Если предварительно договориться о том, что под термином «прикладной психоанализ» мы по сложившейся традиции понимаем любые неклинические формы практического применения концепции бессознательных психических процессов, то получается, что появиться на свет он пытался неоднократно и в совершенно различных обличиях. Каждая из этих попыток порождала нечто особенное, нечто оригинальное и вполне жизнеспособное.
Давайте попробуем совершить по этому поводу небольшой исторический экскурс:
1) Изначально, в 1896-1899 годах, прикладной психоанализ возник как культурологическое обоснование сновидческого самоанализа Зигмунда Фрейда, как некая точка опоры, как своего рода страховка в опасном деле погружения в глубинные слои собственной неосознаваемой памяти. Символика мифа и детской сказки, ассоциативные ряды актуального культурного поля (т.н. «дневного остатка») стали первыми ориентирами для «охотников за бессознательным», позволили создать основы практической (прикладной) психоаналитической процедуры как концептуально нагруженного самоанализа. В данном своем качестве прикладной анализ был предъявлен миру в своем самом универсальном виде, применимом к буквально к каждому из нас (именно потому книга «Толкование сновидений» до сих пор находится над схваткой различных глубинно-психологических школ и направлений). Властвовать собою, т.е. быть субъектом воли, а не игрушкой в руках случайных обстоятельств и внешних сил, оказалось возможным лишь на основе психоаналитически организованного самоотношения, на основе продуктивного диалога с вытесненными содержаниями собственной памяти. А культуральные агенты, типа андерсеновской сказки о новом платье короля, сыграли при этом роль первичных детерминантов появления и фиксации определенных глубинно-психологических феноменов (в данном случае – одного из видов типических сновидений)1.
2) Небольшая пауза в интеллектуальной и прикладной экспансии психоанализа, возникшая после опубликования «Толкования сновидений» и заполненная тихой работой самой книги, вербовавшей и знакомившей друг с другом первое поколение психоаналитиков, была использована Фрейдом для того, чтобы превратить призыв к самоанализу («Познай самого себя!») из акта героического самоотречения в элементарную когнитивную задачу. Найденное в глубинах психики сакральное знание было развернуто на плоскости обыденного опыта каждого из нас. Бессознательное (как совокупное воздействие на нас некоего неосознаваемого набора мотивационных стимулов) было выслежено и обозначено в языковых ошибках и поведенческих промахах, в остроумии и нарушениях памяти, в сексуальном опыте и странностях детского поведения. Таким образом, в этот период, т.е. в 1900-1906 годах, прикладной психоанализ родился как провокационная модель популяризации особого мировоззрения, опирающегося на изначально пугающий тезис о тотальном контроле таинственной «встречной воли» над областью наших сознательных намерений. Сталкиваясь с подобного рода фобийной провокацией, каждый из нас сразу же обозначает свою принадлежность к одному из двух типов персональной защиты от шока обнаружения в себе некоей таинственной силы, пробелов в управлении которой нашими мыслями, чувствами и поступками просто не существует. Большая часть людей сразу же вытесняет эту информацию, отстраняется от нее, вставая в пассивную позицию объекта неосознаваемого контроля (в позицию члена массы, аналитического пациента, и пр.). Меньшая же часть, используя в качестве подстраховки механизмы рационализации и деятельного отыгрывания (формирования реакций), личностно принимает «знание о бессознательном» и формирует на его основе корпоративное мировоззрение, эффективно отыгрываемое («прикладываемое») в ритуалах нарождающейся профессии психоаналитика. Таким образом, прикладной аспект психоанализа в данном его варианте выступает своеобразным «шиболетом» (по известному выражению самого Фрейда) для отделения тех, кто реально ощутил внутренний зов и оказался способен к принятию психоанализа как миссии и судьбы, как основы своей самореализации, от тех, кто воспринимает его как интригующее интеллектуальное приключение или же – как «работу», т.е. как тяжелую и личностно отчужденную сферу зарабатывания хлеба насущного2.
В этом своем обличье прикладной психоанализ претендовал (и до сих пор претендует) на роль своего рода «приправы» к любому без исключения типу профессионального образования. «Прикладываясь» к образовательному процессу, психоаналитическая тематика не просто обозначает некие дополнительные смыслы, связанные с изначальной природой мотивации профессионального выбора и профессиональной деятельности. Она активно формирует такие смыслы и такие мотивации.
3) Следующий период – 1907-1915 гг. – породил прикладной психоанализ как некую гуманитарную метанауку, как универсальную модель истолкования (интерпретации) культурного достояния человечества и ритуалов цивилизационного освоения последнего3. Из ближнего круга обыденного опыта охота за бессознательным переместилась на общекультурное поле, где перед ее участниками открылись буквально необозримые горизонты.
Помните знаменитую фрейдовскую метафору из «Тотема и табу» (1912 г.): «Автор находится в положении мальчика, который нашел в лесу гнездо хороших грибов и прекрасных ягод и созывает своих спутников раньше, чем сам сорвал все, потому что видит, что сам не в состоянии справиться с обилием найденного».
В эти годы из уст основоположника психоанализа впервые прозвучал призыв в ряды его соратников представителей университетского гуманитарного знания (историков, этнологов, лингвистов, и пр.), призыв, который, как мы помним, вызвал столь ревностную реакцию у тогдашнего «наследного принца психоанализа», т.е. у К.Г.Юнга. Призыв, который был концептуально сформулирован в работе ближайших соратников Фрейда, будущих членов «Тайного комитета», О.Ранка и Г.Закса «Значение психоанализа для гуманитарного знания» (1913 г.). Напоминаю, что именно этим текстом, наряду с первой частью «Тотема и табу», открывался пилотный выпуск знаменитого венского «Имаго».
Сам Фрейд подарил нам в этот период своего творчества целую россыпь классических образцов искусства интерпретации феноменов культурной среды. Причем речь идет не только о его попытках истолковать религиозные ритуалы, пьесы Шекспира, картины Леонардо или же скульптуры Микеланджело. Практически все опубликованные им т.н. «классические клинические случаи» представляли собою исследования отдельных культур или же отдельных их элементов, проведенные на материале индивидуальной психопатологии, понимаемой как ключ к истолкованию скрытой специфики социальных феноменов.
Все в том же вступлении к «Тотему и табу» Фрейд очень четно сформулировал тогдашнее свое понимание процедуры использования глубинно-психологического знания, полученного в клинической практике, для истолкования общекультурных феноменов:
«За протекшие полтора десятка лет психоанализ приобрел доверие к своей работе; довольно значительная группа исследователей, идя по указаниям одного, пришла к удовлетворительному сходству в своих взглядах, и теперь, как кажется, наступил благоприятный момент приступить к границе индивидуальной психологии и поставить работе новую цель. В душевной жизни народов должны быть открыты не только подобные же процессы и связи, какие были выявлены при помощи психоанализа у индивида, но должна быть также сделана смелая попытка осветить при помощи сложившихся в психоанализе взглядов то, что осталось темным или сомнительным в психологии народов. Молодая психоаналитическая наука желает как бы вернуть то, что позаимствовала в самом начале своего развития у других областей знания…».
В качестве базового методического приема для работы на культурном поле Фрейдом был предложен принцип аналогового переноса понимания природы индивидуальной невротической проблематики в область социальных и культурных феноменов. В основе подобного рода аналогии лежала идея о тождественности индивидуальной и коллективной невротичности, которую он впервые деятельно провозгласил как раз в 1907 году («Навязчивые действия и религиозные обряды»). Применение подобного аналогового метода было настолько универсальным, что его следы мы легко находим даже там, где исследуемое культурное явление прямо не сопоставляется с тем или иным типом индивидуальной психопатологии, с тем или иным аспектом клинического опыта. Так, к примеру, в октябре 1909 года, в период работы над своей книгой о Леонардо да Винчи, Фрейд проговаривается в одном из писем Юнгу от том, что «недавно я столкнулся с его (т.е. Леонардо до Винчи – В.М.) подобием, но без его гениальности, в одном невротике».
Именно в этот период в прикладном психоанализе сложился, как я его называю, «принцип глобуса», т.е. возникло и закрепилось довольно-таки характерное методологическое оборачивание: индивидуальная невротическая организация, являющаяся результатом патогенного влияния культурной среды, была объявлена чем-то первичным и легла в основание любых культурологических изысканий4. С такой позицией полемизировал Юнг, настаивавший на примате культурной среды над индивидуальной психикой. Но «принцип глобуса» возобладал и молодое психоаналитическое движение потеряло своего «наследного принца», пережив один из самых трагичных расколов в своей истории. Но все же плоды проведенной работы были несомненно значимы. Я имею в виду работы Ш.Ференци по психоанализу воспитания и обучения детей, исследования О.Ранком мифологии и художественной культуры, работы Т.Райка, О.Пфистера, Г.Закса, Г.Рохайма и пр. представителей первой волны прикладных исследователей. Немаловажно было и появление в тот период проекта «Имаго», т.е. корпоративно организованного психоаналитического исследования культурной среды.
Только до этой его эволюционной черты готовы принимать существование прикладных психоаналитических программ люди, осуществляющие финансовый и организационный контроль над той частью современного психоаналитического движения, которая все еще остается верна власти IPA. Мы же с вами, не связанные пока что обязательством считать еретическими взгляды ближайших учеников и последователей Фрейда, не дававшие корпоративных клятв осторожно и критически относиться ко всему, написанному самим Фрейдом после первой мировой войны, можем продолжить линию нашего рассуждения.
4) Сразу же после окончания войны, в 1919 году, психоанализ, по ряду причин внезапно лишившийся своей клинической базы, возродился в Будапеште в новом для себя и исключительно прикладном варианте. Он предложил союз государственной власти5, а его адепты готовы были встать в ряды государственных служащих. Практически этот проект не был реализован по причинам чисто внешнего характера (отсутствие финансирования в голодной и нищей Вене, министерская чехарда и либеральные иллюзии Веймарской республики, коммунистический путч в Венгрии и антисемитская кампания адмирала Хорти, под удар которой попал венгерский психоанализ, и пр.). Стоит отметить, что этатистские иллюзии психоанализа сформировались во всех странах, потерпевших поражение в первой мировой войне, и во всех этих странах они так и не породили ничего конкретного. В Германии, скажем, мистика бессознательного в области восстановления глубинно-психологических основ государственности (третьего рейха) была вытеснена мистикой арийского мифа, а в Советской России психоаналитические претензии на идеологический контроль были деятельно пресечены вновь сконструированной идеологией т.н. «ленинизма» (т.е. силового государственного контроля, опирающегося на машину аппаратной силовой диктатуры, а не на психотехнологии недирективного властвования).
И все же, даже не став востребованным средством государственного управления и социального контроля, прикладной психоанализ был внятно сформулирован в этот период (1919–1925 гг.) именно как теория и практика манипулирования массовыми процессами. И его тогдашняя невостребованность воспринимается сегодня, когда страшный XX век уже стал предметом ретроспективного научного анализа, не как знак его концептуальной или же практической ущербности, а как показатель явной недальновидности тогдашних властителей, отказавшихся от психологических средств контроля над массой. В результате все они были отстранены от власти6, а их страны получили взамен различные формы спонтанной массовой самоорганизации (более известные в литературе под обобщенным термином «фашизм»). Последние же породили разновидности тоталитарных режимов, удерживающих фашиствующую массу в повиновении силовыми репрессивными методами.
5) Самым продуктивным, по моему мнению, периодом в развитии прикладного психоанализа стала вторая половина 20-х годов. Начало этого периода было обозначено работой Фрейда «Проблема дилетантского психоанализа. Дискуссия с Посторонним» (1926), где психоанализу была поставлена новая цель – стать «светской Церковью» и принять на себя бремя реальной духовной власти, а его окончание – книгой «Неудовлетворенность культурой» (1930), где основоположником психоанализа была обозначена программа «социальной терапии», т.е. диагностики и психокоррекции целых культурных сообществ. В промежутке между этими датами появилась психоаналитическая концепция культурной среды (1927), обозначившая последнюю как эффективное средство неявного контроля над агрессивностью, изначально присущей человеческим индивидам, и отгремела знаменитая дискуссия о «дилетантском психоанализе» (1928), отделившая друг от друга и навсегда поссорившая медико-ориентированное (англо-американское) и социально-ориентированное (континентальное) понимание психоанализа. В ходе этой дискуссии, материалы которой были опубликованы в «Russian Imago – 2000», англо-американский психоанализ сумел отбить натиск европейских коллег, а в 30-е годы, после гибели или вынужденной эмиграции последних, окончательно занял ту доминантную позицию «психоаналитического атлантизма», которую и доныне удерживает за собой. Напоминаю, что дискуссия эта разразилась по поводу попытки Фрейда и его немногочисленных единомышленников (Т.Райка, Ш.Ференци, Г.Закса, и пр.) представить психоанализ как социально ориентированное направление в современной психологии, а не как одно из направлений психотерапии.
В качестве методики и средства социальной терапии прикладной психоанализ достиг высшего уровня своих притязаний на роль универсального инструмента контроля (запрета) и управления (предписания). Для приложения нового инструментария к социальному полю Фрейдом была разработана динамическая модель коллективной психики, а также обозначены подходы к практическим методикам коррекции коллективного «Id» (филогенетических ресурсов психики), коллективного «Ego» (цивилизационных ритуалов) и коллективного «Super-Ego» (социальных норм, запретов и предписаний).
6) Тяжелое физическое состояние и трагические обстоятельства личной судьбы не помешали Фрейду сделать попытку практической реализации своей идеи о психоаналитической терапии культурного сообщества. Наблюдая в 30-е годы динамику нарастания деструктивных тенденций в окружающей его культуре, он попробовал спасти, вырвать из хаоса коллективного безумия хотя бы один народ – свой собственный. Он попытался стать новым пророком и мессией еврейской культуры, попробовал повторить культурный подвиг своего кумира – апостола Павла, противопоставив его культурную миссию компенсаторно отыгрываемой архаике наследия Моисея. Я не готов сегодня оценивать этот опыт, проведенный великим старцем на материале собственной филогенетической памяти (в частности его ссылки на книгу пророка Осии при обосновании факта убийства евреями Моисея явно носят лишь маскирующий характер, скрывая персональные истоки подобного рода «прозрения»). Но, по крайней мере, многомиллионная паства т.н. «мессианского иудаизма» и успешность адаптации многих миллионов евреев вне контекста сионистского мифа указывают на то, что его попытка была не напрасной.
Не стоит также строить иллюзии по поводу исключительной патогенности именно еврейского этноса по сравнению с его культурными соседями. Отвечая на вопрос о глубинной природе геноцида и антисемитизма, Фрейд действительно обнаружил их истоки в особенностях группового поведения самих евреев, в их, как бы мы сказали сегодня этническом позиционировании. Но отвечая на вопрос об истоках мировых войн («Почему война?», 1933 г.), он обозначил не меньший уровень патогенности и в недрах христианской культуры. Обозначил, но не сделал объектом для развернутого анализа. Почему? А потому, что для него фактор принадлежности к культурной традиции был принципиальным условием самой возможности ее анализа. Ведь даже исследуя исключительно внешние, культуральные основания нашей психики, мы можем фиксировать их содержания лишь в акте интроспекции, самопознания. Именно потому Фрейд решился на анализ религии Моисея – ведь именно он был тем самым героем, убившим в себе творца еврейского Закона и принявшим на себя его культурную миссию. С наследием же Иисуса он завещал разбираться тому, в ком живет традиция культовой идентификации с этим умирающим и воскрешающимся Божеством.
Перед самой же своей смертью Фрейд еще раз попытался спасти от хаоса самоуничтожения и свое детище – психоанализ, предъявив ему его собственный облик, отраженный в зеркале культуры. Но, к нашему общему сожалению, его вопрос – а что находится «по ту сторону психоанализа» – так и остался без ответа. По крайней мере, мы с вами этот ответ при жизни так и не услышим – по решению руководства IPA и наследников основоположника психоанализа в полном объеме его творческое наследие будет доступно исследователям только в XXII веке.
А потом он умер, завершив свою миссию и добровольно уйдя из жизни в миф7. Вместе с ним, как казалось, умерла целая эпоха.
Возрожденный Теодором Райком на американской земле проект «Имаго» постепенно трансформировался в место для чисто интерпретационных игр университетских гуманитариев. Осколки разбившихся надежд и нереализованных претензий классического прикладного психоанализа («фрейдизма») были растащены по сугубо операционалистским проектам (типа связей с общественностью, имиджмейкерства или же медиа-пропаганды) и подчинены решению исключительно прагматических задач. Подобно достославному Сальери, избавившемуся от неугомонного Моцарта, мировой психоанализ вздохнул с облегчением, сбросив с себя бремя идеологических претензий и социальных обязательств. Для профилактики рецидивов болезни место отсечения от психотерапевтического древа ветви «социальной терапии» было прижжено системой корпоративных запретов на участие психоаналитиков-клиницистов в различного рода манипулятивных кампаниях рекламного или же политического характера. Сама же прикладная тематика была вытеснена из психоаналитических институтов в так называемые «Applied Schools», организуемые для юристов, педагогов, менеджеров и прочих «смежников», где благополучно превратилась в ликбез по основам теории бессознательных процессов. На место же закрытой касты профессионалов-прикладников пришла армия любителей, для представителей которой психоанализ превратился из рабочего инструмента в некий местами пикантный, местами заумный набор фраз, оживляющий их рутинную профессиональную коммуникацию.
Периодически, в ритме навязчивого повторения («вечного возвращения»), каждое новое поколение организованных под эгидой IPA психоаналитиков возвращается к теме природы «прикладного психоанализа», по гениальному пророчеству своего преданного и интеллектуально убитого вождя отыгрывая групповую психодинамику «мифа об отцеубийстве». Последним рецидивом подобного рода навязчивого ритуала отыгрывания бессознательного чувства вины стала чатовая дискуссия, организованная лондонской штаб-квартирой IPA8 в 1998 году по поводу нашумевшей статьи Аарона Эсмана «Что же «прикладывается» в прикладном психоанализе?»9. Анализ этой очередной дискуссии показывает, что в горестной судьбе прикладного психоанализа не изменилось ничего со времен смерти его создателя. Международная психоаналитическая организация психоаналитиков-клиницистов до сих пор не признает права на существования внеклинических форм подготовки и профессиональной деятельности коллег. До сих пор актуальными являются коллективные страхи перед старыми корпоративными табу, перед возможностью «впадения в ереси», традиционно связанные с именами Адлера, Юнга, Райка и Лакана. Все психоаналитические изыскания прикладного характера как правило концентрируются в безопасной зоне понимания текста (кинофильма и пр.) как пациента, а единственной темой для обсуждений ставится проблема компенсации отсутствия диалога с пациентом при работе с культуральным, т.е. якобы вторичным (сотворенным), материалом.
1 Таким образом, в самом начале своего появления в качестве практической процедуры и более или менее согласованной группы обслуживающих ее гипотез прикладной психоанализ обозначил основной смысл своей миссии, где бы она ни развертывалась. Речь идет о попытке внести порядок и логику (часто фиктивную, но при этом не теряющую своей эффективности) в некий неорганизованный хаос, спонтанное саморазвитие которого угрожает самым священным гуманитарным ценностям — здоровью и благополучию индивидов, а также — стабильности и эффективности социальных групп.
2 Не случайно же в «Толковании сновидений» Фрейд, ссылаясь на сказочное наследие, вспоминает прежде всего сказку Х.К.Андерсена «Новое платье короля». Психоаналитически ориентированный взгляд на обыденные обстоятельства нашего быта позволяет обнаружить людей, способных реально видеть невидимое, на полном серьезе считающих, что обладают «знанием о бессознательном» (т.е. о том, о чем нам по определению ничего не известно). Именно они способны стать новыми «портными», формирующими иллюзии у массы и играющими на комплексах ее вождей.
3 Эту задачу Фрейд реализовал под весьма характерным лозунгом: «Превратим метафизику в метапсихологию!».
4 Так, к примеру, не культурная среда южнорусского поместья и не региональный контекст культурной атмосферы предреволюционной эпохи (прекрасно знакомые, кстати говоря, русскоязычному читателю по повестям Валентина Катаева) стали для Фрейда ключом к пониманию невротической проблематики его русского пациента, Сергея Панкеева, этого «Обломова XX века», а наоборот — искусственно смоделированный невротический контур («инфантильный невроз») данного пациента стал основанием для понимания коллективной невротичности русской культуры в целом. Позднее Фрейд изменит свою позицию и будет объяснять индивидуальные странности поведения людей патогенностью носимой ими культуры, но это будет только через пару десятков лет, в период написания им «Человека Моисея».
5 Пятый Конгресс IPA в Будапеште был организован по инициативе и на средства министерств обороны Германии и Австрии, ясно сформулировавших запрос на «социальную терапию» целого поколения людей, потерявших иллюзии имперского величия, мучительно переживавших шок военного поражения и распада традиционного жизненного уклада. И в этом плане в послевоенной Вене в централизованной и подкрепленной средствами государственной пропаганды глубинно-психологической поддержке великий психоаналитик Зигмунд Фрейд, потерявший все свои накопления и вынужденный принимать унизительные подачки от американских коллег, нуждался не в меньшей степени, чем отброшенный на обочину жизни ветеран войны Адольф Гитлер и ему подобные представители очередного послевоенного «потерянного поколения».
6 По отношению к России речь идет не столько о Льве Троцком, весьма непоследовательном покровителе психоанализа, который он пытался скрещивать с павловским учением об условных рефлексах, сколько о самом Ленине, недальновидно пренебрегшим анализом как, по его выражению, «безмозглой психологией».
7 Античная мифология, как обычно, предоставляет нам облик героя, смерть которого в точности воспроизводит обстоятельства ухода из жизни основоположника психоанализа. И не только воспроизводит, но и придает этому уходу дополнительный смысл. Я имею в виду кентавра Хирона, мудрого наставника многих героев, который изнемог от боли в ране, нечаянно нанесенной ему отравленной стрелой Геракла, и добровольно ушел из жизни, завещав свое бессмертие Асклепию, т.е. врачебному искусству. Образ кентавра тем более точен, что сам Фрейд неоднократно сравнивал нашу психику со всадником, несущимся на неуправляемом скакуне бессознательного. И в этой ситуации есть только два варианта правильного поведения: либо понять направление бега своего коня и смириться с ним; либо же — превратиться в «кентавра», т.е. слиться со своим бессознательным в единое целое, раствориться в его энергетике и подчинить ее своей воле.
8 Материалы этой дискуссии можно найти на сайте Международного психоаналитического журнала — http://www.ijpa.org/.
9 Эсман А. Что «прикладывается» в прикладном психоанализе? // Russian Imago. Исследования по психоанализу культуры. СПб.: Алетейя, 2002. С. 483-498.