных нам в опыте, а специально придуманных для подобного рода объяснения, есть явная демонстрация методологической порочности исходных посылок развиваемой концепции.

Размышляя над материалом, который предоставил в его распоряжение его русский пациент Сергей Панкеев, более известный под псевдонимом «Человек-Волк», в лекциях по введению в психоанализ (лекция 23, 1917 год) Фрейд сделал весьма значимый для себя и для судеб всего психоанализа шаг в сторону от своих изначальных позитивистских, т.е. естественнонаучных, теоретических установок. Именно в этой своей лекции он после долгих колебаний¹⁶ вывел сферу невротичности, являвшуюся тогда, как мы помним, единственной экспериментальной площадкой психоанализа, за пределы материальной (т.е. телесной) реальности и поместил ее в реальность психическую, реальность фантазии, реальность сказки и мифа:

«…фантазии обладают психической реальностью в противоположность материальной, и мы постепенно научаемся понимать, что в мире неврозов решающей является психическая реальность».

В этой особой реальности есть свои законы субординации психического материала, свои принципы его системной организации. В 1917 году Фрейд терминологически обозначил найденные им в психической реальности первичные доминанты как филогенетические (т.е. надындивидуальные) прафантазии, на которые он возложил ответственность не только за нашу невротичность (коллективную и индивидуальную), но за само наше развитие как таковое. Содержанием же этих прафантазий, по его мнению, является совокупный эволюционный и культурный опыт человечества. И все дальнейшие метапсихологические исследования Фрейда, проводимые им в 20-е и 30-е годы, были попытками создать единую теорию «предустановленной гармонии», т.е. совместить в единой объяснительной модели, в едином блоке первичных детерминант человеческой психики биолого-эволюционные и историко-культурные факторы, «первичные позывы» нашего тела и первичные воздействия культурной среды.

К сожалению, подобного рода синтез не удался. Организменные спекуляции, построенные на клеточных метафорах («По ту сторону принципа удовольствия», 1921 г.), позволили по-новому взглянуть на природу психосоматической патологии (например — на психогенные истоки онкологических заболеваний), но так и не стали желанным основанием для понимания природы и последствий воздействия на нас социо-культурных детерминант. Здесь стоит еще раз вспомнить о том, что и современные технологии сублиминального воздействия на человеческую психику, основанные на использовании нейропсихологических закономерностей и психофизиологии восприятия, наглядно доказали, что наше тело суть не активный агент контроля над психикой, а инструмент, используемый для организации подобного рода контроля. Тело является посредником между культурной средой как опредмеченной психической реальностью и производными от ее фонового воздействия персональными психическими содержаниями и процессами. Посредником, собственные желания и врожденные влечения которого максимально подавляются, поскольку они в данном контексте являются помехой на пути реализации созидающей воли совокупного человеческого опыта. Используется при этом лишь их энергетика, в максимальной степени очищенная от своего изначального телесного источника. Окончательно подавить (вытеснить) телесные импульсы, как известно, не удается и вокруг них формируется ряд реактивных образований, призванных связать их и более или менее органично интегрировать в систему психической жизни индивида. Поскольку разновидностью подобного рода реактивных образований как раз и являются невротические симптомы, бывшие предметом профессионального интереса Фрейда-врача, его изначальное стремление искать именно в телесном опыте первичные детерминанты психических явлений становится понятным. В условиях развертывающегося культурного кризиса, потрясшего европейскую цивилизацию в конце XIX века и породившего вал невротичности как прорыва динамики телесных влечений сквозь прохудившуюся оборону символов и ритуалов культурной среды, человеку, который постоянно сталкивался с реальным страданием людей, изнемогающих под властью неизбежно формирующихся в подобных условиях симптоматических реакций, немудрено было ошибиться и принять следствие за причину.

Возможно, что столь продолжительные по времени попытки Фрейда обосновать изначально уязвимую идею о первичности (субстанциональности) раннего телесного опыта по отношению ко всей совокупности психической жизни человека было связано и с его собственными «личными комплексами». В частности, что как не его «фоновая некрофобия», могло толкнуть его на попытку обосновать субстанциональность, т.е. потенциальное бессмертие, нашей телесности? К тому же, как мы помним из текста «Толкования сновидений», над всем относительно ранним творчеством Зигмунда Фрейда сияли «голубые глаза Брюкке», т.е. воспринятая им со студенческих времен психофизиологическая ориентация при изучении психических явлений. Эрнест Брюкке, руководитель лаборатории, в которой Фрейд начинал свою научную карьеру, был одним из основоположников психофизиологического направления, человеком, который в свое время вместе с Гельмгольцем и Дюбуа-Раймоном дал знаменитую «клятву на крови» в том, что при объяснении психических феноменов будет исходить исключительно из телесной их детерминации.

Но уже к началу 30-х годов Фрейд окончательно расстался с иллюзией построения научной глубинной психологии на путях биолого-эволюционного подхода. И как обычно отбросил при этом не только саму идею, но и дистанцировался от олицетворяющего ее многолетнего единомышленника и друга — Шандора Ференци, который в своих трудах по биолого-эволюционному травматизму («Таласса», 1924 г.) развернул ее в качестве универсального подхода к первичной детерминированности человеческой психики.

Первичное же основание психики, исток системной организации психической реальности, привносящий в нее интерсубъективные закономерности, сам Фрейд нашел в совершенно иной сфере и в ходе совершенно иных исследований. Отталкивался он при этом от своей мысли, высказанной им во все той же 23-й лекции по введению в психоанализ¹⁷:

«Мне кажется вполне возможным, что все, что сегодня рассказывается при анализе как фантазия, — совращение детей, вспышка сексуального возбуждения при наблюдении полового сношения родителей, угроза кастрацией — или, вернее, кастрация — было реальностью в первобытной человеческой семье, и фантазирующий ребенок просто восполнил доисторической правдой пробелы в индивидуальной правде. У нас неоднократно возникало подозрение, что психология неврозов сохранила для нас из древнего периода человеческого развития больше, чем все другие источники».

Вот оно — то самое знание, ради которого несколько десятков лет было потрачено основоположником психоанализа на работу с невротической психопатологией, т.е. с патологическими последствиями интеграции филогенетических прафантазий в мир индивидуальной психики! Это знание позволило ему понять природу массообразования как особого психического состояния, воспроизводящего архаику коллективной роевой психики наших предков («Массовая психология и анализ человеческого Я», 1920 г.). На основе же этого понимания Фрейду удалось выстроить стройную объяснительную модель взаимодействия личности и окружающей ее культурной среды, удалось описать природу действенности социальных иллюзий, социальных фантазий (социальных мифов), культурных запретов и предписаний, удалось по-новому взглянуть на роль традиционных культурных ценностей и новаций художественной культуры.

Первичное основание, неявно определяющее собой все без исключения содержания нашей индивидуальной психики и все формы организации этого содержания, было наконец-то найдено Фрейдом в области платоновского «царства идей», т.е. совокупного опыта человечества запечатленного в символике и ритуалистике культурной среды. У психоанализа появилась новая практическая задача — тотальная ревизия культурной среды и диагностика культурно-исторических типов, а также — обновленная корпоративная цель, заключающаяся в осуществлении стратегий «социальной терапии», т.е. терапии факторами культурной среды, усилиями сотен тысяч социально ориентированных специалистов («социальных работников»).

Анализ вновь найденного основания нашей психической жизни, проведенный Фрейдом на пороге 30-х годов прошлого столетия, привел его, правда, к весьма пессимистическим заключениям. Культура, поставленная на пьедестал первичного детерминанта, по отношению к которому все индивидуально психическое, а тем более — все сознательное, выступает как ее вторичные порождения, оказалась отнюдь не панацеей от всех бед, а напротив — явно неврозогенным фактором, по фрейдовскому выражению — «врагом человека, взятым в его единичности». Никакие собственные доводы, касающиеся необходимости жесткого культурного давления на потенциально агрессивного и антисоциального индивида, не помешали Фрейду изначально занять враждебную по отношению к культурной среде позицию, в противостоянии индивида и культуры обозначить привычную для него роль союзника первого против второй:

«Я далек здесь от общей оценки человеческой культуры, на то есть свои причины. Но я воздерживаюсь от предрассудка, согласно которому культура является самым драгоценным нашим достоянием, а путь культуры обязательно ведет к невиданным совершенствам. Я могу без негодования выслушивать критика культуры, полагающего, что при рассмотрении целей и средств культуры неизбежно следует вывод: все ее усилия не стоят затраченного труда, а итогом их будет лишь невыносимое для индивида состояние».

Весьма характерно и название фрейдовской книги, откуда мы взяли данную цитату — «Неудовлетворенность культурой» (1930 г.). Казалось бы, что многолетний труд потрачен понапрасну, что «многие знания», добытые основоположником психоанализа в повседневной психотерапевтической практике и в ночных бдениях по ее осмыслению, породили лишь «многие печали». Вот еще одна характерная цитата из фрейдовской работы того же периода «Почему война?» (1933 г.):

«С незапамятных времен длится процесс культурного развития человечества (как мне известно, другие называют его цивилизацией). Этому процессу мы обязаны всем лучшим в том, какими мы стали; и значительной частью того, от чего мы страдаем. Причины и начала его темны, его исход неизвестен, очевидны лишь некоторые его характеристики… Вероятно, этот процесс сравним с приручением некоторых видов животных. Без сомнения он ведет и к телесным изменениям… Ощущения, доставлявшие наслаждения нашим далеким предкам, стали для нас безразличными или даже невыносимыми».

Фрейду как гуманисту и просветителю тяжело было без достаточной на то причины признать необходимость организуемого культурой насилия (дрессировки) над сферой инстинктивных влечений большинства населения. Но такая причина не заставила себя ждать. Традиционная цивилизация как система властвующей воли культурных предписаний, столь часто критикуемая Фрейдом за ее неврозогенный характер, была внезапно отброшена в сторону фашиствующей массой. Ярость кровожадного дикаря, сбросившего путы европейской цивилизованности, вызвала у Фрейда нечто вроде шока, проявившегося во фразах, подобных следующей:

«Ощущаешь чуть ли не облегчение гнетущей заботы, когда в случае немецкого народа видишь, что возврат в почти доисторическое варварство способен происходить и без опоры на те или иные прогрессивные идеи» (1938 г.).

Иллюзии пацифизма и либерализма, так долго отстаиваемые Фрейдом¹⁸, не выдержали столкновения с кошмаром коллективной дикости и доисторического варварства. Достойно приняв вызов принципа реальности, Фрейд переменил мировоззренческую позицию — в силовом единоборстве культуры и дрессируемой ею массы он безоговорочно встал на сторону культуры. Мало того, в «Предварительном замечании» к третьей части «Человека Моисея» он публично примирился с институтами консервативной демократии и католической церкви, бывшими ранее главным объектом его нападок, а ныне превратившимися практически в единственных его союзников.

Подводя черту под данной линией рассуждений, можно нижеследующим образом сформулировать результат фрейдовских поисков первичного основания, «истока и тайны» человеческой психики.

Первичным психическим материалом, определяющим собою всю форму и все содержание индивидуальной человеческой психики, является запечатленный в культурной среде совокупный опыт наших предков, опыт их выживания и проживания ими самых значимых и потенциально травматичных жизненных обстоятельств. Вторичным же при такой постановке вопроса становится все индивидуальное, замутненное помехами подавляемых телесных влечений и поправками на персональную уникальность личностной судьбы. Подобного рода понимание природы соотношения первичных и вторичных процессов психической жизни позволяет исследователю реконструировать всю цепочку детерминации любого психического феномена — от организованного сублиминального запроса культурного окружения (или же отдельного его компонента) до акта его деятельного отреагирования и/или осознавания (осмысления).

Тенденция проникновения в структуру психоаналитической метапсихологии разного рода концептуальных новаций показывает, что предлагаемая нами смена приоритетов не только давно назрела, но и давно проводится в жизнь и в прикладной, и в клинической сфере психоаналитических исследований.

Как показали вынужденные нововведения, которые под названием «теории объектных отношений» внесли в объяснительный арсенал клинического психоанализа его недавние лидеры (Отто Кернберг и К°), изначальный фрейдовский интроспекционизм оказался неэффективным даже в терапевтической психоаналитической практике, где в качестве терапевтического средства всегда использовались предельно простые объяснительные модели. Акт самоотношения уже давно перестал быть основой для организации психоаналитической терапии. В этом качестве оказалось гораздо эффективнее использовать модели первичной коммуникации клиента, нагруженные культуральными особенностями его «семейного романа».

Прикладной же психоанализ изначально возник как альтернатива ранней теории первичных и вторичных процессов, как экспериментальная база для формирования иной методологии, ориентированной на привязку психики к ее действительно первичным детерминантам, т.е. к сублиминально (символически) воздействующим на нее факторам культурной среды. Психика индивида (как, впрочем, и его тело) не субстанциональна; она не порождает себя сама, реализуя логику заложенных в ней наследуемых схем и фаз развития. Психика реактивна, она формируется и существует в процессе коммуникации, организованной факторами культурной среды, в свою очередь обусловленными некими универсальными основаниями последней.

Дельфийский лозунг «Познай самого себя!» никогда не был и не мог быть призывом к интроспективному самозамыканию. Для этого достаточно вспомнить природу психики человека античной эпохи, полностью растворенной в поле социально значимых смыслов, изначально интегрированных в нее через процедуру ритуального мистического «посвящения». Познать себя в том смысле, который вкладывал в это выражение великий Платон, означает понять себя в качестве культурного микрокосмоса, в качестве персонифицированной модели того макрокосмоса, того совокупного культурного наследия, по образу и подобию которого мы формируемся, которым живем и которое передаем последующим поколениям людей, оставив в нем частичку своей индивидуальности. Познать себя в этом смысле — значить вспомнить («анамнезис»), но вспомнить не вытесненные из памяти обстоятельства своей персональной биографии, а фундаментальные основания самого нашего человеческого существования (социальные мифы, первичные смыслы запечатленных в нас культурной средой ценностей и идеалов, катарсические истоки художественной культуры, смысл наведенных эмоциональных состояний, и пр.), т.е. то самое «Царство идей», системообразующее начало которого мы привыкли называть Божеством.

Чтобы не быть голословными, давайте попробуем обозначить номенклатуру факторов, воздействие которых мы обозначили как сферу «первичных психических процессов».

Прежде всего речь при этом должна пойти об устойчивых (константных) доминантах культурной среды, воздействие которых не только формирует в нас определенные психические реакции, но и поддерживает в относительно стабильном типе организацию всей нашей психической активности. Константные доминанты культуры, таким образом, осуществляют своего рода глубинно-психологическое кодирование, навязывают нам стереотипы эмоциональных реакций и сценарии реактивного поведения, делают нас людьми именно данной культурной эпохи, делают нас личностями, т.е. сосредоточением навязанных культурной средой сценарных ролей и поведенческих установок.

В своей совокупности первичные культуральные доминанты константного ряда образуют основу того, что было обозначено Эрихом Фроммом как «социальное бессознательное», т.е. системы неосознаваемого сублиминального контроля над сферой индивидуальных желаний, напрямую или опосредованно привязанной к влечениям нашего тела. К важнейшим компонентам константного основания «социального бессознательного» относятся следующие факторы сублиминального культурального управления, психоанализ которых как раз и является нашей первейшей профессиональной обязанностью:

* совокупность форм непосредственного воздействия на наше тело — от дисциплинарных механизмов телесной фиксации и контроля над процедурами удовлетворения физиологических потребностей (например — в организации образовательной или же производственной среды) до использования искусственных ритмических вибраций для формирования наведенных эмоциональных состояний (например — средствами музыкального искусства);

* совокупность культуральных запретов и предписаний, касающихся сексуальной жизни индивидов, а также — возможности прямого или же сублимационного отыгрывания элементов того сложного комплекса персонально замотивированных влечений, который обозначается термином «агрессивность»;

* социальные стандарты организации микросреды первичной коммуникации, т.е. семейной среды и стереотипов общения родителей с ребенком на ранних стадиях его развития;

* сублиминальные ресурсы родного языка как смысловой и символической основы организации психики, как способа ее подключения к интерсубъективным смыслам и каналам социальной коммуникации¹⁹;

* установочные коды, заложенные в детской сказке, и формы их ритуального закрепления в детской игре²⁰;

* сублиминальная нагруженность знания и ритуальной организации процесса обучения; именно в этой сфере посредством особым образом организованного сублиминального воздействия на ребенка специально отобранных элементов культурного наследия²¹ и самой образовательной среды у него формируются потенциал т.н. «социальных архетипов», т.е. устойчивых интерсубъективных реакций на стандартные социальные запросы;

* стереотипы историко-культурной традиции (в диапазоне от исторических мифов коллективной идентичности до явного или неявного воздействия традиционной для данной культуры религиозной конфессии);

* социальная мифология, организующая процессы массообразования, запускающая и поддерживающая механизмы политической (роевой) психической активности;

* символика относительно константных и надындивидуальных элементов бытовой культуры — от внешнего вида денежных знаков и атрибутов власти до стереотипов обыденной коммуникации и внешнего вида людей;

* остаточное (кумулятивное) установочное воздействие культовых произведений художественной культуры, в основном — кинофильмов и телесериалов²²;

* символические доминанты среды обитания, так называемого «гения места» («genius loci») — природного ландшафта, городской архитектуры, стандартных элементов квартирной обстановки, и пр.

Исследовав и описав природу подобного рода культуральных констант (первичных детерминантов) нашей психики, определив специфику сублиминальной властвующей воли окружающей нас культурной среды (а именно этому, как мне кажется, и должно быть посвящено ближайшее десятилетие работы российских психоаналитиков), мы должны будем принять ее как некую данность, изменять которую с психоаналитической точки зрения просто преступно. Именно психоаналитики в данном отношении должны быть максимально консервативны. Ведь именно цивилизационный кризис в Европе конца XIX века, в ходе которого были радикально перестроены всего лишь отдельные первичные культуральные константы, как раз и породил ту волну невротичности, которая вызвала к жизни психоанализ в его психотерапевтическом обличье. И если бы речь шла только о росте невротичности! Даже относительно небольшие изменения базовых констант культурной среды на какое-то время выпускают на свободу демонов архаической агрессии. Мировые войны и социальные революции, государственный и антигосударственный терроризм обнажают хрупкое основание социального порядка и обесценивают жизнь отдельного человека.

Итак, вмешиваться в тихую работу первичных оснований человеческой культуры, через наше тело формирующих индивидуальную психику и поддерживающих ее в состоянии перманентного самоконтроля, нам не следует. Но подобного рода запрет отнюдь не предполагает бесполезности изучения и моделирования константного основания сферы «первичных процессов», т.е. первичных детерминант человеческой психики, их непременного учета при исследовании и изменении любого рода психических процессов и состояний индивида или же массы людей. Константное основание сублиминального ресурса культурной среды и есть то самое Божество, по образу и подобию которого мы формируемся, которое устанавливает и поддерживает неписанные законы нашего человеческого существования, следование воле которого, его запретам и предписаниям, есть непременное условие социального мира и согласия²³.

Кроме константных доминант культурной среды, определяющих собою всю совокупность устойчивых психических свойств и повторяющихся (навязчиво воспроизводимых) психических реакций, следует постоянно учитывать и наличие в сфере «первичных процессов» неких базовых переменных факторов, при помощи которых осуществляется корректировка содержания и аффективного заряда модулей, производных от константных доминант.

Давайте перечислим наиболее значимые из них:

* реклама и, прежде всего, — телевизионная реклама, с завидной навязчивостью кодирующая нас универсальными образами, кодовыми словами и словосочетаниями, искусственными символами, коллективными целями и ценностями, и т.п.;

* стержневые компоненты телевизионной культуры (телесериалы, новостные и аналитические программы, популярные шоу и пр.), формирующие некую постоянно возобновляемую квазиреальность, подключенность к которой формирует у отдельных индивидов надындивидуальные смыслы и содержания психики;

* содержательные компоненты компьютерной культуры, т.е. те инвариантные виртуальные модули, которые формируют «коллективную Тень», т.е. фиксируют в относительно устойчивом фантазийном виде нереализованные желания людей;

* ведущие тенденции моды и дизайна, создающие непосредственное культуральное окружение индивида, своего рода «сублиминальный кокон», постоянно пребывая внутри которого индивид неявно испытывает и отыгрывает сиюминутные запросы культурной среды;

* «раскрученные» формы масс-культа (песенные шлягеры, культовые кинофильмы, книжные бестселлеры, и пр.), при помощи которых осуществляется виртуальное воспроизведение первичной культуральной матрицы.

Парадокс сегодняшней российской действительности состоит в том, что подобного рода факторы, сублиминально определяющие собою практически всю конкретику психической и социальной жизни людей, функционируют в нашей стране абсолютно спонтанно, находясь вне поля действия механизмов социального контроля. Это, конечно, прискорбно и весьма опасно. Но что же тут поделаешь? Остается в очередной раз вспомнить мудрый совет великого Спинозы: «Не плакать, не смеяться, а понимать!» и в очередной раз понять смысл фрейдовского призыва к осуществлению перманентной ревизии культурной среды.

Переменные (корректирующие) составляющие первичного основания «социального бессознательного» для психоаналитиков всегда были и навсегда останутся объектом пристального внимания и тщательного исследования (истолкования). Надеюсь, что со временем подобного рода исследования приведут к более адекватной общественной позиции по крайней мере в отношение той части корректирующих сублиминальных агентов, которые адресованы подрастающему поколению (типа культовых мультиков или же саги о Гарри Портере). Но для того, чтобы это случилось, нам следует несколько сместить целевые аспекты проводимых истолкований (интерпретаций). В ходе их проведения следует выявлять не инфантильные истоки (причины) формирования тех или иных символически нагруженных текстов, изображений и прочих факторов оперативного культурального воздействия, а их целевую направленность и их наиболее вероятностные последствия. Забавно (а может быть и символично) то, что на новом витке развития психоаналитической мысли и целый век спустя мы начинаем свою работу с тех же проектов, что и Фрейд, но понимаем их уже совсем по иному и ставим пред собой уже иные цели. У нас, как когда-то и у него, на повестке дня стоят проекты «Толкование телевидений» и «Психопатология обыденной жизни»²⁴.

Исследования подобного рода, естественно, помогают психоаналитикам-прикладникам успешно решать и конкретные практические задачи. Мы уже договорились о том, что главной ценностью психоанализа как такового является умение успешно решать управленческие задачи по отношению к индивиду или же массе людей в среде искусственно создаваемого и удерживаемого измененного состояния сознания (трансфера и массообразования). «Психопатологичность» же нашей современной «обыденной жизни» зиждется на том основании, что индивид перманентно находится в измененном состоянии сознания, в состоянии «телевидения» как своего рода «сновидения наяву» (Фрейд так и называл подобного рода состояния — «day-dreams», но считал их при этом явными психопатологическими проявлениями, оправданными лишь в случае их творческой сублимации)²⁵. Данное обстоятельство значительно упрощает применение психоаналитических методов при решении манипулятивных задач, поскольку имеющееся в наличии измененное состояние сознания податливо (и даже беззащитно) по отношению к активности перечисленных выше переменных факторов культурального воздействия. Психоаналитику-прикладнику остается только таким образом формулировать организуемый им запрос на заказанную ему массовую реакцию, чтобы он, во-первых, был узнаваем по форме, а во-вторых — был по своему содержанию символичен по отношению к актуальному содержанию переменных доминант «социального бессознательного».

Прежде чем двинуться дальше по линии наших рассуждений, нам остается ответить еще на пару важных вопросов, касающихся уже не мировоззренческих, а внутриполитических аспектов психоанализа. Дают ли подобного рода рассуждения повод для пересмотра сложившейся субординации клинических и прикладных форм профессиональной психоаналитической деятельности? Да, без сомнения дают. Означает ли это хоть малейшее принижение значимости трудов наших коллег-клиницистов? Нет, не означает. Работа на вторичном поле, т.е. в рамках индивидуально организованной психодинамики, производной от социо-культурных «первичных процессов», позволяет решать сверхзначимые задачи, связанные со здоровьем, счастьем, личностным и профессиональным успехом конкретного человека. Более того, когда мы замыкаемся внутри поля решения этих задач, мы можем пренебречь всем вышесказанным и работать в ранней фрейдовской интроспективной модели, поскольку любого рода истолкования, помогающие реализации терапевтической стратегии, не только имеют право на существование, но и не могут быть оспорены ни на каких основаниях. Другое дело, что при выходе за пределы терапевтической ситуации, при исследовании первичных культуральных истоков любой психопатологии и при осуществлении коррекционных мероприятий надындивидуального характера («социальной терапии») путать первичные факторы с вторичными — значить неверно формулировать цели работы и тем самым обрекать себя на заведомую неудачу.

В) СНОВИДЕНИЕ И МАССООБРАЗОВАНИЕ

Практика и теория снотолкования, как мы помним, стала изначальным ядром психоанализа, поскольку именно в этой сфере его основоположнику удалось по остаточному следу (т.е. по содержанию памяти о сновидческом опыте) проанализировать и описать природу сновидения²⁶ как естественного измененного состояния психики. Отдельные элементы этого состояния (инфантильная регрессивность, спонтанность и неподконтрольность сознательной цензуре, ассоциативная линейность и символическая многослойность) он внес в разрабатываемую им психотерапевтическую процедуру²⁷, добиваясь от пациента состояния «сновидения наяву», позднее названного им состоянием или неврозом «перенесения»²⁸. Именно поэтому он так много писал о сновидениях, так много и разнообразно рассказывал о них в своих лекциях, так часто дополнял и переписывал свою знаменитую книгу «Толкование сновидений», которая в ходе многочисленных переизданий к концу его жизни увеличилась в объеме почти что вдвое²⁹.

Работу со сновидческим состоянием психики Фрейд положил в основание своего собственного самоанализа, явная результативность которого сделала его, в свою очередь, моделью для психоаналитически выстроенного самоанализа как такового. Смоделированное же им по образу и подобию сновидения и практически отработанное на своих первых аналитических пациентах (см. заключительную главу его, ставшего классическим, «случая Доры») состояние «перенесения» стало непременным условием даже не эффективности, а самой применимости психоанализа как психотерапевтической процедуры.

В 1921 году им было проанализировано еще одно, кроме сновидения, естественное измененное состояние сознания — массообразование³⁰, победа над стихийностью которого, организация управления им в виде алгоритмизированной процедуры стали для Фрейда главной проблемой заключительного периода его жизни. Вновь открытое измененное состояние сознания отличалось от проанализированного ранее сновидения по генезису, т.е. по изначальным истокам своей организации, своего воспроизведения. Если сновидение производно от предельно ранних (пренатально-младенческих) индивидуальных психических ресурсов, то массообразование свои истоки ведет от архаики роевой коллективной психики. В предельной перспективе исторической детерминации сновидение демонстрирует нам телесную память о материнском теле и райском блаженстве телесного слияния с матерью и отказа от собственного «Я», а массообразование — коллективную память о материнских культах и райском блаженстве психического слияния (симбиоза) с другими людьми и отказа от собственного «Я». Как можно заметить, общего тут много, но есть и несомненная разница.

В книге, посвященной анализу массообразования — «Массовая психология и анализ человеческого Я», Фрейд разрабатывает своего рода классификацию измененных (трансовых) состояний сознания, проводит их сравнительный анализ, в основание которого ставит подразделение их на наведенные (гипноз и трансфер) и естественные (влюбленность и массообразование) формы. Он явно предполагал, что природа сновидения уже известна каждому читателю его книг и является моделью для понимания любого подобного ему состояния. Т.е. гипноз, трансфер, влюбленность и массообразование суть различные варианты «сновидения наяву», отличающиеся друг от друга лишь происхождением, глубиной регрессии и степенью остаточного сознательного контроля.

Но понять некое состояние еще не означает — подчинить его внешней воле, поставить под сознательный контроль. Рациональное истолкование (интерпретация) сновидческого процесса действительно помогает самому сновидцу психически интегрировать новые для него смыслы и цели собственной жизни, ранее не замечаемые нюансы отношений с близкими людьми и т.п. Но уже по отношению к сновидческой активности другого человека методология «понимания как управления» дает сбой³¹. Что же касается массы людей, объединенной общим глубинным переживанием, то достаточно спросить: насколько пострадал сионизм, диагностированный основоположником психоанализа как тяжелейший коллективный психоз, организованный вокруг патогенной моноидеи, от той тщательной рациональной проработки, которой Фрейд подверг его в книге «Моисей и монотеизм»?

Дело в том, что изначально измененные состояния психики были не целью, а средством психоаналитической работы, при помощи которого решались управленческие задачи в области самоанализа («Учитесь властвовать собой!») и клинической практики. Подключение к измененному состоянию сознания давало психоанализу тот суггестивный ресурс, посредством которого он и добивался поставленных целей, реализовывал намеченные стратегии. Серьезная проблема коренилась здесь только в умении психоаналитика контролировать личностные последствия наведенных измененных состояний сознания, умении подключаться к ним («техника рассеянного внимания») без разрушения профессиональной позиции и умении вывода пациента из серии подобного рода трансовых состояний без мучительной «ломки» и остаточной зависимости. Предполагается, что отработанные десятилетиями клинической практики технологии работы с «перенесением» позволяют успешно контролировать все эти опасные зоны и успешно разрешать возникающие в них проблемы. Все это не так однозначно, как представляется читателям пособий по методике и технике клинического психоанализа, но разговор об этом явно выходит за рамки нашей темы. Стоит лишь заметить, что заключительный период психоаналитической терапии, в течение которого проводится проработка и разрушение ненужного уже состояния «перенесения», считается самым сложным и принципиально незавершимым.

Но если такие сложности сопровождают работу с искусственным (наведенным) измененным состоянием сознания, которое производно от искусства самого психоаналитика, легко себе представить, какого уровня проблемы поджидают тех, кто осмелится покуситься на контроль за естественными состояниями подобного рода.

Гюстав Лебон, впервые сделавший массу (в его терминологии — толпу) объектом научного анализа, впервые же обозначил проблему, связанную с управлением массовыми процессами. Эта проблема коренилась в явной иррациональности массы, в ее склонности чувствовать, а не мыслить, агрессивно действовать, а не понимать. Кумиром ее и ее вождем становится не мыслитель, способный рационально оценить ситуацию и указать массе правильные пути, а демагог, манипулятивно играющий на ее страхах и страстях. Зигмунд Фрейд в своих исследованиях массовой психики отнюдь не опроверг эти печальные размышления своего предшественника, скорее даже повторно обосновал их, подведя под них глубинно-психологический фундамент.

История XX века подтвердила верность наблюдений Лебона и выводов Фрейда. Архаическая природа массы, мягко скажем, плохо себя показала даже в структуре тех политических режимов, которые, опираясь на массовые влечения, обрамляли их энергетику жесткими границами тоталитарного контроля. Неисчерпаемый резервуар массовой агрессивности, легкость сброса человеком массы требований цивилизационных норм и запретов, маниакальная бредовость массовых реакций, склонность массы к самоуничтожению, ее с трудом сдерживаемая ярость по отношению к собственным кумирам, и многое-многое другое стало причиной того, что в XXI век большинство цивилизованных стран, заплативших миллионы жизней за право выхода из-под власти непосредственного массообразования (т.е. фашизма), вошли под защитным лозунгом: «Больше трех не собираться!».

А ведь само состояние массообразования (в особенности такие качества массовой психики как внушаемость и заразительность) было очень перспективно для тех «социальных менеджеров», которые приняли на себя ответственность за социальный мир и подняли знамя социального контроля в Америке периода «великой депрессии» и на послевоенных развалинах европейской цивилизации. Для эффективного, но ненасильственного (манипулятивного) контроля нужна была масса со всей совокупность присущих ей качеств, но масса без реального вождя и без физического тела. В идеале нужна была масса из одного человека, поскольку групповая динамика выступает помехой при реализации общесоциальных программ, а парная масса, как показал опыт психоаналитической терапии, порождает межличностную симбиотическую зависимость, что явно снижает значимость общесоциальных целей и ценностей. Но как возможна масса из одного человека? Не идет ли тут речь о спекулятивной софистике, о пустой игре словами, а не о потребной сегодня эффективной управленческой технологии?

Но прежде чем ответить на эти вопросы, давайте проведем своего рода инвентаризацию тех ресурсов, которые классический психоанализ предоставляет в распоряжение своему последователю в области теории и практики работы с массовыми процессами.

Психоаналитическая теория массы и массообразования как особо рода измененного состояния индивидуальной психики, вызванного непосредственным или опосредованным подключением индивида к эмоциям и интересам большой группы (массы, толпы) людей, была, как известно, разработана Фрейдом в реактивном режиме. Он бросился отстаивать свой приоритет в области теории бессознательного, явно возбудившись от рассуждений Гюстава Лебона о роли бессознательных детерминант в психической жизни народов и масс³². В биографии Фрейда этот эпизод явным образом повторил ситуацию старого спора с Пьером Жане о приоритете авторства психоанализа как такового. И вот опять очередной «французишка» посягает на его право считаться и реально быть отцом теории «бессознательного»!

Именно по этой причине фрейдовская концепция массовой психологии была изложена в столь сумбурной форме (я имею в виду книгу «Массовая психология и анализ человеческого Я», 1921 г.) и в явном стремлении переписать чужую книгу, приписав себе ее основные выводы. Не совсем успешной оказалась и его попытка обозначить свой приоритет ссылками на теорию первобытной орды и скрепляющий ее «миф об отцеубийстве», разработанные Фрейдом еще до первой мировой войны. Пришлось ему сместить реанимированную, но так не вписавшуюся в контекст изложения, теорию орды в приложение и ограничиться критическим комментарием к чужому тексту.

К сожалению, этот комментарий — это все, что мы имеем в классическом психоаналитическом арсенале, приступая к анализу массовой психики и выстраивая методики управления ею.

Но этот явный упрек, который мы адресуем нашему Учителю по поводу недостаточной проработанности им проблем массовой психологии³³, отнюдь не означает того, что оставленные им в этой области идеи лишены ценности или же устарели.

Ведь именно Фрейд отмел идею Лебона о том, что масса якобы пробуждает у каждого своего члена некие универсальные качества, не свойственные ему индивидуально. Масса, по Фрейду, суть лишь особая среда, естественным образом вводящая индивида в измененное состояние сознания (массообразование), сравнимое с гипнозом, влюбленностью и психоаналитическим трансфером. Состояние это является естественным, поскольку оно генетически заложено в каждом из нас и воспроизводится абсолютно спонтанно при наличии т.н. «пусковой ситуации».

Кроме того, именно Фрейду принадлежит идея генетически привязать массовую психику к архаике роевой психической организации первоначальных человеческих сообществ, что позволило развить и конкретизировать походя брошенную Лебоном мысль о структурировании массовой психики мифами, иллюзиями и архаическими фантазиями. Среди несомненных заслуг Фрейда следует упомянуть и его анализ идентификационного основания «тела массы», а также — стержневой роли лидера (вождя), исполняющего функцию проективного идеала.

Но самое главное заключается в том, самим своим интересом к массообразованию как особому психическому состоянию Фрейд в начале 20-х годов указал путь выхода психоанализа из обозначившегося к тому времени тупика пациентоцентризма. Вот что он пишет в своей книге о массовой психологии:

«Отношение отдельного человека к его родителям, сестрам и братьям, к предмету его любви, к его учителю и к его врачу, то есть все отношения, которые до сих пор были главным образом предметом психоаналитического исследования, имеют право считаться социальными феноменами:» (1921).

И об этом нам следует помнить постоянно!

Тупик же, о котором я упомянул, заключается в игнорировании того факта, что приносимая в кабинет психоаналитика психопатология суть выражение совокупного влияния фоновой патологичности культурного поля, сублиминально воздействующей на массу и позитивно регулирующей ее поведение, но болезненно воспринимаемой в невротическом состоянии психики.

Людей, забывающих об этом, можно уподобить чудаку, хорошо изучившему географию и даже лично раскрасившего глобус, когда он в реальном путешествии вокруг света радостно обнаруживает, что наша планета ему, глобусу, подобна. А ведь в действительности, напротив, глобус подобен Земле. Точно так же обстоит дело и с практикой психоанализа: не клинические наработки, будучи «приложенными» к телу культуры, позволяют нам открыть и понять в культуре нечто новое. Напротив — именно разлитые в культуре схемы (архетипы) самореализации неосознаваемых факторов социального контроля определяют собой схемы психопатологических реакций как разновидностей индивидуальной компенсации неврозогенного культурного давления. Иллюзия же первичности терапевтического опыта возникла в силу утраты накопленного человечеством знания о «бессознательном» и необходимости возрождать этот опыт на более простых и пропедевтически доступных моделях. Образно говоря — если мы вынужденно замкнулись в пределах горизонта наших обыденных представлений и утеряли видение Космоса, то облик собственного мира нам стоит изучать по глобусу. А глобусом для макрокосмоса психической реальности является именно и исключительно микрокосмос, т.е. человек, рассматриваемый во всей конкретике его индивидуальных психических и телесных проявлений. Но замыкаться в рамках такой аналогии нельзя, она имеет свои границы.

При всем уважении к постфрейдовским исследователям массы и массовой психологии (среди которых стоит особо выделить Элиаса Канетти и Сержа Московичи), именно вышеназванные открытия основоположника психоанализа позволяют нам сегодня рассматривать массу не как таинственную субстанцию, а как вполне предметный и концептуально структурированный объект для исследования и организованного воздействия. Другое дело, что в своем классическом виде психоаналитическая теория массы и массообразования абсолютно непригодна для прикладывания к ней современных психотехнологий сублиминального воздействия. И потому здесь, как нигде больше в пределах психоаналитической теории, оказались возможны новаторские попытки дополнить фрейдовское учение о массообразовании более систематичными и более пригодными для практического приложения концептуальными конструкциями.

В результате мы сегодня имеем:

* Инфантильную модель массы, описывающую динамику ее состояний в терминологии психосексуального развития.

* Архаическую модель массы, выстроенную по аналогии массовой психики с психикой примитивного дикаря.

* Невротическую модель массы, позволяющую на основании фрейдовской же гипотезы об имманентной «психопатологии культурных сообществ» выстроить диагностику массовых реакций.

* Аффективную модель массы, при помощи которой выстраивается своего рода «канализация» массовых страхов и привязанных к ним реактивных образований.

* Идеологическую модель массы, опиравшуюся на теорию массовых иллюзий, в пределах которой объяснялись и моделировались любые формы идеологической работы с массами.

Последовательная смена этих моделей позволяла от примитивных схем, описывающих оральные, анальные и генитальные аспекты массового поведения и массовых экспектаций, постепенно перейти к сложной и многоуровневой теоретической конструкции, обладающей вроде бы (…).

Но вот буквально на наших глазах в самом конце XX века перестроечные процессы в СССР и кризис либеральных иллюзий в западной цивилизации ознаменовали конец эпохи идеологического контроля над массами³⁴. Наступила эра тотального господства масскульта и массмедиа. То, что ранее оценивалось лишь в качестве побочного фона самореализации формируемых идеологами массовых иллюзий, превратилось в ведущий фактор воздействия на массу. Медийные потоки, организуемые средствами массовой информации, стандарты и модели эмоциональных реакций массы, формируемые и транслируемые массовой культурой, формируют массовую психику напрямую, практически не опираясь на архаические, инфантильные и невротические ее предрасположенности. Для подобного рода контроля над психикой людей уже нет надобности в реальной массовой среде (толпе), естественным образом порождающей у индивидов состояние массообразования. Эту роль начинает выполнять коммуникативная среда, трансляция, заменяющая естественный транс массообразования искусственным (наведенным) трансовым состоянием³⁵.

Со временем, скорее всего, мы так и назовем это состояние — трансляция, выделив его курсивом для того, чтобы отличить обозначаемое им психическое явление от той технической процедуры, которая его порождает и поддерживает. Но это время наступит тогда, когда произойдет окончательное перерождение человека массы, более или менее податливого по отношению к непосредственным коммуникативным воздействиям, в человека-нарцисса, в монаду, не имеющую окон вовне. Первыми, кстати говоря, об этом узнают и расскажут нам наши коллеги клиницисты, которые обнаружат невозможность для подобного рода людей переживания полноценного «перенесения» в ситуации реального общения с психоаналитиком³⁶ и легкость возникновения подобного переживания при контактах с ним в виртуальной среде сетевых информационных каналов. И вот тогда по модели изученного уже массообразования будет создана и обкатана сначала на пациентах теория «трансляции» как наведенного измененного состояния сознания и методология решения с его помощью задач по контролю над психикой другого человека. Именно таким мне представляется концептуальное и прикладное будущее психоанализа, который (почему бы и нет!) на новом историческом витке повторит свои былые достижения, свою былую удачу в деле формирования и практического использования искусственного измененного состояния сознания («перенесения») на основе изучения и истолкования его естественной первоосновы (сновидения) и свою былую славу и популярность. Трансляция заменит трансфер, а техники особым образом выстроенной межличностной коммуникации будут вынесены в виртуальное поле сетевой культуры.

Но это все задачи неблизкого будущего. Сегодня же на подобного рода запрос времени прикладной психоанализ должен ответить новой концептуальной моделью массообразования, описывающей генезис и функционирование того, что я бы пока условно обозначил как «информационная масса». Эта новация позволяет описать и смоделировать для дальнейшей интервенции ту ситуацию, которую обозначил некогда все тот же Лебон, отметивший, что для появления массовых реакций совсем не обязательно реально объединять отдельных людей в толпы. Достаточно внедрить в душу каждого из них единые идеи и единые эмоции³⁷. А для этого как раз и существуют современные коммуникационные каналы, формируя содержание которых, организуя и снимая искусственные барьеры на пути реализации воздействия которых и стимулируя продуцируемые ими реактивные выплески массовых реакций как раз и можно осуществлять то, что может быть названо «медиа-манипулированием».

Тот же Фрейд учил нас в своей последней книге, что лишь постепенно, в течение жизни ряда поколений, некий сверхтравматический опыт глобального характера порождает изменения психотипа людей и формы их социализации, передаваемых по наследству и закрепляемых в культурной среде. В начале прошлого века нарциссические качества личности воспринимались как уникальная форма психопатологии, с трудом, но все же поддающаяся аналитическому воздействию³⁸. После первой мировой войны были впервые описаны массовые нарциссические реакции, которые были квалифицированы как посттравматические расстройства. Вторая мировая война породила нарциссизм как личностный тип, как особого рода организацию персональных защит, не обязательно связанную с психопатологией, т.е. не приводящую к страданию нарциссической личности. Ситуация гонки вооружений и холодной войны породила то, что было в современном психоанализе обозначено терминами «нормальный нарциссизм» и «нарциссический тип социализации».

История XX века весьма наглядно демонстрирует нам тот факт, что каждый очередной шаг по дороге к тотальной «нарциссической социализации», спровоцированный ситуацией сверхтравмы, сопровождался и своего рода «откатом назад» в сферу аффективно окрашенного массообразования³⁹. После первой мировой войны такой откат занял полтора десятка лет⁴⁰, успев породить не только компенсаторные формы массовых движений, но и сформированные проблемой контроля над ними тоталитарные режимы. После второй мировой войны всего лишь несколько лет потребовалось для трансформации атмосферы всеобщего братания и единения в обстановку тотальной угрозы в условиях ядерного противостояния и экологического кризиса. Конец «холодной войны» сопровождался уже лишь месяцами «бархатных» революций и массовых народных движений. Сегодня мы входим в новый период сверхтравматического напряжения, связанный с факторами немотивированного терроризма и начала серии войн цивилизаций за новый передел мира.

Возможно, что этот период истории человечества, когда страдание и смерть (благодаря, кстати говоря, стратегии работы каналов массовой информации) стали в ряд компонентов обыденной жизни современных людей, станет окончательным в деле трансформации личностного типа и типа социальности на нарциссической основе. Ведь нарциссизм есть наиболее эффективная защита от тотальной враждебности и агрессивности окружающего нас мира⁴¹. Но на сегодняшний день можно сделать вполне определенный вывод: ресурсы Эроса как альтернативной нарциссизму тенденции к массообразованию, к объединению людей в единое социальное тело, еще не исчерпаны до конца. Даже в условиях реальной угрозы, когда семейный поход в театр или же посещение с друзьями открытой концертной площадки могут закончиться гибелью от рук террористов, прямые формы массообразования не отмирают. Экстремальные ситуации, вроде взрывов московских домов, порождают не только тенденцию к фобийному самозамыканию людей, но и к их единению перед лицом общей опасности. Правда, все эти совместные дежурства в подъездах и коллективные акции самозащиты просуществовали недолго, но у них есть основание и именно на этом основании и выстраиваем мы сегодня очередную, скорее всего — последнюю в своем роде, концепцию массообразования.

Но для того, чтобы ввести современного человека, замкнувшегося в коконе своей нарциссической психической организации и своего некорпоративного быта, в это столь перспективное измененное состояние сознания и осуществлять по отношению к нему манипулятивные действия, следует четко понимать — каким образом запускается в нашей психике состояние массообразования?

Фактором вхождения индивида в тело толпы и растворения в ней мы сегодня можем и должны пренебречь. Можем, потому что подключенность индивида к каналам массовой коммуникации в полной мере заменяет непосредственное воздействие на него большой массы людей. Должны, поскольку абсолютно естественное массообразование, вызванное в индивиде фактором толпы, настолько архаично, что практически не поддается рациональной корректировке, не может быть основанием для гибкого и эффективного управления. Вспомнив знаменитую фрейдовскую метафору, можно сказать, что реальная масса (толпа) подобна лошади, которая понесла и скачет туда, куда зовет ее собственная воля; управлять такой скачкой невозможно и всадник-управленец может лишь убеждать себя в том, что ему нужно попасть именно туда, куда несется его скакун. И потому лидеры любой реальной массы могут указывать ей лишь те цели, которые лежат в русле динамики ее собственных страстей и отыгрывающих их побуждений. Иначе она сбросит неугодного ей всадника, растопчет его и понесется дальше, влекома собственной волей, пока не распадется на отдельных индивидов и не угаснет в качестве объединяющего их переживания⁴².

Отбросив в сторону внешнюю оболочку процесса массообразования, мы обнаруживаем под нею интимную, т.е. индивидуальную, психодинамику защитной идентификации в условиях утери объекта любви⁴³. В данном случае речь идет о любви идеального Родителя, а точнее — о его нелюбви, проявившейся в ситуации отказа, запрета и лишения⁴⁴. Ситуация эта как раз и порождает защитное воспроизведение орально-симбиотических реакций, стратегию «бегства от Я» и замену своего Я совокупным содержанием психики массы подобных тебе «лишенцев» родительской любви. Именно таким образом понимал и описывал динамику массообразования основоположник психоанализа, выводя ее из сконструированного им «мифа об отцеубийстве», т.е. описывая как бегство в материнские ресурсы психики от отцовских (т.е. репрессивных и запрещающих) компонентов культурной среды.

В знаменитой фрейдовской реконструкции глубинно-исторических оснований массообразования вслед за свержением власти Отца (доминантного самца) наступает период «власти Матерей» (знаменитый матриархат), окончание которого, в свою очередь, знаменуется появлением поколения героев-матереубийц, реанимирующих отцовские властные прерогативы. Период же матриархата как раз и является архаическим основанием для динамики массообразования, воспроизводящей в душе современного человека оба полюса отношения к репрессивной культурной среде. С одной стороны — это агрессивное ее неприятие, реализуемое в норме в форме «бегства от культуры» в архаику массовой психики с ее допущением доминирования принципа удовольствия, а в условиях «социальной патологии» — в форме насильственного разрушения культурной среды, в форме бунтов и революций. С другой стороны — это вина за грех прямого или косвенного «отцеубийства», формирование на базе отцовского образа (имаго) жесткого Я-идеала, проекция последнего на представителя культурной среды (лидера, вождя) и жертвенное, искупительное служение его воле⁴⁵.

Все это нам понятно и известно из проработанных классических текстов. Непонятно пока что другое: каким образом все вышеизложенное работает на нарциссическом типе личности, прочно застрявшем на травме сепарации от матери и в условиях чрезмерности культурного давления не бросающемся в лоно массового материнского симбиотизма, а напротив — замыкающемся в коконе страхов и персональных реактивных фантазий? Каким образом можно пробудить и использовать дремлющую и в нем архаику материнского комплекса, подобрать универсальный «ключ к Матерям»?⁴⁶

Само собой разумеется, что пусковой механизм состояния массообразования должен быть все тем же, т.е. речь должна идти об отказе, запрете и лишении. Иначе мы получим не потребное нам состояние, а нечто совсем иное. Но вот о лишении чего идет при этом речь? Явно не о лишении любви, поскольку по отношению к базовой для нарцисса травме сепарации любовь есть нечто вторичное, компенсаторное и не очень-то и нужное. Нарцисс он и есть Нарцисс, в античной легенде утонувший, будучи не в силах оторваться от своего изображения в зеркале вод. Его младенческий аутоэротизм, его самовлюбленность прекрасно защищают его и позволяют легко переживать ситуацию нелюбви. Его может напугать и заставить отбросить на время свой защитный панцирь во имя общения с другими людьми только один тип лишения, известный в психоанализе как «травма орального отказа». Только лишение некоего первичного питания, только неодолимая тревога, связанная с этим лишением, может заставить нарцисса начать активный поиск Другого и поневоле вписаться в алгоритм управляемой социальной активности. При этом из естественного для него сновидческого состояния психики (а нарциссизм по глубине регрессии и по уровню погруженности личности в мир реактивных фантазий подобен сновидению травматического характера) он переходит в состояние «перенесения», т.е. проекции на индивидуальную иллюзию «внешнего мира» своих желаний и страхов, а последнее трансформирует в то измененное состояние психики, которое мы и назвали «информационным массообразованием».

Современный нарцисс выращен в весьма специфической среде — в среде коммуникативно организованного информационного поля. Его подключение к динамике массообразования продиктовано потребностью обрести и закрепить защитные иллюзии, без которых жизнь в коконе страха и одиночества становится воистину невыносимой. Эти иллюзии (и конкретизирующие их идеалы) вбрасываются в массу средствами массмедиа в качестве своего рода бредовых идей (типа олицетворенного идеала «американской мечты» — усердного чистильщика сапог, становящегося миллионером). Но в состоянии массообразования эти идеи становятся реальностью. Вера в них настолько парадоксальна, что вызвала у описывающего ее Зигмунда Фрейда аналогию со знаменитым тезисом Квинта Тертуллиана «Верую, ибо абсурдно!». Парадоксальна, но при этом сильна и неискоренима.

Массовые иллюзии внешне напоминают паранойяльные проявления, но явным образом отличаются от последних тем, что на их основании выстраивается некая коллективная квазиреальность, в рамках которой координируют свое поведение, свои мысли и чувства, десятки и сотни тысяч, а то и миллионы людей. Формируются же, а точнее — обрамляются, обретают контуры реальности, эти иллюзии посредством целенаправленного воздействия на индивидов информационных модулей, которые (1) конструируются искусственным путем, (2) воспроизводятся в виде более или менее связной системной целостности и (3) транслируются по каналам средств массовой информации. В совокупности все три вышеназванных фактора (креативное ньюсмейкерство, ответственное редактирование и целевая трансляция) составляют то самое «информационное поле», подключаясь к которому в индивидуальном режиме (чаще всего — при помощи специально сконструированного для этой цели технического устройства, т.е. телевизора) каждый из нас воспроизводит в себе групповые и социальные иллюзии, фантазии и мифы, становясь при этом социальным существом без подключения к воздействию реальной толпы, т.е. в режиме виртуального массообразования.

Таким образом, мы как бы возвращаемся к истокам цивилизации, т.е. к роевому принципу организации сосуществования и сотрудничества персонально не обладающих социальным чувством нарциссических личностей, которые, подобно пчелам в улье или муравьям в муравейнике, решают общие задачи не осознанно, а в реактивном режиме, подчиняясь логике сублиминального воздействия информационной среды⁴⁷. Такое воздействие не может быть абсолютно тотальным — некоторая часть населения может иметь иммунитет против подобного рода манипуляции. Прежде всего, это люди, живущие некоей традицией — религиозной, семейной, корпоративной, и пр., что обеспечивает им реальность массообразования и помогает избежать неодолимой тяги к описанному мной суррогату. Ряд возрастных и социальных групп — подростки, спортивные болельщики, фанаты поп-звезд и пр., периодически погружаясь в среду непосредственного массообразования, также приобретают определенный иммунитет от сублиминального воздействия информационного поля. Но в реальной ситуации социального управления подобного рода потерями можно пренебречь, пожертвовав количеством во имя качества и устойчивости воздействия⁴⁸.

Остается ответить на последний вопрос: каков механизм формирования «информационного массообразования», какого рода лишение формирует динамику воспроизведения нарциссически ориентированным индивидом архаического состояния растворенности своего Я в надличностной коллективной воле? Мы уже говорили о страхе, который толкает нарцисса в объятия массовых иллюзий и мифов. Но каков исток этого страха? Мы ведь, опять же, уже отметили то обстоятельство, что лишенность любви, т.е. провисание в безобъектности либидных потоков, которое обычно обозначают как причину страха, не является для нарцисса реально травмирующим фактором.

Страхи, объединяющие нарциссически ориентированных индивидов в виртуальную массу, скорее всего носят искусственный характер и являются результатом целенаправленного воздействия самого информационного поля⁴⁹. Т.о. измененное состояние сознания, названное нами «информационным массообразованием», формируется искусственным путем посредством несложной манипулятивной схемы: сначала нагнетается фоновая (базальная) или же сконцентрированная в целевой зоне тревожность, а затем она снимается в обмен на некое действие коллективного характера (чаще всего — в обмен на подчинение индивидом своей воли желанию манипулятора в ситуации значимого для последнего выбора между объективно равнозначными возможностями). В качестве же приза за правильную реакцию манипулятивно управляемый нарцисс получает возможность подключения к коллективной иллюзии, искусственно привязанной к объекту совершаемого им выбора.

Поначалу подобного рода процедура носила разовый характер и применялась лишь в ситуации сверхзначимых пропагандистских кампаний, когда покупка или же мобилизация всех информационных ресурсов обеспечивали нужный результат (в качестве примера таких кампаний можно привести президентские выборы 1996 и 2000 годов). Затем, благодаря формированию «культуры» коммерческой рекламы и стандартизации применяемых ею приемов, разовая процедура превратилась в периодическую и весьма регулярную «промывку мозгов». На сегодняшний же день стимулы для формирования и поддержания «информационного массообразования» носят фоновый характер, представляя собой результат совокупного воздействия на телезрителя всех четырех столпов телевизионной культуры: блоков новостей, популярных ток-шоу, телесериалов и рекламных блоков потребительского или социального характера.

Понимание и использование в практической работе выявленной нами природы организации психических процессов подавляющего большинства наших современников дает в руки управленца, ориентированного на применение глубинно-психологических рычагов работы с индивидуальной, групповой и массовой мотивацией, эффективные технологии решения профессиональных задач. При этом нужно только правильно понимать тот смысл, который вкладывается в данном случае в сам термин «информация».

Прежде всего, следует уяснить, что информация — это не знание как таковое. Знание предполагает некую объективность, т.е. является формой отображения объекта, формой перевода первичных (объективных) факторов во вторичную субъективную форму их понимания и рациональной обработки. Знание раздваивает мир на реальность («вещь-в-себе») и разновидности ее психического освоения. Информация же сама по себе является особого рода реальностью и не нуждается в независящем от нее объекте как критерии ее истинности. Понятие «истинности» вообще не применимо к информации. Информация может быть только «достоверной», то есть достаточно правдоподобной, чтобы в нее поверили, чтобы ее проглотили. «Проверяется» же любая информация лишь путем соотнесения ее с иными информационными модулями, полученными из других источников, т.е. все равно прямо или же косвенно решающими те или иные манипулятивные задачи. Кроме того, знание — это нечто фиксируемое, накапливаемое и противостоящее отдельному индивиду как данность, как основа для одной из форм его социализации (процесса обучения). Информация же живет только здесь и сейчас (т.е. в онлайновом режиме). Будучи воспринятой, она как таковая сразу же умирает, передавая энергетику своего заряда вызываемой ею реакции.

Продолжая эту линию рассуждений, мы вынуждены будем признать, что вербальные, а чаще — образные, информационные модули стали для современного типа личности своего рода пищей насущной, поступление которой обеспечивает устойчивую персональную, групповую и социальную идентичность, а ее отсутствие — порождает ту самую травму «орального отказа», о которой мы уже говорили выше. Более того, вращаясь в информационном поле, индивид постоянно подзаряжается той психической энергией (по традиции называемой либидо), которая и поддерживает потенциал его идентичности.

Состояние «информационного массообразования» весьма напоминает ситуацию сновидения. Окунаясь в фобийное информационное поле, любого рода индивидуальные желания если не сгорают полностью, то по крайней мере лишаются большей части своей энергетики, которая уходит на формирование и поддержание состояния массообразования, а в итоге — катарсически разряжается в этом состоянии. По итогам переживания описываемого нами состояния, точно так же как и по итогам сновидения, в памяти индивидов остаются остаточные следы информационного воздействия, ассоциативный и символический анализ которых вполне способен реконструировать природу этого воздействия и блокировать его эффективность в случае психопатологической на него реакции.

Впервые в отечественной культурной традиции подобного рода «информационную психопатологию» буквально воспел Владимир Высоцкий в своей знаменитой песне — письме из сумасшедшего дома:

«Все уже с ума свихнулись,

Даже кто безумен был.

И тогда главврач Маргулис

Телевизор запретил».

Весьма наглядно описывает Высоцкий и мучительную «ломку» людей, подсаженных на иглу информационного стимулирования коллективного психоза и внезапно лишенных очередной дозы:

«Вон он, змей, в окне маячит,

За спиною штепсель прячет.

Подал знак кому-то, значит:

«Фельдшер — вырвать провода!».

И нам осталось уколоться,

И всем упасть на дно колодца,

И там пропасть на дне колодца

Как в Бермудах, навсегда».

Проанализированные силой поэтического гения, герои этой песни абсолютно достоверно символизируют вошедших в режим «информационного массообразования» нарциссов, неспособных к нормальному общению друг с другом, но вполне активно и эмоционально обменивающихся информационными модулями, производными от телевизионной трансляции. Внезапная блокировка этой трансляции разрушает их псевдосоциальность, обрушивают их внутрь собственного нарциссического панциря, топит в пучине страха и безумия.

Стоит напомнить, что классический психоанализ как раз и является той самой процедурой, при помощи которой нарциссическая личность может, в принципе, разорвать зависимость от информационного поля и вернуться к себе и к нормальной межличностной коммуникации. Главное только, чтобы те люди, которые готовят себя к роли (и миссии) практикующего психоаналитика, как можно меньше сами проводили времени у экрана телевизора. Иначе произойдет неизбежная перестройка психики и ситуация даже разового часового общения с другим человеком станет невозможной. Такое общение будет либо блокировано сонливостью и контртрансферными проекциями, либо — переродится в обмен заимствованными информационными модулями. Самое же страшное и парадоксальное, что можно себе представить по этому поводу — это телевизор, стоящий в кабинете у психоаналитика как знак его профнепригодности.

Таким образом, можно сказать, что каждый из нас постоянно находится в режиме сублиминального (т.е. неосознаваемого) контроля — и днем, и ночью. На первый взгляд кажется, что нас при этом контролируют совершенно разные по своей природе и по механизмам воздействия инстанции, но в действительности это не так. Обоснованное мною выше понимание природы первичных и вторичных психических процессов, а также — насущные задачи неявного управления («сублиминального менеджмента») индивидами и массами людей, требуют от нас нового взгляда на природу сновидения. Данное состояние действительно используется для проведения сокрытого от сознания контроля над психикой индивида, но организует и осуществляет этот контроль не его собственная память как таковая, а те информационные ресурсы культурной среды, которые и были мною обозначены как первичные слои «социального бессознательного».

В этом принципиальном и святом для каждого психоаналитика пункте — в области толкования сновидений — прикладной психоанализ в очередной раз концептуально и методически отгораживается от своего клинического собрата.

Я прекрасно понимаю, что посягаю на покой святыни, что любого рода новации в области теории сновидений прозвучат кощунственно и неявно посягнут на авторитет нашего духовного Отца. Я прекрасно помню его собственные слова, написанные им в 29-й лекции по введению в психоанализ (1932 г.):

«Теория сновидений остается самым характерным и самым своеобразным в нашей молодой науке, не имеющим аналогов в наших прочих учениях, участком целины, отвоеванным у суеверий и мистики. Необычность выдвигаемых ею утверждений превратила ее в пробный камень, с помощью которого окончательно определилось, кто смог стать приверженцем психоанализа, а для кого он так и остался навсегда непостижимым. Для меня самого она была надежным ориентиром в те трудные времена, когда непонятные явления в области неврозов подчас смущали мое неокрепшее суждение. И как бы часто я ни начинал сомневаться в правильности своих шатких выводов, всякий раз, когда мне удавалось представить видевшему сон бессмысленное, запутанное сновидение как правильный и понятный душевный процесс, я снова обретал уверенность в том, что нахожусь на верном пути».

Но я хотел бы обратить внимание и на то, как названа Фрейдом эта лекция — «Пересмотр теории сновидений». В ней он, как мы помним, с удивлением отмечает тот факт, что «аналитики ведут себя так, как будто им больше нечего сказать о сновидении, как будто разработка теории сновидений полностью завершена». Тем самым он предостерегает нас от чрезмерного догматизма и призывает к продолжению начатых им исследований. Сам он в 29-й лекции не только дополняет теорию сновидений новым пониманием травматических сновидений и сновидений, сопровождающихся страхом, не только меняет свой подход к сновидениям в связи с появлением психодинамического подхода к психике, но и вносит важнейшую методологическую новацию — объявляет равноценными для анализа ранее четко субординированные им явное сновидение и скрытое сновидение.

Явное (манифестное) содержание сновидения производно от совокупного воздействия культурной среды («дневного остатка»). Вопреки сложившемуся представлению, Фрейд отнюдь не призывал игнорировать этот материал; он просто решал иные задачи и до явного сновидческого содержания у него руки не доходили. Вот его мнение по этому поводу:

«Не думайте, что мы не придаем никакого значения этому бесконечному многообразию явного сновидения, позднее мы к нему вернемся и найдем в нем очень много ценного для толкования, но пока оставим его и пойдем тем главным путем, который ведет нас к толкованию сновидения. Это значит, что мы потребуем от видевшего сон освободиться от впечатления явного сновидения, направив его внимание от целого к отдельным фрагментам содержания сновидения и предложив сообщить нам по порядку, что ему приходит в голову по поводу каждого из этих фрагментов, какие у него возникают ассоциации, если он рассмотрит их в отдельности».

Вот он — исток водораздела, отделяющего прикладную ветвь психоанализа от терапевтической. В клинической ситуации психоаналитика интересует возможность на основе остаточной памяти о сновидческом опыте и основанных на ее содержании ассоциаций выйти к сокрытым пусковым механизмам индивидуальной психопатологии⁵⁰ и подвергнуть их рациональной проработке (более поздний вариант — подвернуть их сублиминальному воздействию аналитической ситуации). Клиент психоаналитика — это подранок культуры, т.е. человек, сформировавший в ответ на фобийную провокацию информационного поля не импульс к массообразованию, а персональную (т.е. патологическую) измененную форму психики невротического или же иного характера. Механизмы сновидческого контроля у него явным образом разлажены, содержание сновидческого опыта засорено патогенными фантазиями и потому анализ его сновидений так специфичен и ориентирован не на типические основания, а на индивидуальные нюансы их содержания.

Но сам же основоположник психоанализа указал нам и на иной подход к сновидческому материалу, обозначив и описав производные от универсального травматизма культурного поля т.н. «типические сновидения» (вроде сновидений о потере близких или же сновидений об экзаменах)⁵¹. Более того, вслед за лекцией, посвященной частичному пересмотру теории сновидений, в свой сборник «Новых лекций по введению в психоанализ» он помещает 30-ю лекцию, посвященную очень странной, на первый взгляд, теме — «Сновидения и оккультизм». Неоднократно обращаясь в своем творчестве к теме оккультизма и телепатии, Фрейд пытался посредством доступных ему и его современникам примеров и терминов обозначить для психоанализа новую задачу — задачу понимания природы неявного остаточного воздействия на индивида того информационного поля, в которое он погружается в состоянии бодрствования⁵².

И потому в прикладном психоанализе процедура толкования сновидений так же важна, как и в психоанализе клиническом, но имеет при этом совершенно иное содержание и совершенно иные цели. С точки зрения обозначенного нами выше понимания природы «бессознательного» и изменения приоритетов в работе с психическим материалом в прикладном толковании сновидческого материала нас прежде всего интересует то, до чего у Фрейда руки так и не дошли, а именно — «дневной остаток», т.е. совокупность элементов культурной среды, ставших для сновидца доминантными факторами реального сновидения.

Сублиминальное воздействие культурной среды, полученное в период бодрствования индивидом, подключенным к состоянию «информационного массообразования», формирует у него основы «социального чувства», фиксирует и воспроизводит базовые иллюзии и идеалы, страхи и реактивные образования. Но виртуальная среда коллективных иллюзий, в принудительном режиме отыгранная на телеэкране, предоставляет индивиду весьма скудный набор реактивных возможностей, ограниченный рамками цивилизационных ритуалов. Все остальные реакции на культуральные раздражители вынужденно подавляются, проявляясь исключительно в разного рода формах социопатии. Подавленные страхом и вытесненные под давлением коллективного Супер-Эго реакции (аффекты, инстинктивные влечения, агрессивные и сексуальные желания, и пр.) составляют, говоря языком аналитической психологии, теневой компонент нашей психики, который значительно вырос и усложнился со времен Фрейда и Юнга. Современная культура, правда, предоставляет нам возможность отыграть часть этих реакций на пространстве теле- и киноэкрана (т.е. в режиме сублимации). Но большая их часть все же по обыкновению уходит в сферу сновидческой активности. В процессе т.н. «работы сновидения» подавляющее большинство теневых желаний растворяется в младенческом состоянии первичного симбиотизма. В этом горниле не сгорают лишь несколько «мыслей сновидения» (т.н. «мыслеобразов»), производных от сверхзначимых первичных доминантов культурной среды, воздействие которых слишком травматично для того, чтобы быть интегрировано в психику индивида даже по сновидческому пути. А это значит, что они вообще не могут быть в нее интегрированы! Сновидение как «сновидческая новелла», как остаточное воспоминание о пережитом катарсическом опыте сновидения, представляет собой, таким образом, знаковый сигнал о потенциальной опасности, о том, что ряд элементов культурной среды являются неврозогенными, т.е. вводимыми в контекст психической жизни индивида лишь в экстремальном режиме защиты от них через их соотнесение с былым (чаще всего — инфантильным) травматическим опытом⁵³.

Довоенный психоанализ (я имею в виду, естественно, первую мировую войну) вполне справедливо полагал культуральные доминанты абсолютно константными и все свое внимание уделял тем инфантильным компонентам психики своих клиентов, которые делали задачу персональной интеграции последствий культурных провокаций, т.е. задачу социальной адаптации, слишком мучительной для индивида, предпочитавшего капитулировать перед культурным давлением и уйти в защитную ситуацию болезни. Тем более что культуральный травматизм носил тогда исключительный характер и был связан с довольно-таки уникальной ситуацией добровольной смены культурного окружения. Тут возможны были варианты: от экспериментов в воспитании детей (пример «маленького Ганса», намеренно вырванного родителями-евреями из национальной культурной традиции) до эмиграции как «пересадки» своей психики в неадекватную ее сублиминальным запросам культурную среду (пример «Человека-Волка», т.е. русского человека, пожелавшего стать европейцем). Но вариативность проблемы не делала ее типической.

Все изменилось в послевоенные годы, когда симптоматику культурального травматизма воспроизвело уже целое поколение пришедших с войны людей, причем и победителей, и побежденных. Оказалось, что сновидческая саморегуляция не всесильна, что по ту сторону первичного симбиотизма, по ту сторону хранимого им принципа удовольствия, существует зона первичных позывов психики, производных от телесных инстинктов и неподвластных индивидуальным механизмам Эго-контроля и сновидческого катарсиса. Управлять первичными позывами⁵⁴ можно только извне, из адекватной их природе коллективной среды. Ситуация войны, разрушения иллюзий персональной безопасности, слома привычного жизненного уклада и пр. выводит на поверхность психики, выпускает на волю закованных в ее глубинах титанов коллективной (роевой) психической организации. И победить их, т.е. вновь заковать в цепи тотального контроля, может только божественная воля культуры, мобилизующей сублиминальные ресурсы своего властного доминирования над людьми⁵⁵.

Прикладной психоанализ как раз и интересуют в сновидческом материале те его компоненты, которые свидетельствуют о наиболее значимых, запускающих в действие энергетику первичных позывов психики, формах культурального воздействия. Это и есть подлинный «дневной остаток», т.е. сублиминально воспринятые в состоянии бодрствования элементы культурной среды, воздействие которых так и не смогло быть реализовано ни в дневной сублимированной и трансформированной форме, ни в ночном мире сновидения. В совокупности все эти элементы как раз и представляют собой остаточный ресурс для современного медиа-манипулирования.

Толкование сновидений, таким образом, выступает в современном прикладном психоанализе таким же ориентиром правильности (оправданности) применяемых методик и формируемых стратегий, как и на заре психоанализа как такового. И никакая, даже самая изощренная, интерпретация того или иного компонента культурной среды не может заменить психоаналитику, работающему в сфере управленческих технологий, исследование сновидческого материала, особенно — типических сновидений, напрямую производных от первичного культурального травматизма. Ведь только этот специфический материал способен указать нам на базовые тенденции концентрации и канализации той архаической энергетики первичных позывов, которую мы и стремимся уловить в сети искусственного, культурально обусловленного, «информационного массообразования».

1 Как тут не вспомнить слова Фрейда о том, что даже сами психоаналитики не знают о том, что такое бессознательное, но лишь могут судить о его природе по его негативным проявлениям.

2 Достаточно напомнить тему докторской диссертации уже упоминавшегося мною И.В.Смирнова — «Свойство высших организмов к дистантным взаимодействиям в едином информационном поле». Трудно поверить, но такое исследование было признано диссертабельным в 1979 году! Перспективы создания психотронного оружия могли реабилитировать даже подобного рода уклонения от диалектического материализма в область мистики неосознаваемого, но от этого не менее реального мира трансперсональных психических явлений.

3 Я имею в виду прежде всего метафоры и аналогии, производные от теории психосексуального развития и от теории коллективной невротичности.

4 В этой связи, к примеру, стоит отметить, что так называемая «младенческая амнезия», традиционно объясняемая тотальным травматизмом данного периода нашего индивидуального развития, является результатом того, что по отношению к бодрствующему состоянию психики взрослого человека младенческий тип психики несомненно является формой ИСС. А опыт, приобретенный в ИСС, просто не может быть доступен. Он не вытеснен, он просто существует в ином психическом измерении. И войдя в это младенческое ИСС (например — в холотропном состоянии сознания), мы легко можем его актуализировать. Данное понимание проблемы амнезии позволяет установить смысл метафоры «личного бессознательного», которое представляется совокупностью опыта, полученного в ИСС (в том числе — посредством сновидения).

5 Хочу обратить внимание на то обстоятельство, что оба эти разрыва не были результатом дискуссии или же рассогласования позиций по тому или иному вопросу. Нет, эти трое ближайших учеников Фрейда просто перестали для него существовать, умерли для него раз и навсегда.

6 В методологии научного познания они обычно называются «ad hoc»-гипотезы, т.е. гипотезы, созданные для объяснения некоего отдельного факта, не вписывающегося в традиционные представления.

7 Данное обстоятельство дает нам право заявить, что в методологическом основании классического фрейдовского психоанализа лежит более или менее непротиворечивый синтез сократовской «майевтики», т.е. познания через припоминание, через искусственно организованную интроспекцию, картезианского «эпохе», т.е. продуктивного сомнения, оценивающего результаты интуитивных озарений, и кантовского «трансцендентного анализа», позволяющего выстраивать объяснительные модели предельных оснований нашего опыта.

8 И не надо здесь бояться слова «патогенный». Патогенный — значит опасный и потому требующий контроля и умелого управления. Вождение автомобиля и плавание также потенциально патогенны, если за руль сядет неумелый водитель, а в воду нырнет неумелый пловец.

9 Я имею в виду дискуссию 1928 года о праве на существование «немедицинского» психоанализа, дискуссию, в которой Фрейд и его немногочисленные соратники потерпели сокрушительное поражение. Материалы этой дискуссии в полном виде были опубликованы нами в сборнике «Russian Imago — 2000. Исследования по психоанализу культуры» (СПб.: Алетейя, 2001).

10 В своих ранних работах по технике клинического психоанализа Фрейд неоднократно подчеркивал то обстоятельство, что терапевтическим потенциалом обладает не истолкование симптома как такового, а только понимание природы невротической симптоматики самим пациентом, т.е. акт его собственной (хотя и организованной аналитиком) интроспекции.

11 Вспомним известное ленинское выражение, можно сказать, что данные психические содержания Фрейд посчитал тем самым ключевым звеном психики, потянув за которое мы сможем вытянуть на свет все звенья ее системной организации.

12 Отто Ранк, интеллектуально выросший в доме Фрейда, превратившийся из подмастерья сапожника в доктора философии и члена «Тайного комитета», ставший секретарем и конфидентом основоположника психоанализа, в своем идейном развитии полностью повторил эволюцию взглядов своего Учителя. Начав свою карьеру с работ по глубинной психологии художественного творчества, в которых обосновывал производность художественной культуры от ранних инцестуозных переживаний индивида, он завершил свою карьеру серией работ, посвященных исследованию совокупного волевого воздействия на индивидов факторов культурной среды.

13 И тогда вполне справедливыми оказываются слова Германа Гессе, многолетнего юнговского пациента, описавшего фантазийный фон своего анализа у Юнга в романе «Степной волк», из его статьи «Психоанализ и литература»: «Не допускайте психоаналитиков в сферу художественного творчества, где они вытопчут все святое и ценное своими сапогами, испачканными спермой и испражнениями!».

14 Мы помним, что заключительная философская глава фрейдовской книги «Психопатология обыденной жизни» (1901 г.) так и называлась — «Детерминизм». И именно в этой главе он противопоставил иллюзии свободы персональной воли принцип тотальной детерминированности нашей индивидуальной психики неким первичным по отношению к ней неосознаваемым основанием.

15 По этому пути пошли т.н. «трансперсональные» интроспекционисты (последователи С.Грофа), в поисках психических универсалий углубляющиеся в индивидуальную психику до уровня пренатальных (плацентарных) переживаний и даже — до неких телесно-детерминированных «переживаний» филогенетического характера («воспоминаний о прошлых жизнях»).

16 Еще в 1913 году, выпуская в свет отдельной книгой свои исследования по психологии примитивных народов («Тотем и табу») Фрейд реконструировал коллективную фантазию — «миф об отцеубийстве», лежащую в основании ритуалов примитивных тотемных культов. Многословно размышляя о том, не могла ли подобная фантазия, зафиксированная в культуре, сама по себе стать фактором, определяющим структуру коллективной невротичности, он в конце концов [вернулся] к привычному для себя подходу. «Сначала было дело!», провозгласил он в финале книги, т.е. лишь некий реальный опыт жизни индивидов может быть основанием для объяснения тех навязчивых ритуалов, при помощи которых они организуют свою социальность.

17 Исследователи творчества Зигмунда Фрейда не обратили внимание на тот факт, что на публичное проговаривание своих новых идей он решился именно в 23-й лекции по введению в психоанализ, посвященной теме «Пути образования симптомов». Кстати говоря, предварил он это сенсационное сообщение вполне достойной его значимости преамбулой: «Я предупреждал вас, что нам предстоит узнать еще кое-что новое; это действительно нечто поразительное и смущающее». Былое заблуждение было преодолено именно там, где оно и зародилось, т.е. в сфере анализа природы невротического симптомообразования.

18 «Мы являемся пацифистами потому, что должны быть таковыми по органическим причинам. А потому нам нетрудно найти аргументы для оправдания нашей позиции», писал он в 1933 году в известном письме, адресованном Альберту Эйнштейну. И подобно Эйнштейну, признавшему необходимость создания ядерного оружия для стран антигитлеровской коалиции, Фрейд пересмотрел свою изначальную пацифистскую позицию перед лицом новой глобальной угрозы — угрозы возможной утери всех достижений цивилизационного развития человечества и возврата к архаике примитивного варварства.

19 Вот тут нам воистину повезло — русский язык, в силу его архаичности и, с другой стороны, художественной проработанности, буквально создан для психоаналитического его исследования. Он буквально перенасыщен двусмысленностями и метафорами, корневыми переходами и ассоциативными разветвлениями. Он предельно эротичен в своем стремлении навязать каждому означаемому им предмету пол и сочетать по признаку пола все означаемые им предметы. И, наконец, самое главное: русский язык несет в себе как некое потаенное ядро набор слов и словосочетаний, которые нельзя произносить в обыденной ситуации (табу), но при помощи которых следует выражать свои эмоции в состоянии аффективной реакции на потенциально травматическую ситуацию. Этот потаенный (т.н. «матерный») язык известен каждому из нас с детства. Именно на нем и только на нем могут быть выразимы подавленные культурой сексуальные влечения и агрессивные порывы. Судя по нашим оговоркам, очиткам и опискам культурное давление, в поле которого мы пребываем, вызывает у нас стремление постоянно проговаривать травматизм принципа реальности именно на этом языке, языке архаики и перверсии. И наша речь суть компромиссный результат перевода наших мыслей и чувств с этого естественного для них языка на общеупотребимый. В ситуации же сверхтравмы, организуемой нам культурной средой (призыв в армию, тюремное заключение, и пр.) или же носящей возрастной характер (подростковая субкультура), такой язык становится единственно возможным средством коммуникации с товарищами по несчастью. «Матерный» язык есть язык «бессознательного» в его раннем понимании, т.е. язык вытесненного и подавленного психического содержания. Этот феномен, наряду с отмеченной Фрейдом открытой амбивалентностью чувств и деятельных побуждений, делает русскую культуру и ее носителей буквально лакомым кусочком для любого психоаналитического исследования.

20 Изначально в психоанализе и производных от него школах глубинной психологии большее внимание обращалось именно на сказочную культуру, а детские игры, как и любые иные формы т.н. «отыгрывания» полученного неосознаваемого воздействия, считались чем-то малозначимым и даже мешающим достижению установочного эффекта. Сегодня же, в силу утери былой психологической монолитности сказочного воздействия на ребенка и в связи с перемещением игровой его активности непосредственно на пространство психической (виртуальной) реальности, игры, в которые играют дети (да и не только дети), должны попасть в фокус пристального внимания психоаналитиков.

21 Чего стоит, например, набор литературных произведений, отобранных для школьного изучения по курсу российской словесности! Все они с монотонной навязчивостью формируют у юного читателя один и тот же героический идеал — образ мужчины, бегущего в смерть от ужасной опасности, которую олицетворяет влюбленная в него женщина. И тому есть своя причина, сокрытая в особенности именно русской культуры. Но это разговор долгий и малоприятный; так что подробнее об этом — как-нибудь в другой раз.

22 Так, к примеру, недолговечный всплеск «русского фашизма» в конце 70-х годов был инициирован не только ситуацией персональной деградации власти и потребностью в новых основаниях для подключения индивида к решению социально значимых задач, но и неявным воздействием сериала «Семнадцать мгновений весны». Провисший в безобъектности запрос массы на фигуру «истинного властителя», в фоновом режиме порождавший страх и фобийную конфронтационную идентификацию (результатом которой как раз и является фашиствующий тип массообразования), обнаружил в культовом телесериале материал для нового типа коллективной идентичности. Все более и более проявляющаяся слабость «красной власти», ставшей уже объектом агрессивного психологического отторжения (вначале — в качестве темы для анекдотов), подчеркивала силу черной власти нацистской машины принуждения, отлажено работающей даже в экстремальных условиях военного поражения. Организованный фильмом (скорее всего неумышленно, но очень эффективно) коллективный диссидентский упрек был косвенно отзеркален и на фигуру самого культового киногероя — Штирлица-Исаева. Он также стал объектом массового смехового «опускания», дегероизации в наказание за то, что мешал господству «черной идеи», вредительствовал и разрушал идеально работающую машину нацистского «нового порядка».

23 Если же применять для пущей ясности более современные метафоры, то можно сказать, что константные основания «социального бессознательного» подобны тем кабелям, которые в нашумевшем кинофильме соединяли находящихся внутри своих нарциссических коконов индивидов с матрицей интерсубъективных иллюзий и фантазий. Фильм «Матрица» вообще чрезвычайно адекватен тем базовым мифам и метафорическим представлениям, лежащим в основании прикладного психоанализа, но с одной весьма важной поправкой. Прикладной психоаналитик, т.е. положительный герой подобного мифологического сюжета, это не разрушитель матрицы Нео, предпочитающий архаику перманентного мордобоя цивилизационным устоям социальной иллюзии, а его антагонист — агент матрицы, ее защитник и ее хранитель.

24 «Обыденную жизнь», описанную и проанализированную Фрейдом, сегодня просто рука не поднимается назвать «психопатологичной». С нашей сегодняшней точки зрения это существование просто пропитано покоем и потенциалом душевного здоровья. Его самые страшные и самые патогенные переживания связаны с эстетическими переживаниями, драмами любовной жизни, семейными и профессиональными комплексами. Иногда, правда, Фрейдом упоминаются газетные тексты, но лишь для того, чтобы привести пример оговорки или очитки. Человек живет еще в естественной среде, его личные и групповые ценности пока еще доминируют над информационным давлением массмедиа. Посмотрел бы он на нашу «обыденную жизнь», где психопатологичен, т.е. враждебен персональным и естественным формам психической жизни, буквально каждый элемент непосредственного культурного окружения!

25 Лишним (а может быть и нет) подтверждением этого тезиса является напоминание о панике, поставившей под угрозу социальный мир в целом регионе, когда в результате пожара на Останкинской телебашне вне зоны телевизионной трансляции оказались ряд областей центральной России. Тем же фактором объясняется, как мне кажется, и мотивация кровавого штурма Останкино во время событий октября 1993 года. Людям, находящимся в состоянии перманентного «телевидения», отключение от трансляции равносильно смерти, а захват эфира равнозначен полному господству над привычной им «реальностью» (т.е. над аффективно окрашенной и символически организованной коллективной фантазией).

26 Выделенным курсивом словом «сновидение» (с ударением на втором слоге) здесь и далее по тексту я хочу обозначить особого рода психическое состояние, в отличие от «сновидения», т.е. катарсического галлюцинаторного переживания, как одного из его проявлений.

27 Отсюда — кушетки, подушки, а порою и одеяла как атрибуты классической психоаналитической процедуры. Самим антуражем психоаналитической ситуации и специфическими техниками работы с клиентом (вроде техники свободного ассоциирования) Фрейд добивался максимального приближения формируемого у клиента внегипнотического транса к состоянию сновидения. Высвобождающийся при этом психический материал, ранее сокрытый механизмом амнезии, в режиме искусственного сновидения транслировался на фигуру аналитика, играющего роль «экрана сновидения» (Б.Левин).

28 В своих лекциях и статьях я постоянно настаиваю на именно таком — «перенесение» — переводе на русский язык того термина, которым в психоанализе обозначается то особое регрессивное состояние, при помощи которого аналитику удается стать активным агентом патогенных фантазий пациента, войти в мир его психической реальности; хотя обычно, для того чтобы уклониться от ненужных споров о мелочах, я употребляю иноязычный термин «трансфер». Общепринятый в русскоязычном психоанализе термин «перенос» я считаю некорректным на том основании, что он явно или неявно акцентирует внимание на некоей результативности, тогда как термин «перенесение» указывает на процессуальность и принципиальную незавершенность (нефиксируемость) данного состояния. В контексте же наших рассуждений я употребил термин «перенесение» с еще одной целью. Он позволяет нам точнее понять природу «трансфера» именно как измененного состояния сознания. Ведь человек в данном состоянии не только транслирует (переносит) на психоаналитика значимые образы и ситуации мира собственного детства; он к тому же и сам переносится в мир инфантильных переживаний. И в этом отношении «перенесение» становится своего рода «улетом», перемещением в иную, психическую реальность, реальность фантазий и грез (кстати говоря, и термин «трансфер» своим созвучием с «трансом» также указывает нам на это обстоятельство).

29 К сожалению, по ряду причин русскоязычному читателю пока что доступен перевод только третьего (1909 г.) издания «Толкования сновидений», что, с учетом перманентной творческой эволюции взглядов основоположника психоанализа, серьезно обедняет наше понимание классического психоанализа как совокупного результата прижизненных трудов Фрейда.

30 Не играя в данном случае с ударением, но пытаясь все же развести два сугубо различных понимания данного термина, я буду выделять курсивом термин «массообразование» тогда, когда он обозначает особого рода измененное состояние психики индивида, подпавшего под воздействие коллективных психических переживаний. В обычном же написании «массообразование» означает процесс формирования этих коллективных переживаний и их субстрата — особым образом организованной массы людей.

31 Сам Фрейд, как известно, обнаружил этот факт практически сразу же после начала своего сновидческого самоанализа, применив открытые им законы снотолкования к сновидениям, предоставленный ему его университетским другом Генрихом Гомпертцем. Именно тогда в его письме к В.Флиссу появилась фраза о том, что сновидения другого человека не подлежат рациональному истолкованию, а могут быть использованы исключительно как основание для суггестивных интервенций.

32 Вот что писал, к примеру, Лебон в своей «Психологии народов и масс»: «Нетрудно заметить, насколько изолированный индивид отличается от индивида в толпе, но гораздо труднее определить причины этой разницы. Для того, чтобы хоть несколько разъяснить себе эти причины, мы должны вспомнить одно из положений современной психологии, а именно то, что явления бессознательного играют выдающуюся роль не только в органической жизни, но и в отправлениях ума. Сознательная жизнь ума составляет лишь очень малую часть по сравнению с его бессознательной жизнью».

33 Он сам, кстати говоря, отнюдь не претендовал на звание знатока массовой психологии. Даже в последней своей книге, посвященной историко-культурологическому анализу этнической психопатологии, книге «Моисей и монотеизм», он периодически роняет покаянные фразы вроде следующей: «Мы находимся здесь в области психологии масс, где не ощущаем себя как дома. Мы невольно ищем аналогий, фактов как минимум сходной природы, пусть и в других областях».

34 Символом капитуляции идеологического контроля перед властью массмедиа стали пресловутые советские «глушилки», а в постсоветское время — достаточно быстрая переориентация новых властителей от поиска новой «национальной идеи» на борьбу за тотальный контроль над ведущими телеканалами. Как только этот контроль был достигнут тоска по отсутствующей «национальной идее» как-то сама собой рассосалась.

35 Наглядным примером подобного перехода (даже можно сказать — революции в области социо-культурного контроля) является разница между кино, использующим для достижения катарсического эффекта среду непосредственного массообразования, и телевидением, эффективность которого обеспечивается прямым вторжением в сферу индивидуального восприятия и формированием там виртуальных форм квазиреальности. Возврат современного человека, сформированного и подключенного к миру интерсубъективных смыслов именно телевизором, в кинотеатр возможен не только тогда, когда ему обеспечат значительное улучшение качества предлагаемых виртуальных моделей, но и при условии его максимальной защиты от «фактора другого человека» как помехи на пути обретения качественного трансового «перенесения» в квазиреальность.

36 Первый опыт преодоления сложностей в деле формирования у нарциссического пациента состояния «перенесения», преодоления, на которое ушло несколько лет (!) аналитической работы, был описан Фрейдом на материале лечения его русского пациента Сергея Панкеева, более известного как «Человек-Волк».

37 «Исчезновение сознательной личности и ориентирование чувств и мыслей в известном направлении — главные черты, характеризующие толпу, вступившую на путь организации, — не требуют непременного и одновременного присутствия нескольких индивидов в одном и том же месте. Тысячи индивидов, отделенных друг от друга, могут в известные моменты подпадать одновременно под влияние некоторых сильных эмоций или какого-нибудь великого национального события и приобретать, таким образом, все черты одухотворенной толпы» (Г.Лебон «Психология народов и масс»).

38 Хочу напомнить, что именно работа с пациенткой-нарциссом Анной фон Либен, упорно не желавшей поддаваться гипнотическому воздействию не только своего лечащего врача Фрейда, но и самого Ипполита Бернгейма, к которому Фрейд ее свозил в 1889 году, подвигла последнего отказаться от гипноза и начать разработку методологии «перенесения».

39 В заключительном абзаце своей книги «Неудовлетворенность культурой» Зигмунд Фрейд метафорически описал подобного рода цикличность как вечную борьбу равно бессмертных соперников — Эроса и Танатоса. Выражая надежду на силу Эроса, основоположник психоанализа завершает книгу далекой от бездумного оптимизма фразой: «Но кто знает, на чьей стороне будет победа, кому доступно предвидение исхода борьбы?». Сегодня мы можем со всей определенностью сказать, что его сомнения были не напрасны.

40 В данной исторической иллюстрации речь идет исключительно о европейской истории, по отношению к которой Россия всегда выступала лишь в качестве сугубо внешнего ее детерминанта, существуя вне зоны европейской цивилизации и отзываясь на ее цикличность исключительно в реактивном режиме.

41 Естественным прототипом нарциссизма является ранний младенческий аутоэротизм, понимаемый как защита от тотальной враждебности и чуждости постнатального мира.

42 В этой связи сразу же вспоминается известный исторический анекдот об одном из деятелей французской революции 1830 г., который, увидев в окно толпу людей, с решительными лицами куда-то спешащих, посылает на улицу своего слугу со словами: «Пойди, узнай — куда они направляются. Мне это нужно знать, ведь я — их вождь».

43 На примере детской, еще незамутненной социальными стереотипами, реакции Фрейд («Массовая психология и анализ человеческого Я», 1921 г.) показывает нам проявление подобной психодинамики на примере ребенка, который компенсирует утрату любимого котенка тем, что сам начинает ползать по полу и мяукать.

44 Фрейд, как мы помним, анализирует психологию отказа, запрета и лишения в работе «Будущее одной иллюзии» (1927 г.), посвященной исследованию генезиса и природа иллюзии как формы существования массовой психики в структуре психики индивидуальной. Затрагивает он тему культурных запретов и лишений и в «Неудовлетворенности культурой», где анализирует счастье как еще одно естественное измененное состояние сознания, желанное, но недостижимое в репрессивной культурной среде.

45 Легко заметить, что данная историческая реконструкция никоим образом не может быть связана с логикой индивидуального психического развития, а тем более — с этапами психосексуальной эволюции индивида. Здесь Фрейд применяет уже иную форму детерминации, связывает динамику массовых процессов, производных от репрессивного воздействия культурной среды (от «неудовлетворенности культурой») с логикой эволюции иудео-христианской культуры, а порою и шире — средиземноморской культуры как таковой, взятой во всем многообразии ее проявлений. Именно потому динамика массообразования универсальна, т.е. не дифференцирована на мужской и женский пути ее отреагирования.

46 В 1925 году, сразу же после смерти своего друга и покровителя Иосифа Бройера, вспоминая обстоятельства описанного в их совместной книге «Исследования истерии» (1895 г.) клинического случая «Анны О.» (Берты Паппенхайм), Фрейд в частном письме впервые рассказал о реальном окончании этого лечения и заметил, что его старший коллега, испугавшийся проявления эротического «перенесения» и прервавший терапию, «уронил попавший ему в руки ему ключ к Матерям». Большего он сказать не мог, чтобы не девальвировать все ранее написанное по этому поводу. Ведь «Анну О.» он неоднократно сравнивал с женской фигурой на носу корабля психоанализа, который качается по воле волн и ветров, но никогда не утонет. И долгое время, как ему казалось, эта фигура подтверждала правильность избранного курса, проложенного теорией сексуальной этиологии неврозов. А ведь смысл финальной сцены анализа «Анны О.» был совсем иным и гораздо более простым: в ситуации символического «отцеубийства» (болезни и смерти любимого отца) пациентка спряталась в «мире Матерей», в иллюзии обретения первичного материнского симбиотизма, объектом для отыгрывания которого стал ее лечащий врач, только из рук которого она ела и пила, только которого она вообще воспринимала. Ее же мнимая беременность, так испугавшая Бройера, была лишь телесной демонстрацией уровня идентификации с матерью, тем самым ключевым символом, который давал подсказку тому, кто пожелал бы без ложных страхов понять природу ее страдания. Последующая судьба пациентки подтверждает подобного рода интерпретацию. Своим «ключом к Матерям» она открыла дверь к массе себе подобных страдалиц, став лидером международного женского движения и основоположницей практики «социальной работы».

47 Пример преступного, но эффективного использования подобного рода воздействия в целях личного обогащения и обретения политического ресурса — пирамида «МММ».

48 Случаются, правда, ситуации, когда от привлечения этих по сути дела маргинальных групп зависит судьба организованной манипулятивной кампании. И тогда на свет появляются проекты типа «Голосуй или проиграешь!» или же «Вперед, Италия!», связанные с попытками работать со страстями и страхами реальной массы (толпы) фанатов поп-музыки или футбольных болельщиков. И как правило кампании подобного рода приводят к власти весьма одиозных вождей вроде Бориса Ельцина или же Сильвио Берлускони.

49 Привожу в качестве примера и без комментариев пять главных новостей часа, вывешенных на информационном портале «Росбизнесконсалтинга» (http://www.rbc.ru/) на момент написания мною этих строк: «Под Хабаровском совершено нападение на туристический автобус», «В Ингушетии подбита БМП: 6 военнослужащих погибло», «В Москве снова обнаружена погибшая женщина», «Американцы готовятся к вторжению в Среднюю Азию», «В пепси-коле нашли пестициды и ДДТ». Не убеждает? Вот пятерка главных новостей вечера того же дня (08.08.2003 г.): «Семь человек арестованы по делу о теракте в Моздоке», «ЧП в российской армии: солдат расстрелял офицеров», «Москву ожидают дождливые и холодные выходные», «Россия на грани стагнации», «На рынке в Тикрите американцы застрелили шестерых иракцев».

50 К.Г.Юнг, который, как мы помним, постоянно полемизировал с Фрейдом по этому поводу, в своих «Тэвистокских лекциях» по теории и практике аналитической психологии прямо заявил, что использование сновидческого материала лишь для выявления патогенных комплексов пациента просто расточительно, поскольку сновидение ценно само по себе, а не только в качестве материала для ассоциативных экспериментов. В этой связи он делает забавное замечание, прямо касающееся нас с вами: «Если бы я захотел воспользоваться методом свободных ассоциаций, в снах не было бы нужды. Я мог бы вывесить дорожные указатели и просто дать людям возможность медитировать над этим, присовокупляя свободные ассоциации, и они неизменно добирались бы до своих комплексов. Если вы едете на венгерском или русском поезде и видите повсюду непонятные надписи на незнакомом языке, можно проанализировать все свои комплексы».

51 Там, где реальность не могла быть пусковым моментом типического сновидения, Фрейд искал и находил культуральные агенты, ответственные за него (пример — его привязка сновидений об обнажении к сказке «Новое платье короля»).

52 Чем, как не телепатией (т.е. передачей мыслей на расстоянии), мог бы Фрейд назвать современное телевидение, способное проносить информационные модули сквозь пространство и время, делая их объектом переживания миллионов людей, совершенно не общающихся друг с другом.

53 Для самого Фрейда, как показал его самоанализ, проведенный на сновидческом материале, такими критическими факторами культурной среды, как мы помним, являлись религиозные институты и семейно-брачные отношения.

54 Напоминаю, что речь тут идет об Эросе, т.е. роевом инстинкте коллективного выживания, и Танатосе, инстинкте смерти как индивидуальной платы за возможность использования и воспроизведения коллективных по своей природе ресурсов психики.

55 Глубинно-психологические последствия первой мировой войны не были, к сожалению, купированы подобного рода культуральными механизмами; для их развертывания просто еще не было универсального носителя, посредством которого можно было бы осуществлять проекцию (трансляцию) массовых страхов и отыгрывающих их иллюзий. В результате — буйство революционной аутоагрессии, разрушение вековых устоев традиционной государственности, возникновение фашизма как самоорганизации массы, одержимой первичными позывами, формирование тоталитарных режимов, ставящих эту массу под силовой контроль и пытающихся канализировать энергию ее агрессивности вовне, и, в конце концов, — неизбежный финал в виде новой, еще более страшной, мировой войны. Сновидение в этих условиях могло лишь сепарировать патогенные тенденции и предъявлять их тому, кто способен был понять подобного рода предупреждения. Когда впоследствии, уже после второй мировой войны, Карла Густава Юнга спрашивали, почему он так спокойно принял режим нацистской диктатуры и профессионально вписался в работу одного из ее институций — репрессивной психиатрии? Он обычно отвечал, что тенденция к фашизму, т.е. открытому массообразованию, подпитываемому дикарскими и животными страстями, не была для него тайной, ведь он, по его словам, «знал сны немцев». А победить, обуздать эту смесь животного и дикаря, это коллективное безумие, пробужденное ситуацией стихийного массообразования, можно только насилием. Другого варианта просто не существует. Как нет иного варианта укрощения агрессии змей, не имеющих, как известно, музыкально изощренного слуха, кроме традиционного рецепта — нужно бить змею по голове дудкой до тех пор, пока она при виде этой дудки не станет впадать в трансовое состояние и послушно воспроизводить любые ее движения.