Прежде всего, нам с вами предстоит найти новую точку приложения психоаналитического знания к решению традиционных для него задач, т.е. те механизмы контроля и управления, в рамках которых психоанализ мог бы реализовать свой манипулятивный ресурс, которым он и ценен и кроме которого, по большому счету за душой у него ничего и нету. А сделать это можно только путем привлечения и обобщения новейших открытий в области работы с неосознаваемыми психическими процессами.
К счастью, за то время, пока психоаналитики почивали на лаврах, будучи абсолютно уверены в том, что держат старого Бога за бороду и являются его пророками на этой земле, и в мире, и в России появились и начали активно разрабатываться экспериментальные методы работы с бессознательным (генетически производные от ассоциативных экспериментов Блейлера-Юнга). Я имею в виду разработки в области психотехнологий сублиминального воздействия, которые в последнее время по ряду причин стали столь активно рассекречивать и выставлять на рынок манипулятивных и психокоррекционных услуг.
Термин «сублиминальный» был введен в психологию еще Уильямом Джемсом в его книге «Многообразие религиозного опыта»:
«Наше нормальное, или, как мы его называем, разумное сознание представляет лишь одну из форм сознания, причем другие, совершенно от него отличные, сублиминальные формы существуют рядом с ним, отделенные от него тонкой перегородкой… Наше представление о мире не может быть полным, если мы не примем во внимание и эти формы сознания».
В отечественной традиции этот термин переводился как «подсознательный», «подпороговый», тогда как в иноязычной психологической и эзотерической традиции (Шри Ауробиндо) до сих пор используется термин, изначально предложенный Джемсом. Кстати говоря, именно У.Джемс первым из авторитетных психологов отметил значимость открытий Фрейда (еще в период сотрудничества последнего с Брейером), а во время лекционного визита Фрейда в Америку в 1909 году не только присутствовал на всех его лекциях, но и публично заявил, что «Фрейд и его ученики не могут не пролить свет на истинную природу человека…».
Особую актуальность тема о сублиминальном воздействии на психику индивида и массы получила после скандалов с феноменом «25-го кадра» и попыток скрытого манипулирования сознанием при помощи аудио- и видеоматериалов (60-е годы). Начиная с конца 70-х годов и в СССР, и за рубежом, были созданы специализированные лаборатории, занимающиеся разработками психотехник сублиминального воздействия. В основном они работали на оборону и госбезопасность, хотя некоторые разработки тех времен и сегодня используются (или же — потенциально могут использоваться) для социальных и терапевтических целей. Прежде всего, я имею в виду работу НИИ психоэкологии РАЕН, руководимого Игорем Викторовичем Смирновым.
Термин «сублиминальное» интересен тем, что, не противопоставляя сознание бессознательному, позволяет анализировать реальный психический континуум как единство осознаваемых и неосознаваемых феноменов. Кроме того, он носит четко обозначенный операционалистский характер, т.е. ориентирует нас не на конструирование некоей потаенной реальности «истинного психического», а на раскрытие механизмов контроля над сознанием и психикой в целом, которую это сознание репрезентирует. И последнее. Термин «сублиминальное» позволяет нам уклониться от мистического налета, придаваемого психоанализу уже ставшей привычной «демонизацией бессознательного», от того духа эзотеричности, который традиционному психоанализу придают перлы типа «знания о бессознательном». Ведь «сублиминальное» не имеет собственного содержания. Это всего лишь форма воздействия на психику индивида и массы, воздействия, не фиксируемого сознанием, но зато приводящего в движение механизмы неосознаваемого интрапсихического контроля.
А ведь сегодня задача организации подобного рода неявного контроля насущно проявляет себя в сфере регулирования массового поведения.
Нам с вами выпало сомнительное счастье жить в «эпоху перемен», когда масса, утерявшая традиционные алгоритмы сдерживания своей подспудной дикости и архаичной аутоагрессивности, вошла в новый виток «влечения к смерти». Достаточно вспомнить разработки Ллойда ДеМоза, открывшего неосознаваемые («плацентарные») истоки цикличности периодов аутоагрессивности массы, приходящей в состояние временного успокоения лишь после принесения в жертву тысяч (а порою — и миллионов) своих сыновей и дочерей. Да что там ДеМоз: весь опыт XX века (века толп) преподал нам горький урок — масса, предоставленная сама себе, т.е. фашиствующая масса, неизбежно стремится к самоуничтожению.
Подобного рода эпохи тотального отречения от «родительского опыта», разрыва живительной связи с традицией, убийства символов и ритуалов, которыми жили поколения людей, неизбежно порождают массовую и индивидуальную психопатологию.
Психоанализ, как обычно, является в такое время на сцену в качестве персонального врачевателя человеческих душ, помогающего «лишним людям» выйти из плена своих инфантильных иллюзий, а «новым людям» — избежать последствий конфликта между своим адаптивным опытом и живущей в глубинах их психики противоречащей ему логикой наследуемой традиции.
В области же профилактики и лечения массовой психопатологии именно XX век породил то, что получило название «школы Вудро Вильсона» (имеется в виду «Комитет Вудро Вильсона по публичной информации» — своего рода американское «Министерство правды»). Для эффективного управления массами оказались востребованы методики концептуально нагруженного манипулятивного контроля как залога стабильности и демократии. Одним из их создателей по иронии судьбы стал Эдвард Бернайс, племянник З.Фрейда, которому принадлежит приоритет не только в области теории и практики PR, но и теории и практики современной манипулятивной пропаганды1.
Легальное применение в США пропагандистских методик манипулятивного властвования, сложившийся в Штатах продуктивный союз ответственных политиков и терапевтически ориентированных специалистов в области управления динамикой коллективного бессознательного и породили, как мне кажется, ту существенную разницу, которую мы наблюдаем, изучая американский и европейский опыт решения управленческих задач общенационального уровня. Если европейские режимы либо боролись с архаической стихией массовой деструкции, насильно удерживая ее в границах традиционных механизмов властвования, либо — шли у нее на поводу, используя пропагандистские приемы лишь для формирования каналов катарсического выброса этой деструктивной массовой энергетики2, то правящие круги Соединенных Штатов использовали пропагандистские технологии для формирования позитивного подключения граждан страны к социально значимым ценностям и практическим задачам. Более того, пропаганда «американского образа жизни» стала даже предметом национального экспорта. Результат очевиден — пройдя через череду социальных и социально-психологических кризисов, Америка сохранила потенциал единой общенациональной воли. Ее население гордится интенсивностью своих трудовых будней, с удовольствием поглощает отвратительную еду из «Макдональдса», с готовностью отправляет своих сыновей и дочерей на смерть в очередную «зону американских интересов». И постепенно весь мир становится этой зоной, поскольку ни идеологические формы социального контроля (СССР, Китай эпохи Мао), ни опора на традиционные социокультурные ценности (Европа, современный Китай) не могут обеспечить социуму такой стабильности и такой динамичности при решении социально значимых проблем, как работа с технологиями манипулятивной пропаганды.
Сегодня рассуждения подобного рода особо актуальны именно для нашей с вами страны и именно для нашей с вами профессии. Ведь именно мы, психоаналитики, десятилетиями позиционировали себя в качестве «экспертов по бессознательному», в качестве мудрецов, причастных тайнам динамики массовых страстей и страхов. Самим временем, в котором мы сегодня живем, самой социальной, психологической и интеллектуальной ситуацией в стране нам с вами брошен вызов. Кто мы? Шарлатаны, делающие вид, что видим нечто таинственное (некой «новый наряд короля»), а на самом деле просто набивающие свои карманы, пользуясь своими суггестивными навыками и доверием клиентов? Трусы, боящиеся взять на себя ответственность за завещанную именно нам великую миссию «социальной терапии» и замыкающиеся в своих кабинетах, мимикрируя под одну из разновидностей рациональной психотерапии. Или же мы действительно можем помочь нашей и в правду тяжело больной стране?
Так уж получилось, что мы выносим прикладной психоанализ из своих рабочих кабинетов на широкое поле его практического применения в весьма знаменательное время. И в нашей стране, и в мире в целом близится к завершению очередная «эпоха перемен»; социальные процессы становятся все более вязкими, все больше сопротивляются волюнтаристским запросам «аппаратного самодержавия» и все нагляднее демонстрируют наличие пока еще не устоявшейся бессознательной логики собственного имманентного волеизъявления.
Воды великого потопа, над которыми в течение последних полутора десятилетий бесплодно носился дух массовой креативной воли, вновь спадают и под ними обнажается некая твердь. Появляется почва, на которой можно строить фундамент нового социального порядка, в которую можно уже бросать семя перспективных начинаний и знать, что оно прорастет (не упадет на камень равнодушия и не будет склевано жадными птицами, живущими лишь сегодняшним днем). В хаосе катаклизма зародились кристаллы некоей структуры, по законам организации и функционирования которой будут жить последующие поколения людей3.
Сегодня можно уже со всей ответственностью заявить, что эпоха перестроечного и постперестроечного волюнтаризма завершена. И даже те люди, которые еще десятилетие назад собирались всего за несколько сотен дней, но при условии использования всей мощи машины государственного управления и контроля, привести Россию к процветанию, сегодня говорят о том, что править нынче должны не технологии, а стратегии (т.е. не операционалистские схемы, а пропагандистские модели, социальные мифы). Но не надо обольщаться — выход из катаклизма общенационального кризиса, тем более — выход за счет демократических реформ, т.е. за счет разрушения традиционного для России режима силового подчинения персональной воли каждого общегосударственным задачам, сам по себе еще не гарантирует социального мира и процветания. Наглядный пример тому — наша история столетней давности, которую мы более или менее точно сегодня воспроизводим. Все, что мы с вами имеем сегодня — марионеточная Дума, идеологический вакуум, восполняемый псевдонациональной эзотерической экспансией, бурный рост спекулятивного капитала при полном застое реального производства, развал традиционного общинного (колхозного) сельского хозяйства, расцвет полупатологических тенденций в художественном творчестве и пр., все это свидетельствует о том, что мы живем в переходную эпоху4. Историческая аналогия подсказывает нам, что это эпоха между кризисом 1905-1907 гг. (который мы воспроизвели с детальной точностью, вплоть до неоднократно возводимых баррикад у Горбатого моста на Пресне, в самом центре Москвы) и полной гибелью традиционной российской цивилизации, начавшейся в 1917 году.
Не будем лукавить и заниматься самообманом — пик «перестроечного» цивилизационного кризиса, идущего ныне на спад, был преодолен без нашего с вами участия. Его залечило время, т.е. вполне естественная смена поколений, как обычно породившая в такой ситуации как «лишних людей», отыгрывающих свои иллюзии в тени все более бледнеющих идеалов, так и людей «новой формации», вполне адекватных изменившимся культурным, социальным и геополитическим обстоятельствам.
Этот период «бури и натиска», когда под лозунгами социальной справедливости, а позднее — демократии и либерализма массы пошли на штурм привычных жизненных устоев и основ собственной государственности, не стал смертным часом российского общества еще и потому, что хаос самораспада страны породил единственно возможный в подобных условиях алгоритм властвования.
Он живет и сейчас, базируясь на двух фундаментальных основаниях:
* на рефлекторном механизме управление массами по принципу «Не будут брать — отключим газ!» (его символ — голодная павловская собака, истекающая слюной и желудочным соком);
* на стимульной регуляции поведения элиты по принципу «Оцени нужного человека, дай ему на сто баксов больше и он сделает для тебя все, что нужно и как нужно» (символ этого подхода также всем памятен — это коробка из-под ксерокса, символически отсылающая нас к достославной эпохе «великой манипуляции» середины 90-х годов).
Все это предельно просто и известно психологам со времен Павлова и Бехтерева (вариант для западно-ориентированных коллег — со времен Торндайка и Уотсона), причем последние отрабатывали подобного рода модели выхода из проблемной ситуации даже не на собаках, а на крысах и маленьких цыплятах.
Подобного рода стимульно-рефлекторные управленческие стратегии, подаренные нам постперестроечной эпохой, были и остаются предельно эффективными, но они порождают порочные формы властвования (правящие режимы): сначала, в силу своей затратности — олигархическую плутократию, попытки поставить которую под общественный, а точнее — государственный контроль приводят ко все более силовому стилю управления («стиль милитари», озвученный В.Путиным в начале своего президентства как «приоритет винтовки»). Можно, конечно, сказать, что подобная тенденция нормальна для России, где всегда правила именно военная элита. Но исторический опыт, опять же, учит нас, что ни к чему путному такая тенденция никогда не приводила, а денежные средства и человеческие жизни тратила, не считая.
Итак, задача ясна. Нашей стране нужны новые технологии управления и социального контроля, причем нужны они не только самой системе государственной власти (она, худо-бедно, еще держится, опираясь на описанные выше постсоветские технологии), но и всем так называемым «дисциплинарным пространствам» (семье, школе, системе производства, системе здравоохранения и пр.), в которых индивид как раз и становится социальным существом, учится добровольно блокировать личные желания во имя коллективной цели. Вырастают же такие технологии исключительно на базе того или иного эффективного подхода к коллективной психике, позволяющего целенаправленно формировать ее и трансформировать ее стихийные порывы в предсказуемые и искусственно организуемые тенденции.
Что здесь может нам пригодиться? Куда нам, психоаналитикам, а точнее — глубинным психологам, хранящим накопленное веками знание о способах деятельного контроля над бессознательным толпы, приложить сегодня наши концептуальные и методические наработки?
Быть может, попробовать сконструировать для отечественной массы новую форму идеологии? Сконструировать-то можно, ведь идеология суть самая простая форма манипулятивного управления. И строится она, в принципе, из хорошо знакомого нам материала — из социальных мифов, массовых иллюзий, страхов и фантазий. Но для ее развертывания, для ее вхождения в плоть и кровь социального организма, для заражения ею социума у нас сегодня нет ряда важнейших условий, без которых подобная задача является предельно утопичной. Прежде всего, я имею в виду отсутствие в современном российском обществе ментальной дисциплины, идейного монотеизма, без наличия которого любая идеология растворяется в дискурсивной полифонии. Идеология не может родиться там, где нет единого ортодоксального канона, по отношению к которому все отличные от него идеи суть еретические измышления. Во-вторых, идеология предполагает обязательный и тотальный идейный контроль уполномоченных органов над воспитанием и обучением детей, над художественной культурой, над СМИ, и пр. В демократическом обществе такой контроль порождается только целевым и обильным финансированием. Это явно не про нас. Есть, правда, вариант дешевой идеологии, связанный с проективным отыгрыванием массовых страхов на образе внутреннего и внешнего врага. Но для этого, опять же, нужен тотальный контроль над СМИ, что практически невозможно осуществить в условиях открытости информационного пространства. Славная эпоха «глушилок» и единой для всех программы «Время» никогда больше не вернется. Скорее всего, век идеологий окончательно канул в Лету, тем более что традиционные игры с исторической памятью народа (национальные идеологии) и надеждами на светлое будущее (социально ориентированные идеологии) постепенно теряют смысл перед лицом прагматичного гедонизма постиндустриальной цивилизации («Счастье — это сегодня!»).
Так не перенять ли нам пропагандистское искусство, столь хорошо зарекомендовавшее себя в США и некогда позволившее сохранить и приумножить коллективную антикризисную волю, не позволившее системному кризису 30-х годов трансформироваться в крах страны и цивилизации5? Перенять можно и нужно; более того — мы это искусство уже переняли и активно его применяем в своей повседневной жизни. Где? В основном — в работе новостных программ радио и телевидения, в пропагандистских шоу, в тенденциозных программах и комментариях, в рекламных роликах и телесериалах, и пр. И это применение традиционных и модернизированных (адаптированных к российской ментальности) пропагандистских приемов пропадает всуе, не решая обозначенной нами общей социальной проблемы. Что я хочу этим сказать? А то, что пропаганда подобна одноразовому бритвенному лезвию или же гигиенической прокладке. Выполнив свое предназначение, она превращается в нечто противное и отторгаемое, выбрасываемое в помойное ведро, т.е. в зону психической Тени. Если же говорить менее метафорично, то пропагандистские приемы (типа классической «копченой селедки» или же — «вагончика с оркестром») фиксируются на конкретике решаемой при их помощи задачи и не могут быть приложены к проблемам более высокого уровня. В сфере доминантных оснований социальной жизни пропаганда (социальная реклама) может быть эффективна при ее разовом, или, по крайней мере, — не вариативном применении. Когда ценнейший бисер пропагандистских психотехнологий стали метать перед любым потенциальным потребителей чего угодно, это было еще полбеды. И на этой основе можно было выстроить несколько упрощенный, но весьма эффективный для стабилизации перевозбужденного социума потребительский идеал. Бедой такое употребление всуе ценнейших технологий стало их «замыливание», их наложение на примитивные методики целевого оперативного (краткосрочного) рекламного кодирования, их привязка к вынужденно агрессивной информационной среде. У пропагандистских технологий в нашей стране, несомненно, есть будущее, но нынешнее поколение «россиян» приобрели к ним устойчивый иммунитет. За что им большое наше корпоративное спасибо. Ибо только это обстоятельство дает нам надежду на востребованность манипулятивных услуг более глубинного характера, основанных на работе с конкретикой неповторимой неосознаваемой реакции, а не на стандартном алгоритме пропагандистской схемы, незамысловато обманывающей наше сознание.
Более же глубинное воздействие сегодня представлено именно сферой сублиминальных технологий, способных, правда, пока еще решать сугубо негативные задачи, задачи запрета и лишения, но быстро набирающие силу и подающие большие надежды. Здесь я употребляю этот термин в более узком смысле, обозначая им пока исключительно экспериментальные наработки отечественных психофизиологов по неосознаваемому контролю над человеческой психикой, организуемому посредством искусственного внедрения в сферу восприятия неявно там присутствующих, не фиксируемых сознанием, но активно работающих целевых раздражителей.
У методик сублиминального контроля есть только один, но весьма значимый недостаток, делающий их предметом панического страха массы, т.е. «широкой демократической общественности», а их применение вытесняющий в область полулегальных спецтехнологий. Дело в том, что их адепты стремятся непосредственно воздействовать на сферу осознаваемых желаний и деятельностных побуждений. Работая в этом направлении, они достигают кратковременного эффекта (нужной реакции), но упускают возможность установления долговременного контроля. Кроме того, воздействие подобного рода не только легко блокируется при регулярном повторении, но и вызывает стойкий отторгающий эффект, связанный с хорошо знакомым нам феноменом сопротивления6. Методикам подобного рода явно чего-то не хватает для завершения строительства системы тотального сублиминального контроля над поведением людей, благодаря которой наша цивилизация только и сможет преодолеть нынешний пик своего кризисного состояния.
Вот тут то на рынок манипулятивных услуг и должен явиться (скорее даже — вернуться) прикладной психоанализ. Почему именно он, в каком качестве и чем обусловлена его роль в качестве средства превращения методик сублиминального контроля7 в залог стабильности и здоровья социума?
Дело в том, что:
1) Психоанализ десятилетиями нарабатывал техники формирования и удержания естественных измененных состояний сознания (ИСС), которые современные психотехнологи смогли получить только искусственным путем — к примеру, при помощи психоделиков (типа ЛСД-25 или же псилобицина). Я имею в виду техники наведения внегипнотического транса, так называемого «трансфера», в состоянии которого клиент предельно открыт для вербальной (осознаваемой) и сублиминальной (подпороговой, символической) суггестии8. Причем по мере накопления опыта применения психоаналитической процедуры Зигмунд Фрейд все меньшее внимание уделял словесным установкам и разъяснениям, фиксируемым клиентом на сознательном уровне, и все больше опирался на сублиминальный ресурс самой аналитической ситуации, предпочитая порою спокойно дремать в своем кресле на протяжении всей аналитической сессии.
Транслируемое на психику, введенную в ИСС, сублиминальное внушение становится устойчивым и самовоспроизводимым, а эффект его — необратимым9. Более того, — даже традиционные методики контроля над психикой (шаманские практики, обряды инициации, мистериозные посвящения, и пр.), для наведения ИСС не могли обходиться без предварительного применения растительных психоделиков (в диапазоне от мухоморов до таинственного кикейона). Психоанализ же представляет собою модернизированный вариант сублиминальной суггестии, подобный тому, при помощи которого свою власть над массой развертывала (и до сих пор развертывает) Церковь. Помните классическое: «Религия — это опиум народа». Что это значит? А то, что, используя отработанные веками механизмы ритуального воздействия и культовой регламентации для введения верующих в устойчивое ИСС, религия при помощи сублиминальных ресурсов церковной службы и храмовой среды играла роль важнейшего стабилизирующего социального фактора до тех пор, пока используемые ею психотехнологии воспроизводились массой и востребовались ею10. Рассматривая будущее своего детища, Фрейд не случайно видел его в роли новой светской Церкви, обладающей духовной властью над массой и разумно пользующейся этой властью в интересах «социального здоровья» последней. Ведь именно психоанализ сумел выработать технологии несилового удержания клиента в ИСС, в режиме которого оказалось возможным решать по отношению к нему любые манипулятивные задачи (чаще всего, впрочем, сводимые к разновидностям директивной психотерапии). Причем удержание это настолько эффективно, что сохраняется даже при наличии явных сопротивлений, выдерживает разрушительные факторы сеттинга и может, в принципе, длиться неопределенное время.
Несколько обернув ситуацию, можно даже сказать, что весь психоанализ как таковой возник как результат исследования (рациональной проработки) особого рода состояния т.н. «психоделической ясности» (в глубинной психологии чаще обозначаемого как «нуминозный опыт»), пережитого его основоположником в ходе погружения в мир собственных сновидений и дневных грез. Сновидение же (с ударением на втором слоге), как известно, является базовой психофизиологической матрицей для любого рода сублиминальных механизмов контроля, работающих в среде измененных состояний сознания. Воспроизводимый в нашей психике постоянно, в фоновом режиме, а отнюдь не только в состоянии сна, процесс сновидения косвенно управляет психикой, в сублиминальном режиме запуская в ней неосознаваемые реакции и механизмы Эго-активности. Именно психологический анализ сновидения, проведенный классиками глубинной психологии (и прежде всего — З.Фрейдом, К.Абрахамом, К.Г.Юнгом и Б.Левиным), позволил создать тот алгоритм сублиминального воздействия (своего рода сновидения наяву), который и лег в основание психоаналитической терапевтической процедуры. И именно этот подход, распространенный на работу современного телевидения как искусственно сконструированного сновидения, позволяет применить психоаналитические разработки к анализу и трансформации массовых психических процессов. Этой возможности мы посвятим отдельный раздел данной работы.
2) Психоанализ опять же десятилетиями ставил опыты на людях, самопроизвольно попавших под контроль неких глубинных психических механизмов, возбужденных неосознаваемым, т.е. сублиминальным, воздействием (в психоаналитической традиции оно обозначалось как символическое) социокультурного окружения. Эти люди реально страдали от проявлений подобного рода реактивного интрапсихического контроля (а точнее — от его симптоматических подкреплений). В ходе подобного рода работы классический фрейдовский психоанализ и производные от него школы глубинной психологии сумели выявить и прояснить природу целого ряда механизмов такого контроля — архетипических наследуемых схем, пренатальных матриц, факторов импринтингового травматизма рождения на свет и младенческих оральных переживаний, телесных травм детства и связанных с ними психосексуальных фиксаций, механизмов Эго-защиты и характерологических сценариев поведения (установочных скриптов), систем личных комплексов и форм их компенсаторной разрядки, и пр. В совокупности они как раз и составляют т.н. «бессознательное психическое», к которому сегодня, опираясь на терминологические новации Э.Фромма, мы добавляем «социальное бессознательное». Но и об этом — чуть позже.
К середине 20-х годов знания о подобного рода интрапсихических факторах неосознаваемого контроля накопилось уже столько, что сам Фрейд призвал к прекращению клинических экспериментов и началу практики «социальной терапии». Призвал, но не был, как известно, поддержан тогдашним психоаналитическим сообществом11. В свете же нашего сегодняшнего опыта мы можем сказать, что психоаналитики, дружно отбившие попытку своего вождя сдвинуть психоаналитическое войско с уже завоеванного плацдарма и направить его на основные силы «противника», т.е. реального первоистока агрессивности и невротичности, с одной стороны были не так уж и неправы. У них просто не было оружия для подобной атаки. Экспериментальный опыт работы по контролю и управлению психикой исключительно невротической личности мог породить только такое знание, которое могло быть приложено исключительно к различным формам психопатологии. И это приложение эффективно работало — различного рода психопатологические проявления при помощи отработанной и доведенной до совершенства методики сводились к единой форме искусственного невроза («невроза перенесения»), а затем превращались вместе с ним в разновидность особым образом организованной коммуникации. Но у этой истории есть и другая сторона. Коллеги, работавшие и работающие в клинической сфере не обратили внимания на то, что неявно они все же последовали завету преданного ими Учителя. Производимое ими «выманивание» невроза в коммуникативную сферу было прообразом любых прикладных психоаналитических технологий, всегда и везде связанных именно с процедурой трансформации «микрокосмоса» в «макрокосмос», т.е. нахождения под (или — над, какая разница) маленьким индивидуальным психическим миром личности огромного мира его социокультурных детерминант12.
3) Устами своего основоположника именно психоанализ в конце 20-х годов выдвинул программу т.н. «социальной терапии» («Проблема дилетантского психоанализа» [1926], «Будущее одной иллюзии» [1927], «Неудовлетворенность культурой» [1930]), обозначив тем самым возможность приложения своих теоретических постулатов и клинических наработок к сфере целенаправленного социального контроля (Светская Церковь, сотни тысяч социальных работников взамен сотен врачей, не терапевтическое значение, а истина о человеческой природе, и пр. и пр.). Именно тогда и родился прикладной психоанализ не как интерпретационная игра психотерапевтов и не как забава университетских интеллектуалов, а как глобальный проект социального контроля, «ревизии культурной среды», носящий, впрочем, остаточный терапевтический характер («И тебя вылечим!»).
Помните знаменитую фразу Фрейда:
«Если развитие культуры имеет столь значимое сходство с развитием индивида и работает при помощи тех же орудий, то не вправе ли мы поставить диагноз, согласно которому многие культуры или целые культурные эпохи (а возможно, что и все человечество) сделались «невротическими» под влиянием культуры? За классификацией этих неврозов могли бы последовать терапевтические рекомендации, имеющие большой практический интерес. Подобная попытка применения психоанализа к культурному сообществу не была бы ни бессмысленной, ни бесплодной» (1930).
Психоанализ уже способен был к тому времени ставить диагнозы культурным сообществам и моделировать их историю и их современность в форме личностной психопатологической модели (типа «Человека-Волка» для русской ментальности13, «Человека-Крысы» — для австрийской, «Вудро Вильсона»14 — для американской, «маленького Ганса» и «молодого человека» из книги Фрейда о Моисее — для еврейской, и т.д.). Но в его арсенале не было эффективного терапевтического средства воздействия на массы; кроме системы довольно-таки сложных рационализаций, явно не работающих там, где речь идет о массовой психике, и «шоковой терапии», которую Фрейд с относительным успехом применил к родному ему еврейскому народу и применение которой дает явно непредсказуемые результаты, ударяя прежде всего по авторитету самого применяющего ее манипулятора.
Нежен был символический аналог психоаналитической ситуации, т.е. некий сложно организованный медиатор, сублиминальное воздействие которого позволило бы позитивно реализовать в массовой психике социально-значимые задачи. Но найти его никак не удавалось, тем более что по обстоятельствам собственной биографии Фрейд весьма скептически относился к кинематографу — предтече современных манипулятивных медиа-технологий.
Сам Фрейд прекрасно понимал эту слабость своего детища:
«Диагноз коллективных неврозов сталкивается и с трудностью особого рода. Пока речь идет об индивидуальном неврозе, опорой нам служит контраст между больным и его «нормальным» окружением. Такой фон отпадает, когда мы имеем дело с однородно аффицированной массой, его нужно искать в чем-то ином. Что же касается терапии, то даже самый приближенный к реальности анализ социального невроза ничем бы не помог — кто располагает таким авторитетом, чтобы принудить массу лечиться?» (1930).
Тем самым Фрейд давал понять своим последователям: применение психоаналитических разработок к массовым процессам станет возможным только тогда, когда «патология культурных сообществ» перестанет быть метафорой, а обернется набором четко фиксируемых и мучительных для массы симптомов15. А также тогда, когда появится эффективное средство терапевтического воздействия, сопротивляться власти которого масса будет не в состоянии, в воле которого она растворится, как клиент в воле психоаналитика.
И вот теперь такое терапевтическое средство появилось: я имею в виду средства масс-медиа и масс-культа, а точнее — телевидение как синтез того и другого. Правда сегодня это потенциально терапевтическое средство преследует исключительно собственные цели, периодически подключаясь к обеспечению социальной стабильности исключительно под силовым давлением государства.
И все же такое орудие духовной власти сегодня имеется и, обладая несомненным даром предвидения, основоположник психоанализа смотрел в будущее с определенной дозой оптимизма (кстати, обычно ему совершенно не свойственного):
«Несмотря на все эти затруднения, следует ожидать, что однажды кто-нибудь отважится на изучение патологии культурных сообществ» (1930).
* * * * *
Будучи людьми в достаточной мере скромными, чтобы не отнести к своей персоне фрейдовское пророчество, давайте попробуем ответить на вполне конкретный и актуальный для нашей с вами профессии вопрос:
Что нам с вами может дать предлагаемый симбиоз современных сублиминальных психотехнологий и прикладного психоанализа?
* Кроме сохранения всех достижений психоаналитической теории, основанной на обобщении клинического опыта, в концептуальное основание нашей практической деятельности могут быть возвращены наработки отечественной психофизиологической школы16 (и прежде всего — «коллективная рефлексология» Владимира Михайловича Бехтерева);
* Наконец-то будут интегрированы, возвращены в арсенал прикладных психоаналитических технологий те открытия, которые прославили имя былого лидера отечественных психоаналитиков, секретаря Русского психоаналитического общества — Александра Романовича Лурии; на законах созданной им нейропсихологии базируются практически все современные сублиминальные психотехнологии;
* В арсенал психоаналитического знания вернутся наработки классиков отечественной психологии, которые, опираясь на свою изначальную психоаналитическую подготовку и пытаясь приспособиться к реалиям советской цензуры, создали квазиматериалистические теории детерминации человеческой психики совокупным сублиминальным воздействием культуральной и языковой среды; в первую очередь я имею в виду наследие Льва Семеновича Выготского.
* Мы сможем, наконец-то, в полной мере понять и интегрировать в концептуальное ядро психоанализа все ранние труды Зигмунда Фрейда (периода «Проекта научной психологии», его работы в психофизиологической лаборатории Э.Брюкке и в клинике у Т.Мейнерта)17, а также — перечитать заново все его знаменитые клинические случаи и признаться хотя бы самим себе, что в них он описывает не выигрышные терапевтические стратегии18, а механизмы и результаты сублиминального воздействия на человеческую личность культурной среды, «социального бессознательного»19. Кроме того, теперь мы сможем в полном объеме понять и восстановить значение и смысл «классического психоанализа» (в отечественной традиции — «фрейдизма»), клиническая избыточность которого породила во второй половине прошлого века столько его ревизионистских упрощений и искажений.
* В психоаналитический канон смогут вернуться те псевдоеретики и преданные корпоративной анафеме исследователи (типа Ж.Лакана или же Э.Фромма), которые по сути дела поплатились за то, что пытались идти фрейдовским путем20 и искать «бессознательное» (т.е. факторы неосознаваемого сублиминального контроля над психикой и управления ею) в социо-культурном поле.
* Как это ни странно, данный вариант приложения психоаналитического знания, накопленного в клинической практике21, к постепенно складывающейся практике тотального социального контроля и управления сможет несколько запоздало примирить психоанализ с очень близким ему по духу марксистским мировоззрением, которое столь прочно въелось в отечественную культуру, что стало и осталось ее неявным основанием. Если забыть старые обиды, большинство из которых психоанализ, по своему обыкновению, придумал сам (и так в них поверил, что на полном серьезе требовал от посткоммунистических властей своей официальной реабилитации), марксизм и фрейдизм прекрасно дополняют друг друга именно в сфере социальной теории и практики. Оба они, по сути дела, являются управленческими (операционалистскими) идеологиями тоталитарного характера, эффективно применяемыми в условиях глобального социально-психологического кризиса. Оба они требуют для своей эффективной работы подключения к механизмам государственной власти22. Отсюда — легкость попыток их синтеза в британском фабианстве или же — в фрейдо-марксизме франкфуртской школы. Образно говоря, дорогу психоанализу в Россию последней четверти XX века прокладывали книги Фромма, а не Фрейда. И об этом настала пора вспомнить.
* Смыкание психоанализа с современными технологиями сублиминального воздействия на психику людей, носящими пока исключительно технократический характер, обозначает крайние точки некоего глобального синтеза, за перспективами которого брезжит, не побоюсь такого пафоса, новое будущее человечества, основанное на реализации платоновской мечты о самоорганизующемся обществе, органично и ненасильственно управляемом самими факторами символически организованной социо-культурной среды. В арсенал такой синтетической теории и практики управления должны войти все операционалистские модели и манипулятивные технологии, имеющиеся сегодня в наличии — от театральной режиссуры до менеджментов различного толка.
* Кроме того, технологичность методик сублиминального воздействия, манифестируемых сегодня сугубо под «крышей» медицинского и естественнонаучного подходов, снимает излишние самоограничения, традиционно воспроизводимые в психоаналитическом сообществе в связи с манипулятивными психотехнологиями. Подобного рода корпоративная амнистия, порожденная самой современной ситуацией на рынке манипулятивных услуг (ведь запретный плод был сорван и выброшен на рынок не нами), позволяет нам вновь поднять из запасников весь накопленный столетиями ресурс глубинно-психологического манипулирования — от шаманских практик архаического зомбирования до методик оперативного кодирования и неявного сублиминального управления.
Каждый пункт в данном, явно не законченном, списке открывает перед прикладным психоанализом широчайшие перспективы концептуального и методического обогащения за счет расширения «диапазона приемлемости» по отношению к привлекаемому для анализа материалу из дочерних или же близких по духу проектов.
Но прежде чем заняться перспективными заимствованиями и эвристичными формами сотрудничества с концептуальными «смежниками», прежде чем заявить свои права на теоретическую «опеку» над современными сублиминальными технологиями, замкнувшимися в психофизиологических экспериментах и не видящими их глубинно-психологического смысла, прикладному психоанализу придется проинвентаризировать собственный теоретический багаж.
1 Приведу для иллюстрации известную цитату из книги Э.Бернайса «Пропаганда»: «…разумная манипуляция организованными привычками и мнениями масс является важным элементом существования демократического общества». В своей «Энциклопедии социальных наук» Гарольд Лассуэлл, еще один выходец из Комитета Вудро Вильсона, основоположник современной политологии и политической психологии, предупреждал, что разумное меньшинство должно «распознавать невежество и идиотизм масс и не поддаваться демократическому догматизму, согласно которому простые люди — наилучшие судьи собственных интересов. Массы следует контролировать ради их же блага, и в наиболее демократических обществах, где сила не применяется, социальным менеджерам придется обратиться к совершенно новому методу контроля, в значительной степени — с помощью манипулятивной пропаганды».
2 Тому же Э.Бернайсу было не очень приятно узнать после войны, что его книга «Пропаганда» была настольным учебником у Геббельса, организатора пропагандистской работы в третьем рейхе.
3 Первыми, кстати говоря, это почувствовали любители ловить рыбку в мутной воде великого потопа — новоявленные «психотехнологи», виртуозы игры на массовых страхах и страстях. На смену циничному прагматизму «серых» и «черных» технологий в отечественном пиаре и политконсалтинге пришла мода на этические самобичевания и вполне искреннее стремление «обелиться», очиститься от малейших подозрений в наличии грязных помыслов и дурных поступков.
4 К сожалению ли, к счастью ли — пока непонятно, но к таким признакам переходной эпохи принадлежит и устойчивый интерес к психоанализу, как впрочем и к другим рациональным и эзотерическим моделям, указующим путь к некоей иной, альтернативной реальности.
5 Исторические параллели, ни к чему не обязывая, порождают иногда странные вопросы, наводят нас на неожиданные («несвоевременные») мысли. Мы знаем, что Америка сумела преодолеть «великую депрессию» путем принятия ряда чисто социалистических мер антикризисного управления — плановое хозяйство, регулируемые цены, национализация и государственный контроль над распределением ресурсов и денежным обращением. Когда же кризис миновал и можно было вновь вернуться к пропаганде традиционных американский ценностей, именно «охота за ведьмами», организованная антикоммунистами, и публичные судебные процессы над «агентами Кремля» стали знаковыми провозвестниками выздоровления. Не повторим ли мы, но с точностью наоборот, опыт нашего заокеанского визави? Не грядут ли в ближайшей перспективе судебные процессы над «чикагскими мальчиками», заставившими некогда нас всех поверить в необходимость горького лекарства «макроэкономических реформ» и проведших нас по дороге голода и страданий во имя спасения страны. Ведь именно процессы конца 30-х годов над ярыми коммунистами (левыми уклонистами) и сторонниками Троцкого ознаменовали в свое время конец эпохи революционного хаоса в России и начало открытого предъявления миру обновленной, могучей и идеологически монолитной империи.
6 Пример — явная разница двух уровней решения одной и той же задачи: выявления потенциальных террористов в аэропортах и устойчивой или необратимой блокировки самой возможности совершения человеком террористического акта. Или же — выявления потенциально нелояльного сотрудника уже на стадии первичного интервью или создания устойчивой и самовоспроизводимой корпоративной психологии средствами организации производственной среды.
7 Стоит особо отметить, что речь идет не о контроле над бессознательным, а о неосознаваемом контроле.
8 В данном отношении психоанализ выступает продолжателем весьма древней традиции сублиминального управления, основанного на технологии наведения трансовых состояний, наиболее известным примером которого являются шаманские практики. Можно даже сказать, хотя такая формулировка и непривычна пока для психоаналитической концепции, что именно сублиминальное воздействие на психику, находящуюся в ИСС, и порождает сам феномен «бессознательного» в виде неизменно сопровождающих подобного рода воздействие амнезий. И Зигмунду Фрейду, начинавшему свою терапевтическую практику с применения гипнотических техник, подобного рода эффект был прекрасно известен.
9 Как показывает опыт организации сублиминального кодирования в ходе больших и малых мистерий, проводившихся в античную эпоху в храме Деметры в Элевсине, подобного рода эффект может быть закреплен у подвергающегося воздействию человека на всю его жизнь.
10 Помня об этом, мы можем сегодня дополнить классическую формулировку: «Психоанализ начинается там, где заканчивается гипноз и где прекращается использование природных или синтетических препаратов для формирования измененного состояния сознания». И потому так охотно шли на сотрудничество с нарождающимся психоанализом представители протестантских церквей (например — Оскар Пфистер, пресвитерианский священник, ученик и личный друг Фрейда), видя в нем средство для обновления христианского вероучения и культа, признав в нем то самое молодое вино, которое следует залить в старые меха традиционной религии.
11 См. публикацию данной дискуссии и мой к ней комментарий в «Russian Imago — 2000»
12 Что же касается оружия для новой битвы, то оружие в таких сражениях всегда отнимается у самого противника. Лишь тогда оно эффективно и адекватно решаемым с его помощью задачам. Мериться силами с бессознательным можно только по гомеопатическому принципу «лечить подобное подобным». Хочешь победить невроз — сконструируй искусственную невротическую схему, которая своей динамикой сломает «естественную» симптоматику. Хочешь побороться с социальной патологией — создавай идеологическую «чуму» (социальную мифологию) такого уровня мировоззренческой привлекательности, чтобы все прочие «измы» просто отдыхали на ее фоне.
13 См. Медведев В.А. «Русскость» на кушетке. Опыт прикладной супервизии случая Человека-Волка. // Russian Imago — 2001. Исследования по психоанализу культуры. СПБ.: Алетейя, 2002. С.106-139.
14 Я сознательно беру в кавычки имя Вудро Вильсона, упоминая его в данном контексте, поскольку сконструированная З.Фрейдом и У.Буллитом личностная модель психопатологии многое позволяет понять в коллективной психологии американской нации, позволяет прогнозировать ее реакции в периоды кризисных испытаний (вроде нынешнего), но ни коим образом не может быть отождествлена с реальной личностью Теодора Вудро Вильсона, одного из величайших президентов Соединенных Штатов, заслуженно считающегося крупнейшим мыслителем и социальным реформатором прошлого столетия.
15 Желающим понять, что все это значит, могу посоветовать перечитать книгу Эриха Фромма «Здоровое общество». Если же приблизить зону нашего анализа к текущему моменту, то предельный уровень социальной патологии проявился сегодня в нарастающей волне насилия, осуществляемого террористами-самоубийцами и нацеленного на массу случайных людей. Терроризм подобного рода демонстрирует нам пока еще отдельные элементы гибели социальности как таковой, которая просто не может существовать при условии готовности относительно небольшого числа индивидов добровольно умереть во имя ее разрушения. Ведь любого рода дисциплинаризация в конечном счете зиждется именно на страхе смерти.
16 Нам действительно пора задуматься над смыслом фразы из знаменитого фрейдовского письма, адресованного И.П.Павлову: «Если бы я ранее был знаком с Вашими работами, это сэкономило бы мне целое десятилетие». Задуматься и понять, что именно скрывается за сложными психоаналитическими конструкциями типа «вторичного образования реакции на основе зафиксированного в памяти тела травматического прошлого опыта». Речь тут идет ни о чем ином, как о все тех же рефлексах.
17 И тогда «голубые глаза Брюкке», сурово взирающие на каждого, кто осмелится рассуждать о психике, забывая о ее телесной укорененности, так часто являвшиеся Фрейду в его снах, возможно посмотрят на нас с вами вполне благосклонно.
18 Напоминаю, что все так называемые «классические клинические случаи», опубликованные Фрейдом в разные годы его жизни (случаи Доры, Человека-Крысы, Человека-Волка, маленького Ганса, и пр.), описывали истории явно не удавшейся терапии, но зато весьма характерно выраженной (типической) социально обусловленной психопатологии. И в этом смысле фрейдовская книга «Из истории одного детского невроза» (1918), описывающая истоки самоубийственного отрицания себя и своего культурного окружения у носителя русской ментальности предреволюционной эпохи, дает нам не меньше в плане понимания истоков великий революционных потрясений начала XX века, чем исследование его ученика и друга Пауля Федерна «Психоанализ революции: общество без отца» (1919).
19 Именно такое прочтение его ранних (довоенных) работ имел в виду и сам Фрейд, когда писал Юнгу что, «кое-что из того, что выходит за рамки терапии и ее механизмов, я предпочел сохранить для себя или представить таким образом, чтобы меня поняли только люди сведущие».
20 Напоминаю, что все свое творчество, так яростно отвергнутое IPA, тот же Жак Лакан осенил лозунгом «Назад к Фрейду!».
21 Еще и еще раз я подчеркиваю, борясь даже в самом себе со сложившимися стереотипами, что речь идет о приложении не содержательного аспекта «знания о бессознательном» (которое в клинической практике не рождается и не может родиться в силу уникальности и принципиальной вторичности ее материала), а наработанных психоанализом методик целенаправленного суггестивного воздействия на психику людей в условиях искусственной организации и удержания измененного состояния их сознания.
22 Именно здесь таится их практически единственное коренное отличие: марксизм является этатистской идеологией, целенаправленно формирующей под себя механизмы государственной власти как каналы целевого устрашения и насильственного контроля; именно поэтому для своего успешного и более или менее длительного функционирования он нуждается в антибюрократических мерах экстремального характера (типа сталинских чисток или же китайской «культурной революции»). И все равно рано или поздно государственная машина из средства становится целью и отбрасывает за ненадобностью марксистские идеи о свободном от эксплуатации труде и свободном от отчуждения социальном устройстве. В начале 80-х годов, к примеру, в советской России работы Маркса об отчуждении (в частности — его знаменитые «Парижские рукописи») уже были перемещены в фонды особого хранения. Фрейдизм же ориентирован исключительно на духовную власть, на косвенный (манипулятивный) контроль, для реализации которого подходят любые эффективно работающие механизмы властвования. Хотя в своей собственной среде психоанализ за столетие своего существования породил столь махровую и самовоспроизводящуюся бюрократию, что явно нуждается в своего рода «культурной революции».