Медведев В.А. Анализ структур коллективного бессознательного современного российского общества применительно к институту президентской власти

 

«Современная российская ментальность», М.: Российские вести, 1995. С.90-130.1

 

Основой психоаналитического подхода к исследованию глубинных, лежащих под слоем сознательных рационализаций мотивов политической активности представителей современного нам российского общества является создание модели состояния их коллективного бессознательного, т.е. тех стандартных реакций, которые они стихийно воспроизводят (будучи прямо, либо через систему СМИ объединены в массу) в ответ на организованные системой властвования символические запросы.

Характерной и во многом определяющей все остальное особенностью подобного рода диагностической модели, построенной применительно к нынешней российской ментальности, является наличие четкого расслоения сферы мотивации деятельности людей на два конфликтующих между собой уровня. С одной стороны, сегодняшний россиянин воспроизводит те поведенческие и понятийные шаблоны, которые были привиты ему в детстве, в семье. С другой же стороны, он вынужденно приспосабливается к резко изменившейся реальности, диктующей зачастую прямо противоположные формы адаптационного, приспособительного поведения.

Налицо весьма болезненное расслоение психики, типичное для человека переходной эпохи, вынужденного ломать традиционные модели поведения и формы их личностного обоснования. Ценности и идеалы, нормы поведения и идеологические иллюзии отходящей эпохи не могут быть просто отброшены и заменены чем-то новым. Их появление в сфере глубинных мотиваций было далеко не случайным, они эмоционально нагружены опытом наших ранних детских переживаний, связаны с вхождением в этот мир через идентификацию с родителями, через уподобление им. Отказ от непосредственного воспроизведения данных поведенческих стереотипов, вынужденное их вытеснение в область личного бессознательного, куда человек обычно отбрасывает все неприемлемые для современной культуры мысли, побуждения и эмоции, порождает тяжелейший неврозогенный психологический конфликт. Сегодняшняя социально-психологическая ситуация предъявляет россиянину практически невыполнимое требование — отказаться от мира своего собственного детства, мира по-своему прекрасного, гармоничного и целостного, но всем своим содержанием ( от детских сказок типа “Золотого ключика” до пионерской ритуалистики) альтернативного требованиям изменившейся культуры.

Последствиями такого принудительного предательства родительской культуры (или же, говоря психоаналитическими терминами, “греха отцеубийства”) на уровне личности выступают повышенная тревожность, склонность к истерическим реакциям и паническим состояниям, а на общественном уровне — неустойчивость тенденций социальной динамики, непредсказуемость всплесков массовой деструктивности и податливость массового сознания различного рода маниакальным “измам”. Российское общество страдает социально-психологическми расстройством, описанным еще основоположником психоанализа Зигмундом Фрейдом — разрушена преемственность воспроизводства “Сверх-Я” культурного сообщества; т.е. запреты и нормы сложившегося нового общественного устройства, не пропущенные у данного поколения россиян через культуру детства, а напротив — альтернативные ей, теряют личностный характер и становятся чем-то навязываемым извне, чуждым и раздражающим.

Анализу современного состояния и динамики прогнозируемых изменений коллективного бессознательного российского общества, находящегося на столь критической стадии своего социально-психологического развития, описанию его трансформации под влиянием демократических процедур властвования и введения института президентства как раз и посвящена данная аналитическая записка.

 

1. Проблемы размывания имперского мифа и перспективы построения в России основ национально-ориентированной государственности.

Система политической (как, впрочем, и любой другой) власти с психоаналитической точки зрения представляет собой развертывание на базе конкретно-исторического типа общества принудительной регрессии населения, т.е. воспроизведения людьми в массе детского отношения к органам властвования как к родительской, прежде всего — отцовской, инстанции.

Дополнительные сложности в ходе развертывания в России рациональной модели политического властвования, т.е. использования спровоцированных стереотипов инфантильного поведения людей для поддержания стабильности социальной системы, возникают не только в силу того, что данные поведенческие стереотипы идеологически нагружены и не могут быть задействованы без угрозы вызвать стойкий массовый негативизм населения по отношению к самим институтам власти (в современной психологии это называется проекцией негативного Эдипова комплекса: ”Ты не имеешь права на властвование, ибо ты не истинный Отец, а его убийца”). Суть дела заключается в самой природе этой идеологической нагрузки, которую можно обозначить как имперский миф.

Поскольку в ходе дальнейшего изложения мне придется оперировать достаточно представительным набором форм социальной мифологии, уделяя особое внимание демократическому и национальному мифам, то следует, пожалуй, более подробно остановиться на природе этого феномена и его месте в структуре взаимосвязей “личность — общество — государство”. Исходной предпосылкой рассуждения о природе социальной мифологии является тот постулат психологической теории, что в основании любой навязчивой, т.е. не связанной с непосредственными жизненными интересами массовой деятельности людей лежит определенная тревожность, снимаемая данной формой деятельности как искупительным ритуалом. Первичным источником любой тревожности выступает наше раннее детство, а поводом для ее воспроизведения в нашем взрослом поведении является система символики, предъявляемая нам окружающей культурой. Символ есть нечто, напоминающее нам о первичных, инфантильных переживаниях, а миф — это состояние аффективно окрашенного соответствия символики культуры и вытесненной памяти раннего детства, мира сказок и инфантильных фантазий.

Тот вариант имперского мифа, в рамках которого осуществлялось в ХХ веке саморегулирование социальной системы в России на протяжении жизни не менее трех поколений (с конца 20-х годов вплоть до августа 1991 года) представляет собой довольно-таки типичное идеологическое образование, поддерживающее стабильность в обществах, в силу ряда обстоятельств не имевших возможности выдержать режим формирования собственной национальной государственности (по отношению к современной России данный режим будет проанализирован ниже). Данный тип социальной мифологии востребуется коллективным бессознательным общества в ситуации кризиса, возникающего в ходе построения национальной модели государственности и связанного со детским страхом одиночества, противопоставления себя через национальную идею всему остальному миру. Страх неизбежно порождает агрессивность, а бегство от пугающей отстраненности от других стран неизбежно приводит к идентификации с ними, к стремлению воссоединиться с ними в некую целостность. Таков социально-психологический исток всех форм имперской идеологии.

Во избежание терминологической путаницы, следует определить и само понятие идеологии, которая в рамках любого социального мифа выполняет функцию введения в область личных глубинных оснований человеческой активности мотива самосохранения режима властвования, чуждого отдельному человеку и вынуждающего его жить в условиях фрустрированности, т.е. запрета на непосредственное удовлетворение первичных потребностей. Делает это идеология путем формирования так называемого “образа Врага” и демонстрации набора защитных форм поведения, снимающих спровоцированную ею же тревожность.

Имперский миф характеризуется следующими особенностями:

а) В отличие от национального мифа, консолидирующего людей на основании общего прошлого, исторической традиции, он создается вокруг общего будущего, некоей футурологической модели, подлежащей реализации. Ориентация на временную перспективу порождает особую форму идеологии — миф о грядущем всеобщем счастье, требующий от отдельного человека терпения и жертвенности.

б) Имперский миф всегда глобален, пределы его территориальной и идеологической экспансии ограничиваются лишь рамками земного шара, а зачастую выходят и за его пределы (вспомним хотя бы весьма характерное и дорогостоящее соперничество двух великих имперских проектов ХХ века за право быть первыми на Луне). Глобальность притязаний имперского типа социального устройства определяет и особую сконцентрированность любых форм личностно мотивированной активности на достижении общей цели. Обоснование подобной “одномерности” поведенческих проявлений отдельного человека называется имперской идеей, которая легко выводит его из-под влияния семейных, профессиональных, территориально-групповых и национальных ограничений.

в) Наличие имперского мифа (характерными, хоть зачастую и атавистическими признаками которого выступают глобусы и птичья символика в государственных гербах) демонстрирует нам текучесть, неустойчивость социума, неустоявшийся характер всех его институтов. Долгие годы, пожалуй даже — столетия, символика римских орлов и серпа и молота на фоне земного шара позволяла России экономить на всем “излишнем” типа собственной национальной идеи и собственной национальной государственности. Быть “русским” означало присоединиться к великому походу “из варяг в греки” и изначально среди дружинников Ольгерда, Игоря и Святослава, штурмовавших Царьград и взимавших дань с подвластного им оседлого населения, славян было ничтожное меньшинство. И даже много столетий спустя цвет русского народа (но отнюдь не нации!), его дворянство, строило свои генеалогии исключительно по принципу поиска того, на каком этапе истории их предок — литвин, татарин, шотландский наемник или же эфиопский пленник — примкнул к очередному российскому имперскому проекту.

г) Имперский миф вызревает в особого типа семейной среде, даже точнее сказать — вне семейной среды, в атмосфере демонстрируемой нелюбви (материнской депривации) и фрустрированности, т.е. отказа в удовлетворении первичных жизненных потребностей ребенка. Именно имперское общество породило такое калечащее психику человека, но крайне необходимое для воспроизведения требуемых от личности сверхкомпенсаторной активности и мазохистской жертвенности, социальное изобретение как детские ясли и детские сады. Подробный анализ символики детства человека имперской советской ментальности (сказок, игр, ритуалов детской и подростковой субкультуры), проведенный автором, позволяет выделить следующие характерные особенности культуры детства человека имперского типа:

* Установка на “неистинность отцов”. Культивирование ситуации искусственного сиротства порождает психическую неуравновешенность, сверхнапряжение постоянного стремления компенсировать данный пробел поиском идеального Родителя и максимальной жертвенностью при служении связанной с его именем имперской идее. Архетип сиротства, который в условиях функционирования национального мифа становится для ребенка средством идентификации, сращивания со своей национальной принадлежностью, восприятия ее в качестве условия личностности, у человека с имперским типом детства становится поводом уклониться от идентификаций на групповом и национальном уровнях.

* Негативный Эдипов комплекс. Стимулированная культурой детства невозможность самоотождествления себя с родителем своего пола приводит человека имперской культуры к разрушению традиционной модели семьи и досуга, порождает серьезные проблемы в сексуальной сфере, но зато придает невиданный размах сублимационной активности. Для человека, выросшего в культуре имперского мифа психологически комфортными являются все альтернативные семье социальные образования (от трудовых и воинских коллективов до маргинальных и криминальных сообществ), поскольку негативно пережитая в детстве Эдипова ситуация порождает устойчивую тенденцию “бегства из семьи”, становящейся “ячейкой общества”, т.е. источником поддерживающей социальность тревожности.

* Чрезмерная доза прямого устрашения в культуре детства (начиная с знаменитого: ”…Придет серенький Волчок и ухватит за бочок, и утащит во лесок…”) и ориентация на агрессивность как средство снятия фобийности. Именно из данного источника вырастает типичное для имперской личности восприятие насилия как обыденной формы социального воздействия и нормы межличностной коммуникации. Поэтому, будучи объединены в массу (на митингах, демонстрациях, съездах и пр.), люди, выросшие под эгидой имперского мифа, востребуют ритуалы нагнетания агрессивности, направленной на созданный идеологией образ Врага, и устрашающие символы (типа серпа и молота, красного знамени, или же — бюста жертвенного агнца-Ильича на фоне кровавой плюшевой скатерти), возвращающие каждого из них в атмосферу собственного детства.

 

Имперский миф психологически чрезвычайно комфортен, несет в себе возможность избегания мучительного выбора модели личной самоидентификации, групповой конфронтационной дихотомии по принципу “мы и они”, дает ощущение осмысленности и важности любых личных жертв во имя сохранения государственности и систем надличностного властвования. В рамках этого мифа человек легко социализируется, безболезненно входит в состояние “винтика” -функциональной принадлежности системы внешних ему социальных структур, не зависит от сдерживающих социальную динамику групповых и национальных традиций.

Но вечно это компенсаторное социально-психологическое состояние продолжаться не в состоянии. Крах имперского мифа неизбежно происходит по следующим причинам:

а) Прохождение оптимума культурной и территориальной экспансии, что неизбежно приводит к чрезмерной унификации имперской идеи и формализации имперской идеологии.

б) Потеря, вследствие вышесказанного, привлекательности имперского мифа для тех подданных империи, которые в силу тех или иных причин сохранили навыки групповой идентификации и механизмы взросления, опирающиеся на миф неполитического характера (чаще всего — национально-религиозный).

в) Провал лежащего в основании мифа футурологического прогноза, наличие которого и делает имперский принцип организации общества изначально уязвимым, в отличие от национального, опирающегося на уже случившееся, хотя и часто переписываемое прошлое. Провал этот рано или поздно демонстрирует личности иллюзорность имперской идеологии и принципиальную нереализуемость имперской идеи. Согласно основному закону манипулирования массой людей, эффективность любой имперской идеи обеспечивается футурологическим прогнозом, соотносимым по времени с периодом смены одного поколения другим. И если для первого имперского поколения отказ от имперской идеи невозможен, ибо означает лишение смысла собственной жизни как совокупности обоснованных ею лишений и жертв, то второе, хотя и воспитанное в имперской культуре детства, уже чувствует психологический дискомфорт и отреагирует возникающую тревожность модификациями имперской идеологии (типа хрущевской “оттепели” и горбачевской “перестройки”). Третье же поколение, войдя в активный возраст, отторгает имперскую модель как полностью необоснованную. Таков механизм смерти социальных мифов и потому период продуктивности любого имперского проекта сопоставим с продолжительностью жизни отдельного человека; он не может превысить интервал социальной активности трех человеческих поколений, т.е. 60-75 лет.

д) Непосредственным поводом для краха имперского мифа в истории всегда было полное истощение (как экономическое, так и психологическое) общества, наступающее вследствие реализованного или же постоянно готовящегося агрессивного импульса.

В советской России имперский социалистический миф, и так уже носивший надрывный, возвратный характер, являвшийся вынужденным наследником когда-то гремевших норманнского, византийского, великоордынского, панславянского и коминтерновского проектов, явно истощился уже к началу 70-х годов. Осознание этого породило альтернативные имперские идеи, в частности различного рода вариации “русской идеи” с сохранением имперской идеологии. Одной из самых ярких неоимперских моделей стала теория этногенеза Л.Н.Гумилева, которая попыталась восстановить традиционный тренд Империи на Восток. Усилиями отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС и лично т.Яковлева А.Н. данные попытки реанимации имперского мифа были пресечены на корню, что объективно приблизило наступление периода “перестройки”, т.е. вступления российского общества в период распада имперской структуры государственности и кризиса соответствующего ей типа психологии людей.

Результатом подобного рода распада в истории всегда было образование на территории бывшей империи ряда национально ориентированных государственных образований. На основе же имперского типа личности, т.е. фактически — душевного калеки, лишенного ряда подлинно человеческих качеств, связанных с групповыми формами самоидентификации, постепенно, через реанимацию семейной религиозности и структур гражданского общества, в противовес подданному формировался гражданин.

Можно даже попытаться перечислить основные отличительные черты национального мифа, естественным образом сменяющего миф имперский, и того типа личности, на который он ориентирован:

а) Устойчивый приоритет интересов более или менее многочисленной группы людей, связанной единым языком, территорией и исторической традицией перед любыми другими групповыми и межгосударственными интересами.

б) Стабильность элиты и ориентация взаимоотношений “элита-масса” на традиционную патерналистскую модель властвования, опирающуюся на естественные для любого человека семейные роли и религиозно-культурную традицию.

в) Воспитание человека в семье в системе устойчивых моделей идентификации, что порождает личность хотя и менее творческую (т.е. невротичную), но зато более защищенную от болезненных последствий невротической тревожности.

Кстати говоря, классический психоанализ был создан З.Фрейдом именно с целью психологической помощи людям, получившим национально ориентированное семейное воспитание, прежде всего — евреям, и оказавшимся после открытия гетто в 1848 году в травматической для них имперской реальности. Но зато в момент распада Австро-Венгерской Империи именно евреи — Виктор Адлер и Отто Бауэр, бывший, кстати, ранее пациентом Фрейда, встали у руля новорожденного австрийского национального государства.

То же произошло и в России в момент распада Империи в 1917 году: у власти оказались люди, воспитанные в национальной традиции. Данный исторический пример, конечно же, не в состоянии ничего доказать, но он позволяет проиллюстрировать важнейшую для сегодняшней России проблему, а именно тот факт, что все нации, выйдя из имперского пространства, способны сравнительно легко сформировать свою национальную государственность и сформулировать свою национальную идею, все, кроме самой имперской нации.

Под имперской нацией мы подразумеваем ту более или менее многочисленную совокупность людей, чья история легла в основание имперской идеи и языком которой обозначалась культурная экспансия Империи. Процесс этногенеза у имперской нации, как правило, прерывается на стадии зарождения, национальная культура и модель взросления, влившись в имперский стандарт, постепенно унифицируются и формализируются; так что к моменту распада Империи имперская нация представляет собой весьма жалкое зрелище.

Имперская нация как социально-психологическое образование обречена на искусственно прививаемую невротичность. На ее компенсаторной сверхактивности, порождаемой лишенностью снимающей тревожность национально-групповой ритуалистики, этой своеобразной психологической “почвы” нации, основывалась вся система имперской социальной организации. И это не происки участников некоего “жидо-масонского заговора”, а естественная закономерность функционирования общества имперского типа, в котором имперская нация как таковая фактически неизбежно приносится в жертву и используется в качестве модели для культурного унифицирования подданных Империи.

В условиях краха имперского принципа саморегуляции общественного устройства любой имперской нации, и русские здесь лишь подтверждают общее правило, предстоит в относительно сжатые сроки решить ряд дополнительных задач:

а) Полностью сменить управленческую и интеллектуальную элиты, поскольку ранее они были вынужденно ориентированы на унифицированные, имперские, антинациональные по своей сути стереотипы деятельности.

б) Возродить национально ориентированное воспитание в семье и обучение в школе.

в) Начать процесс возрождения самовоспроизводящихся структур территориального, профессионального и коммуникативного характера. образующих защитный антиимперский буфер между личностью и государством.

г) Вновь психологически освоить собственную территорию через эмоционально окрашенное восприятие историко-национальной традиции, очищенной от имперских наслоений и фальсификаций. При этом ряд регионов естественным образом подвергнется психологическому отторжению в силу явного разночтения подобного рода традиций (в качестве примеров явного историко-культурного отчуждения могут быть названы, скажем, Чечня и Татарстан).

Задачи эти чрезвычайно сложны и должны решаться в весьма сжатые сроки, поскольку отмеченное выше расслоение сферы поведенческих мотиваций на уровень вытесняемого имперского мировосприятия, привитого нам в детстве, и сферу адаптационного постимперского поведения порождает психологический дискомфорт. Болезненное ощущение бессознательного чувства вины за предательство родительской культуры и естественное желание реставрации прошлого, привычного состояния социальности, в которое мы все вживались с детства, усугубляются еще и тем немаловажным фактором, что переход в режим национальной государственности для имперской нации неминуемо связан со статусным унижением, требующим дополнительной компенсации.

Причем это состояние статусной униженности, разделенности проживания по территориям национальных новообразований, возникших на развалинах великой Империи — Союза Советских Социалистических Республик, которых некогда “навеки сплотила великая Русь”, может стать психологическим основанием как для процесса русского национального возрождения, так и для нового или же реставрационного варианта защитной имперской идеи. Русский этнос напоминает сегодня инвалида, разучившегося ходить самостоятельно, спутники которого убедили его отбросить костыли да и бросили посреди дороги, издеваясь на его беспомощностью. Поэтому-то сегодня тема статусной униженности русской нации и тех проблем, которые возникают у русского населения в странах “ближнего зарубежья”, становится основным стимулом провоцирования политической активности российского населения, постепенно вытесняя имперский патернализм (тему защиты от преступности и т.п.) и тему борьбы за социальную справедливость, породившую недолгий, но яркий всплеск российской демократии. На ближайшую перспективу именно Крым, Приднестровье и Прибалтика станут ведущими политическими символами, а не столь эффективные ранее генеральские дачи и ограбленные старушки.

Средством обеспечения социальной стабильности на время разрешения данных сложнейших социально-психологических задач выступают два фактора, неплохо себя зарекомендовавших в ходе мировой истории. Прежде всего имеется в виду так называемый демократический миф, позволяющий на какое-то время вводить имперски воспитанную массу в режим психического отстранения от травматичности национально ориентированной трансформации. Вторым фактором выступает авторитарная модель властвования, одним из составляющих которой как раз и является институт президентской власти. Что из себя представляют эти два политико-психологических образования, каковы их функции в переживаемый нами период и в обозримой перспективе, — все это станет предметом изложения в следующих разделах данной записки.

Главным же выводом данного раздела можно считать то положение, что основным содержанием происходящих сегодня в России социально-психологических процессов является очередная (исторически уже пятая по счету) попытка перейти от имперского типа социальной организации к национальному.

Имперский миф умер, но это лишь клиническая смерть. Его символы исчезли из официоза, но до сих пор окружают нас в быту и еще долгое время даже простая открывашка будет напоминать нам о родной кастрационной символике серпа и молота. Его ритуалы отменены, но у кого из нас не забьется сердце при виде парадов и демонстраций в старой имперской кинохронике. Имперскую идею пытаются реанимировать, призывая нас мыть свои сапоги в Индийском океане, ее мечтают воскресить в прежнем нетленном виде, уповая на инерционность коммунистической имперской идеологии, — и серьезность этих проектов не следует приуменьшать, поскольку они коренятся в ностальгии по миру нашего собственного детства. Не стоит сбрасывать с политических весов и многомиллионную массу маргиналов, т.е. людей, не нашедших себя в новой реальности и агрессивно ищущих возможность выплеснуть связанную с этим обстоятельством агрессивность; маргинальные слои населения питают своей деструктивной энергетикой деятельность так называемых “народных фронтов” почвеннического типа.

 

В ближайшее время, в течение предвыборного 1995 года российское общество определится относительно перспективности данных операционалистских идеологий, порожденных крахом имперского мифа. Сегодня мы можем лишь судить о тенденциях динамики коллективного бессознательного, которые наиболее явно проявляются в сфере отреагирования демократического мифа, особенно после спада соответствующих иллюзий, которыми было столь богато начало “перестройки”.

 

2. Генезис демократического мифа, его природа и основные функции. Перспективы демократии в России.

 

С психологической точки зрения демократия представляет собою систему навязчивых форм поведения и защитных объяснительных концепций, естественным образом востребуемых обществом в периоды ломки традиционных структур властвования, основанных на принципе патернализма и ведущих свое происхождение еще от организации первичной отцовской орды.

Первые проявления демократической организации общественной жизни мы обнаруживаем еще у древних латинян и этрусков, срыв формирования национальной государственности у которых породил великую Римскую Империю.

Демократия суть инфантильный, регрессивный тип поведения, выражающий стереотипы младенческой сращенности с миром и другими людьми. Тоска по утерянному Отцу-властителю, комплекс вины за его отвержение порождают спонтанную взаимоидентификацию и иллюзию равенства и братства. Не случайно самыми великими проповедниками демократии выступали и выступают люди инфантильного склада (типа А.Д.Сахарова и С.А.Ковалева), которые не способны воспринимать в качестве нормативного принцип реальности и воспроизводить взрослые адаптационные формы поведения.

Демократический миф есть вынужденная самоорганизация общества, лишившегося элиты, суть “крестовый поход детей”, протестантская игра дизадаптантов. И мы еще хорошо помним атмосферу расцвета демократического мифотворчества и облик его обязательно кем-то обиженных, расхристанных адептов с неизменными плакатами на груди.

 

Дальнейший генезис демократических институтов возможен в трех направлениях:

а) Из массы постепенно вычленяется новая элита героев-отцеубийц, которая тяготится демократическими институтами, делающими государственную машину неэффективной в силу чрезмерной инерционности массовых иллюзий и вынужденного популизма. Используя то или иное идеологическое обоснование, т.е. аргументацию, связанную с образом Врага, новые вожди переходят к авторитарным методам управления, сохраняя остатки демократии в качестве поддерживающей социальность иллюзии. Новое общественное устройство может воспроизводить и традиционные каноны, но как правило речь идет об имперской организации и имперской идеологии, ибо элита героев-отцеубийц терзаема бессознательным чувством вины, снять которое может лишь реставрация прошлого. Причем интеграция демократических иллюзий в рамках имперской организации общества может достичь такого совершенства, как, например, в США, что борьба за торжество демократии во всем мире становится элементом имперского мифа и основанием для нагнетания традиционного для империи мессианского гегемонизма.

б) Демократический миф становится реальным основанием социальности, для чего необходимо наличие следующих предпосылок:

* сепаратизация личности от групповых и государственных структур на основе института частной собственности;

* разрушение патриархальной семьи и постепенная реализация принципа некорпоративности быта;

* принудительная инфантилизация населения посредством провоцирования специфической тревожности — страха ближнего своего;

* наличие гарантированного конституционально механизма ротации элиты, позволяющего без слома системы социальности отреагировать двойственность отношения к псевдо-Отцам, воспринимаемым коллективным бессознательным массы одновременно и в качестве спасителей и в качестве виновников психологического дискомфорта.

* выведение общественных структур, организованных на основе традиционного вертикального структурирования (типа армии, спецслужб, служб охраны правопорядка и пр.) за скобки политической жизни общества;

в) Демократический миф, обеспечивая на какое-то время социальную стабильность и позволяя сформировать новую постимперскую элиту, обеспечивает относительно безконфликтный переход к системе национальной государственности, в ходе которого естественным образом отвергается в силу своей антинациональности и антигосударственности.

Основной принцип демократического мифа, гласящий, что каждый человек, независимо от его цвета кожи, национальной принадлежности, гражданства, образования, пола и возраста обладает неотъемлемыми и равными с другими людьми правами, с социально-психологической точки зрения просто патологичен. Перед нами вариант бредовой моноидеи, ибо люди изначально не равны между собой, на чем и строится сама возможность социальности как заряженного эмоциональными переживаниями детства соотношения “элита-масса”. Как в религиозном мифе моноидея свидетельствует о болезни социума, о невозможности коллективного бессознательного как-то снять напряжение глубинного чувства вины (что было продемонстрировано З.Фрейдом на примере еврейского народа в его классической книге “Моисей и монотеизм”), так и господство эгалитарной моноидеи в социальной мифологии демонстрирует нам кризисное состояние общества, которое может быть преодолено, а может перейти и в хроническое состояние.

Демократия может быть рассмотрена в качестве социального заболевания на следующих основаниях:

а) Она постепенно разрушает систему социальной стратификации, размывает правящую элиту, лишает ее харизматической основы. В демократическом обществе нет и не может быть сословия Родителей, отсутствует естественным образом воспроизводящаяся статусная субординированность. Естественным образом складывающаяся элита (национальная, военная, образовательная, имущественная и пр.) постоянно принудительно “опускается” путем нагруженности дополнительной порцией комплекса вины; создается своеобразный ритуал дискомфорта элитарности.

б) Демократический миф альтернативен не только имперскому (в силу своей либеральной ориентации), но и национальному мифу. Демократическое многонациональное государство может быть структурировано, во избежание постоянного кровопролития, исключительно по территориальному принципу. В рамках же мононационального общества демократическая идеология поддерживается путем накачки комплекса вины мажоритарной титульной нации по отношению к нацменьшинствам, намеренно импортируемым из различных горячих точек планеты.

в) Демократический принцип социальной организации в своем предельном проведении является антигосударственным, ибо ориентируется на сознательное самоограничение массы, что абсурдно, ибо данное свойство присуще именно и исключительно элите. Это разрушительная сторона демократии настолько очевидна, что от нее конституционально оберегают наиболее важные общественные структуры (армию, материальное производство, сферу образования и здравоохранения и пр.). Когда же, в периоды тяжелейших революционных потрясений, задачи стабилизации заставляют запустить вирус демократии и в данные сферы, создавая Советы трудовых коллективов и опрашивая студентов о качестве лекций профессоров, то это свидетельствует о критической точке социального кризиса, после прохождения которой произойдет либо полный распад государственности (называемый у нас “беспределом”), либо начнется регенерация общественной структуры на имперской или национальной основе.

г) Демократическое общество достигает стабильности путем принудительной инфантилизации населения, организуемой через прямое или косвенное массообразование, что заставляет вводить в жизненный мир личности ряд дополнительных фобий, провоцируемых системой СМИ.

Список обвинений, адресуемых демократическому мифу легко может быть продолжен. В концентрированном же виде эти обвинения формулируются следующим образом: демократия принципиально несовместима ни с одним из возможных типов социального устройства, ни с традиционным обществом (типа восточной деспотии, реанимируемой ныне иногда в режимах, организуемых ее реликтом — армией), ни с цивилизационными, т.е. компенсаторными формами — империей и национально ориентированным государством. При необходимости же вписать демократические элементы в структуру общества приходится применять ряд предосторожностей, системы сдержек и противовесов, определять запретные для демократии зоны, чтобы общественное здание не рухнуло.

Так зачем же она нам нужна, эта демократия? Почему она вновь и вновь прорастает на теле общества? В чем заключаются ее социальные функции?

Во-первых, демократический миф является не причиной, а индикатором социального кризиса, а точнее говоря — востребуется коллективным бессознательным в качестве незаменимого, но очень опасного при передозировке, лекарственного средства. Демократическая политическая система суть коллективный невроз, спасающий людей от индивидуальных форм невротичности. Порождаемый ломкой привычного и естественного для людей общественного устройства (в нашем случае — имперско-коммунистической организации общества) мощный комплекс вины не приводит через режим самонаказания к всплеску алкогольной интоксикации, либо же — массовым маниакальным проявлениям, не вводит население в состояние апатии, прерываемое лишь вспышками якобы немотивированного насилия, а отреагируется через специально придуманную игру. Правила этой игры таковы, что ты сначала выбираешь себе суррогат-Отца, потом убеждаешься в его поддельности и лишаешь его своей любви (т.е. совершаешь над ним то наказание, которого заслуживаешь сам). Идентификация же с этим избираемым мальчиком для битья позволяет получать искомое самонаказание в социально поощряемой форме, т.е. воспроизводить при этом наличную модель социальности. Говоря психоаналитическим языком, демократия суть садо-мазохистская игра, позволяющая массе проявлять порождаемую чувством вины аутоагрессивность без утери социальной стабильности.

Во-вторых, демократическая процедура позволяет совершенно естественным, хотя и случайным образом сформировать новую элиту. И поскольку масса избирает суррогат-Отцов по принципу соответствия их облика своим инфантильным архетипам, то эта новая элита, при всей своей случайности и полукриминальности, при том, что она тоже явно пока решает свои собственные психологические проблемы и переносит на систему отношений “элита-масса” структуру своего собственного “семейного романа”, является тем единственным результатом, который достижим и по сути дела уже достигнут в России в ходе демократического перехода от имперского типа общества к национальному.

И, наконец, еще одна, важнейшая функция демократии состоит в том, что она позволяет создать режим психологического отстранения у массы, оберегая людей от шока смены социальной модели. Постоянно имея возможность проецировать свои страхи и надежды, любовь и ненависть на собственноручно избранный объект, человек переходной эпохи как бы инсценирует свою душевную драму на политической сцене, достигая катарсиса, т.е. очищения от тревожности и деструктивных порывов.

В современной России демократический миф фактически находится уже на исходе своего влияния и мы можем подвести некоторые итоги его воздействия на наше общественное устройство и коллективную психологию.

В режиме психологического защитного отстранения демократия позволила нам успешно разыграть ряд политических пьесок сугубо терапевтического характера:

а) Сказка о счастливом обретении прекрасного принца, наследника великой империи, которому раньше злые недруги не давали заботиться о нуждах народных, но он чудесным образом явился и спасет всех нас (1985 — 1989 гг.). Империя уже была мертва в наших сердцах (одни анекдоты чего стоили!), но нужен был человек, который скажет нам об этом, проложит дорогу “новому политическому мышлению”, а потом за это поплатится.

б) Душещипательная драма о поиске и нахождении предателя, открывшего ворота Врагу (1989 — 1991 гг.). Империя, застывшая в своем движении, прекратившая территориальную и культурную экспансию умирает, превращается в крепость, стенами страха отделяющую ее от остального мира, который становится логовом коварного Врага. Человек, приоткрывший нам окно в этот мир, показавший нам то, что сосредоточием страха, разлитого в мировом сообществе наций являемся мы сами, совершил страшное предательство. Он разрушил стержень нашей социальности — образ Врага, ради борьбы с которым мы шли на столькие личные жертвы. По законам сказки, господствующим в нашем бессознательном, убивший Врага сам встает на его место. И расставаясь якобы навсегда со своим имперским прошлым на августовском карнавале у Белого дома, мы уже знали того, кто нам за все ответит (“оказался наш Отец не Отцом, а сукою…”, говоря словами Галича), и того героя-отцеубийцу, который в полном объеме заменит нам уже отработанный объект любви и ненависти.

в) Невеселая комедия под залихватским названием “american boy, поеду с тобой!”, позволившая подкрепить режим психического отстранения защитным фактором, известным в психоанализе под названием “идентификация с агрессором” (1991-1993 гг.). Если уж Враг победил и наша крепость пала, то давайте сдаваться на полную катушку: заведем себе Президента с его Администрацией и Госсекретарем, сенаторов и губернаторов, позовем американских советников, как японцы в 1945 году, и наступит чудо возрождения! Кстати говоря, не так уж и неправ был А.Невзоров, называвший в 1992 году наше Правительство “оккупационным” — психологически, на уровне бессознательно воспроизводимых символических форм так оно тогда и было. И за это тоже кто-то должен был ответить.

г) Античная трагедия, участвуя в которой и Хор (соратники Героя-отцеубийцы), и зрители, да и сам Герой-Президент прекрасно знают о том, что он обречен на гибель, на крах политической карьеры, хотя сам лично он ни в чем не виноват — таковы законы жанра (1994 — может быть дотерпим до 1996 года, когда нам обещали позволить распять нашего Героя легитимно, а может быть и нет). Подробнее современная модель восприятия фигуры нынешнего Президента на уровне российского коллективного бессознательного подробнее будет разбираться в следующем разделе.

Пока же можно попытаться сформулировать главный вывод данного раздела и ответить заодно на вопрос о перспективах демократии в России.

При первом же взгляде на репертуар разыгрывания демократического мифа на российской политической сцене можно заметить характерное чередование жанров, отвечающих на традиционные “русские вопросы”: “Что делать?” и “Кто виноват в том, что мы это сделали?”. Виновного искать долго не приходится, ибо он всегда наготове — мы его для этого и выбрали (это Вам не имперская модель, где властвующую элиту можно было “опускать” только в анекдотах и бредовых ритуалах псевдопоклонения!). Психологический механизм демократии прост и ясен: душевное здоровье народа в неврозогенной обстановке смены социального мифа обеспечивается за счет отреагирования обоих полюсов амбивалентного отношения (любви и ненависти) на одном и том же объекте. Но не в одно и тоже время, как учил Иисус (“возлюбите врага своего…”) — и в этом главное отличие нашей демократической модели от более стабильной западно-европейской, опирающейся на христианскую мифологию.

Российское общество восприняло детские демократические игры с небывалым энтузиазмом, поскольку инфантилизация в стране — большой Зоне всегда была на грани предельного значения (и особенно, по целому ряду причин, среди мужской части населения). Но имперское прошлое имеет и негативные последствия для массовой психологии и главное из них — неизбывный патернализм, детская зависимость от властных структур как выражения родительского начала, а применительно к нашему случаю — как символического выражения т.н. ”опорного объекта”, материнской груди. Может быть стоит даже заменить заимствованный термин “патернализм” на родное “кормило власти”. Любой выраженный “оральный отказ” власти, попытка всерьез и надолго отнять нас от материнской груди государственного патронажа (типа пресловутой реформы 1992 года Ельцина-Гайдара) порождает сильнейший страх нелюбви, незащищенности и одиночества, выводящий нас автоматически во вторую, “кусачую” стадию оральной фазы развития.

Ни одно общество, а тем более организованное на федеральной основе, не в состоянии выдержать более двух последовательных циклов отреагирования любви и ненависти в отношениях “масса-правящая элита”. Тот этап данного психологического действа, который мы переживаем сегодня и который характеризуется безнадежной попыткой запуска старого российского имперского мифа, а закончится традиционным для классической демократии и неопробованным у нас еще крахом функционирования Кабинета Министров, показывает, что в России наступает эпоха отдохновения от демократии. В детскую комнату, где резвятся милые сорванцы, периодически должны наведываться взрослые, чтобы уберечь детей от опасностей и заставить их прибрать свои игрушки. По мере становления властных структур и формирования правящей элиты демократические институты будут сворачиваться (естественно, во имя стабильности и безопасности граждан), начиная с муниципального уровня, где вместо низовых структур президентской власти во главе с назначаемым губернатором мы сегодня имеем мини-Парламенты и мини-Президентов.

Демократия дала нам главное — новую правящую элиту, каковой бы полукриминальной и бессознательно имперской она ни была. Как ни парадоксально это прозвучит, но именно ради этого и проводились все реформы (даже экономическая). Новая элита в поисках стабильного воспроизводства режима властвования абсолютно органично в течение нынешнего политического года выйдет на эксплуатацию национального мифа, чего ни при каких условиях не могла себе позволить ее предшественница времен “перестройки”. При этом демократические механизмы становятся явным препятствием стабилизации социально-политической ситуации, а демократические лидеры — источником антигосударственных проявлений.

И если нынешняя команда, опирающаяся на фигуру Президента Ельцина сполна хлебнет горечи народного разочарования и отчуждения, в силу необходимости платить за слишком высокий уровень надежды, веры и любви в начале текущего управленческого цикла, то пришедших им на смену людей ожидает совсем другая судьба. Детские демократические игры по поиску внутреннего Врага и идентификации с тем Врагом, которым нас пугали ранее, полностью сыграны. Враг вновь будет найден вовне и только тогда начнется кропотливейшая работа кристаллизации основ национальной ориентации в государственном устройстве и в душах людей.

И это не будет Золотым веком, т.к. переориентация России на национальный миф связана с неизбежным распадом федерального государства, многомиллионными потоками беженцев и переселенцев, жесткой внешней политикой и жестокой практикой охраны правопорядка. Даже если страна выдержит в этот раз данное напряжение и не сорвется в очередной имперский искус, ныне функционирующие формы сквозной демократии будут надолго забыты. Коллективное бессознательное нации, консолидирующейся вокруг разделения мира по принципу “мы и они” и лишенное имперской мессианской жертвенности, востребует не демократические, а авторитарные формы управления ( но только не монархию, как считают сегодня многие, т.к. она по своей природе, подобно демократии, унификационна, а значит — антинациональна).

Демократия же, сыграв свою важнейшую социально-психологическую роль по формированию режима отстранения у массы и способствовав появлению на свет некоей протоэлиты (список которой, кстати говоря, почти что закрыт), станет теперь профессиональной игрой новой, национально ориентированной управляющей касты, обеспечивающей в ее среде вертикальную динамику и распределение меры ответственности.

3. Психологические корни института президентства в России и основные функции Президента в период становления национальной государственности

Институт президентской власти возник в период начала краха двух великих имперских проектов — британского и французского в конце 18 — начале 19 века. И сразу же обнаружилась его главная опасность, на которую нам следует обратить особое внимание — всенародное избрание президента и противопоставление его представительным органам власти почти автоматически приводит к реставрации имперской идеи, о чем свидетельствует история Франции и Северо-Американских Соединенных Штатов.

Иным путем пошли немцы, которые продемонстрировали нам всем в 20 веке другую сторону все той же опасности — наличие Президента как чисто представительной фигуры при наличии мощной исполнительной власти приводит к срыву демократической модели управления и созданию имперской квазидемократии, обычно называемой фашизмом. Проблемы, внезапно возникшие в отечественной юридической практике в связи с необходимостью строгого и беспристрастного определением данного социально-психологического явления, дают нам право отдельно остановиться на этом вопросе.

Фашизм представляет собой реакцию коллективного бессознательного общества, находящегося на стадии распада имперской социальной организации, на сдерживание в рамках демократического режима властвования, сопряженного с национально-культурным унижением, тенденций формирования национально ориентированной государственности. С данной точки зрения фашизм есть форма прямой демократии, власть самодовлеющей массы, сплоченной страхом незащищенности системой государственности и в порыве этого страха отринувшей от себя традиционную элиту (особенно при попытках реализации со стороны последней радикальных реформистских проектов левого или правого толка).

Становление в нашей стране, столь многим пожертвовавшей ради спасения Европы от “коричневой чумы”, устойчивой и самовоспроизводящейся системы фашистских организаций, потенциально способных развиться в массовое движение (согласно данным апрельских опросов 51% респондентов ответили нейтрально на вопрос лучше или хуже им будет, если к власти в стране придут фашисты), свидетельствует об одном — дальнейшее сдерживание движения России по пути обретения национальной идеи и национальной государственности чревато естественной реакцией отторжения демократических институтов снизу. Инерционное захлестывание общества суррогатными формами групповой взаимоидентификации фобийного плана, среди которых помимо фашистских группировок могут быть названы и структуры организованной преступности, и полукриминальные финансово-промышленные группировки, и т.д., не позволяет больше сдерживать процесс национального возрождения российского общества, в результате которого только и могут быть порождены охранительные самовоспроизводящиеся структуры, прообразом которых является нынешнее казачество. Фашизм — это не сорняк, случайно выросший из занесенного к нам сквозняком “перестройки” заморского семечка, и выпалывать его, арестовывая отдельных активистов и реквизируя отдельные книжки, просто бессмысленно. Истоки фашизма коренятся в глубине души каждого из нас и проявляются там и тогда, где страх, порождаемый социальной незащищенностью и ликвидацией патерналистской модели властвования, не может быть снят групповыми формами защитной национальной и территориальной взаимоидентификации ввиду их отсутствия.

 

В России конца 80-х годов ХХ века институт президентства, возникнув в ходе “перестройки” в чисто немецком варианте, постепенно, через французскую модель, трансформировался в некое переиздание соответствующей структуры в США (причем для настоящего политического момента характерно то, что данный выбор еще не завешен, поскольку все взаимоисключающие ведущие центры власти данных моделей — Канцлер с его Кабинетом Министров, Президент с его правящей Администрацией и местные самоуправляющиеся Коммуны, политически представленные в Сенате — у нас сосуществуют рядоположенно).

Но тем не менее сам институт президентства неизбежно возникает на стадии краха имперской идеи в силу востребования массой индивидуализированной проекции своих бессознательных душевных переживаний, концентрирующихся вокруг комплекса вины за “грех отцеубийства”.

Можно даже указать на терапевтическую роль самого слова “президент”, введение которого в набор стандартных политических рационализаций (наряду с прочими новациями типа “парламента”, “демократии”, “многопартийности” и пр.) позволило сформировать компенсаторную защитную модель функционирования коллективного бессознательного российского общества по принципу ассоциативности. Для носителей современной российской ментальности характерна неосознаваемая ассоциативная связка слова “президент” с личностью Джона Ф. Кеннеди, что легко объяснимо эмоциональным шоком от его трагической гибели, шоком от реализации наяву (на телеэкране) нашей общей глубинной мечты об “отцеубийстве”. Сопряженная со спецификой вхождения российского общества в конце 80-х годов в описанный в предыдущем разделе очередной этап защитной идентификации с северо-американской политической и экономической моделями, данная ассоциация позволяет четко квалифицировать всю так называемую “перестройку” как реализацию стремления российского коллективного бессознательного воспроизвести в области политических ритуалов чисто американский способ снятия тревожности и выплеска чувства вины, порождаемых квазидемократической имперской ментальностью, посредством персонификации на общенациональном лидере амбивалентности любви, снимающей страх, и ненависти, снимающей аутоагрессию.

Глубинная тяга российского общества к воспроизведению американских стереотипов социальности настолько очевидна (только в ХХ веке мы завершаем уже четвертый его рецидив), что требует не доказательства, а объяснения. И это тем более важно, что до сих пор идеологи как имперской реставрации, так и национальной переориентации имперской идеи эксплуатируют миф о “перестройке” как реализации коварного плана американских спецслужб и их местных “агентов влияния” (вариант, ничего по сути не меняющий, но более монистичный — “перестройка” как результат глобального “жидо-масонского заговора”, уже прибравшего к рукам США). Мифы подобного рода истинны, как истинна любая параноидальная проекция конфликтов собственного бессознательного на объекты внешнего мира. В них отражается стремление к идентификации с коллективным бессознательным народа, имеющего схожие социально-психологические проблемы и научившегося их решать посредством сложной системы ритуалов, стержнем которых как раз и является институт президентской власти, позволяющий частично нивелировать психопатологические тенденции демократии, сохранить ее в качестве системного принципа социального устройства.

С психологической точки зрения США действительно выступают в качестве оплота и образчика демократии, понимаемой как инфантильная игра защитного толка, создающая режим психического отстранения травмы постимперского “отцеубийства” и позволяющая отреагировать на избираемых объектах бессознательные тревожность и чувство вины. Северо-американские Соединенные Штаты с момента своего становления в качестве отдельного государственного образования стали прибежищем для тех представителей тех бывших имперских стран и народов (Великобритании, Франции, Германии, Италии, Австро-Венгрии и пр.), которым непосильна оказалась задача национальной трансформации через временную демократическую модель и которые предпочли присоединиться к обществу себе подобных “культурных подранков”, создавших имперскую модель демократии. Структура организации и динамика функционирования коллективного бессознательного американского общества не являются темой данной аналитической записки и поэтому, завершая их рассмотрение следует особо отметить лишь то, что касается глубинных мотивов спонтанной российско-американской идентификации:

а) Идентификация подобного рода не является чем-то специфически российским, а выступает в качестве своеобразной психологической опоры для переориентации традиционных, имперских и субимперских (колониальных) социумов в сторону национальной государственности. Вхождение в данный режим глубинного уподобления США является психологически комфортным, пребывание в нем приносит политическую поддержку и экономическую помощь, но рано или поздно наступает его естественное отторжение из-за блокировки канала защитной идентификации с Америкой ростом национального самосознания, работающего по противоположной схеме бессознательного отторжения близкого по духу социально-психологического образования.

 

б) Наличие такой идентификации, проявляющейся во всем — от “новояза” коммуникационной культуры до смены привычного рациона питания и от облика отдельного человека до модификации городского ландшафта, не гарантирует от постоянных всплесков негативизма к его объекту. Достаточно вспомнить историю российско-польских отношений, т.к. традиционно именно Польша (до ее поглощения и неудавшегося переваривания в имперском котле) с ее квазидемократической государственностью, порожденной чрезмерно аффектированной национальной идеей, играла для России роль любимого врага, объекта любви и ненависти. От итоговой конфронтации с США как социально-психологическим типом частично гарантированы лишь страны христианской демократии, традиции функционирования коллективного бессознательного которых под эгидой постоянно провоцируемого чувства вины позволили им перевести (постепенно, периодически срываясь в кровавую компенсаторную деструкцию мировых войн) демократию из острой формы в хроническую. Поэтому современный мир, рассматриваемый с глобальной точки зрения, обречен на конфронтационный системный раскол на “лагерь демократии” (т.е. те социальные образования, для которых национальная трансформация оказалась невозможной либо изначально, как в США, Канаде, Австралии и пр., либо в результате ее фобийного отторжения в ходе многократного посттравматического военного невроза, как в странах европейской демократии), спаянный единым невротическим страхом и компенсаторным стремлением агрессивно навязывать собственный коллективный невроз остальному миру в качестве образчика душевного здоровья; и терзаемый постоянными конфликтами конгломерат национально ориентированных социальных образований, моделью для взаимоидентификации которых в перспективе вполне могла бы стать преобразившаяся Россия.

в) Исходя из вышесказанного мы можем дать глубинную психологическую характеристику феномену “лагеря мирового социализма”, бывшему еще не так давно реальным субъектом мировой политики. Так называемое социалистическое содружество представляло собой объединение стран, не вынесших психологическое напряжение национальной переориентации и регрессировавших до воспроизведения антидемократической, т.е. основанной на традиционной патерналистской архаике, имперской государственности. К социалистическому выбору оказались склонны либо постимперские социумы, ранее входившие в состав Российской, Австро-Венгерской и Османской империй, а также — те приобретшие социальную динамику вследствие военных и экономических контактов с западным миром традиционные общества, для которых национальная идея еще не стала реальным основанием коллективных бессознательных процессов (например — страны арабского мира). Социализм, как и демократия, представляет собой переходную форму от имперского общества, воссоздающего психологические черты первобытной архаики, к национально ориентированной государственности; и, так же как и демократия, он может принимать как кратковременные, так и хронические формы. Становление общественного устройства, основанного на национальном мифе, постоянно связано с опасностью нарушить баланс агрессии и страха в глубинной психологии общества и временно стабилизироваться либо в демократической модели, связанной с индуцируемой инфантилизацией населения, либо — в модели социалистической, где необходимая инфантильная регрессия привносится в общественную жизнь системой искусственных фобий (репрессивно подкрепляемой идеологией). В целом же, коммунистическая идеология в силу своей унификационной сущности довольно-таки близка демократии, легко порождает с нею смешанные образования (типа социал-демократии) и равно с нею носит сугубо антинациональный характер.

 

г) Появление в нашей стране института президентской власти на этапе психологической “идентификации с агрессором” отнюдь не означает чисто временного реактивного, говоря психологическим языком, характера данного социального образования (хотя при возможной пока частичной имперской реставрации под неокоммунистическими популистскими лозунгами данный институт будет под любым поводом ликвидирован как ненужное в отработанной коммунистической модели фобийной инфантилизации населения психологическое излишество). При максимальной опоре на горизонтальные идентификационные структуры (семейные, территориальные, религиозные, профессиональные и пр.) национально организованное общество нуждается и в вертикальной основе — общенациональном лидере, продуцирующем и персонифицирующем национальный миф, т.е. мотивационное культурно-историческое обоснование психологической связки “мы — они”. От демократического Президента общенациональный лидер отличается основанной на харизме несменяемостью и возможностью при необходимости действовать в национальных интересах вне системы государства и права, опираясь на прямые реактивные формы социальной активности масс, а не подавляя их. Эволюция поста Президента в сторону концентрации энергетики национального лидерства происходит естественным путем при стремлении социальной системы в условиях растущего числа локальных конфликтов совместить все более возрастающие групповые и территориальные интересы с интересами общегосударственными. И очень жаль, что по ряду привнесенных причин в сегодняшней России идею национального лидерства эксплуатируют почти исключительно внегосударственные и оппозиционные структуры.

д) Как показывает исторический опыт формирования харизмы национального лидерства на основе института президентской власти (последний по времени пример подобного рода трансформации — фигура чеченского лидера Дудаева, которого уже мало кому приходит в голову называть президентом), процесс этот инициируется и поддерживается конфронтационной идеологией, связанной с нахождением внешнего Врага. Применительно же к современной российской ментальности основой данного процесса постепенно становится ситуация территориального и политического унижения русской имперской нации, получившей статус государственной разделенности (статус подобного рода, навязанный России и Германии по итогам первой мировой войны, фактически породил самые одиозные компенсаторные имперские проекты ХХ века — СССР и “тысячелетний рейх” — и был в итоге преодолен за счет многомиллионных человеческих жертв). Именно постоянное педалирование проблем Крыма, Приднестровья, русских общин в станах Балтии и азиатского “ближнего зарубежья”, вкупе с последовательной политикой жесткого подавления очагов сепаратизма на территории России, стихийно приобретающих антирусскую окраску, позволит в ближайшей перспективе не только эмоционально зарядить русский национальный миф, но и придать Президенту России психологический статус национального лидера. Параллельно должны быть ликвидированы посты Президентов во всех псевдонациональных республиках на территории России, поскольку если все они, имея среди населения лишь небольшой процент титульной национальности, выполняют на данном этапе важнейшую позитивную функцию провокации роста русского национального самосознания, то в обозримом уже будущем вполне могут стать источником перманентных военных конфликтов. В данном отношении не может не насторожить внезапное превращение в ходе конфликта в Чечне Российской Армии в некие “федеральные войска”, самим своим названием санкционирующие возникновение воинских подразделений у субъектов федерации.

 

Президент в российской модели становления национальной государственности — это тот самый Герой-отцеубийца, который берет на себя нашу общую вину и создает тем самым психологическое пространство для трансформации структур коллективного бессознательного в сторону подавления тяги к имперской компенсаторной жертвенности и созидания естественных для человека горизонтальных форм групповой идентификации.

Функции Президента соответствуют основным этапам отреагирования на нем нашего общего “греха отцеубийства”, бессознательной вины за предательство имперского прошлого:

а) Функция спасителя, Героя-охотника, убивающего злого Волка-людоеда (т.е. предыдущего Президента). Осуществляя данную функцию Президент как бы оживляет действующий социальный миф. Поскольку эпоха непосредственного явления Героя массе на митингах и политических карнавалах явно подошла к концу, то данную функцию Президент осуществляет через средства массовой информации, и прежде всего — через газеты (система “портретный текст”) и телевидение (система подачи политической жизни общества в жанре телесериала). Механизмы адекватной подачи образа Президента на каждом этапе его функционирования могут быть подробно расписаны, но они выходят за рамки темы данной аналитической записки.

б) Функция предателя, вынуждающего нас к совершению очередного шага антиимперской эмансипации. Образно говоря, Президент, избранный для выполнения материнской опекающей роли, вдруг отправляет нас, как в сказке о Красной Шапочке, в страшный лес свободы с тощей потребительской корзинкой в руках. На данном этапе Президент становится рупором господствующей идеологии, он жертвует своей былой популярностью во имя насильственного продвижения общества по пути реформ. Делать это можно лишь постоянно (не реже раза в неделю) общаясь с массой с телеэкрана и рассказывая ей очередную идеологическую сказку. Идеологический этап функционирования Президента характеризуется необходимостью постоянного предъявления массе образа Врага (коррупционеров, коммунистических реваншистов фашистского толка, чеченских террористов и пр.) и провоцирования у нее трансформации бессознательного чувства вины в осознание виновности, историко-политической ущербности, требующей терпения и стабильности как форм покаяния. Российское общество в данном отношении уникально, ибо постоянная ориентация на нарциссические формы мировосприятия (типа построения социализма в одной стране) и стремление к чисто мастурбационным формам удовлетворения деструктивных импульсов по принципу перманентной “внутренней колонизации”( одна Чечня становится ее объектом уже в третий раз) порождали и продолжают инерционно порождать такое мощное разлитое в обществе чувство вины, которое позволяет проводить над ним почти любые социальные эксперименты, проводить реформы “в три приема”, не опасаясь нарушить социальную стабильность.

в) Функция Врага, злого Волка, который, желая нашей погибели, из корыстных интересов завел нас в ситуацию, связанную со страхом и отсутствием ощущения социальной защищенности. Это естественная реакция на любые реформы, связанные с переходом от имперского вертикального патернализма через псевдоматеринскую роль демократических механизмов к горизонтальному патернализму национально ориентированного общества. Ошибкой было бы не использовать специфику данного этапа функционирования Президента, пытаться смягчить негативное психологическое восприятие его фигуры коллективным бессознательным посредством подстановки под волну народного гнева неких промежуточных фигур. Точно так же как антиимперская реформа протаскивается в жизнь исключительно при опоре на популярность Президента (и практически больше ни на что не опирается), так и антидемократическая национальная контрреформа должна проводиться при опоре на непопулярность Президента, который только при данных обстоятельствах может себе позволить пойти данным путем. Главным преимуществом президентской власти выступает сложность досрочной ротации ( импичмента), что сдерживает возможности неизбежной на данном этапе демократической оппозиции деятельности Президента.

В процессе социально-психологической эволюции России к обретению мифологически нагруженной национальной государственности институту президентской власти отводится, таким образом, особая роль. В этой связи следует отметить, что нынешняя ориентация на личностные, харизматические черты действующего Президента носит сугубо временный, вынужденный характер. Президент — это не сверхчеловек, наделенный выдающимися качествами (как показал опыт все тех же США, на переломных этапах истории вообще лучше иметь Президента-инвалида, типа Т.В.Вильсона и Ф.Д.Рузвельта), и даже не реальный глава государства с некими особыми властными полномочиями.

Президент является важнейшим элементом функционирования психологической модели рационального властвования, выполняя роль символа (подобно государственным Гербу, Флагу и Гимну), будящего в массе амбивалентность, т.е. двойственность, детских форм отношения к родительской инстанции и провоцирующего определенные виды отреагирования полюсов данного амбивалентного отношения (в интервале “любовь — ненависть”) в интересах общего хода национально ориентированной социальной трансформации.

Данное обстоятельство ставит сложнейшие, но при этом вполне реальные задачи перед службами психологической поддержки и организационного обеспечения социально-психологических функций Президента. Прежде всего имеется в виду подразделения президентской Администрации, роль которой в данной модели сводится к анализу состояния коллективного бессознательного российского общества и развертыванию оптимальной модели косвенного регулирования его динамики путем целенаправленной предъявления массе через средства массовой информации и группам территориальных и статусных элит в реальной ритуалистике Президента как символа нации.

Методика подобного рода настройки всего общественного механизма на символический камертон аффективно окрашенного восприятия фигуры Президента основывается на следующем допущении, за которым стоит столетний опыт мирового психоанализа. В рамках развертывания рациональной системы властвования ее центральный элемент — инфантильные комплексы, связанные с отношениями к родителям, и стереотипы их отреагирования — как правило выступает как нечто сложившееся и неизменное. Формы же спровоцированной активности массы (и в том числе — отсутствие таковой в условиях социальной стабильности) постоянно варьируются в зависимости от этапа развития общества и стоящих перед ним задач. Соответственно, перед службами психологической поддержки Президента встает задача использования всей палитры эмоционального отношения к его фигуре у разных категорий граждан и четкого прогноза массовой реакции на каждое его выступление и действие. Причем, если до недавнего времени соответствующие службы отрабатывали в основном навыки повышения рейтинга Президента, т.е. целенаправленно манифестировали Президента лишь в качестве патерналистского символа, то ныне явно назрела пора начать регулировать социальные процессы на основе невысокого уровня популярности действующего Президента (ведь плавают же парусники и против ветра!). Используя механизмы символического воздействия на коллективное бессознательное общества можно прогнозируемо инициировать отдельные всплески политической активности (выборы, прямые формы активности массы — митинги, шествия и пр.), а в остальное время — гасить их, манипулируя с принятым в системе действующей идеологии образом Врага.

 

Как было уже упомянуто выше, глубинные слои коллективного бессознательного, несущие в себе энергетику исторической традиции этноса, воспринимаемую нами в раннем детстве в качестве набора поведенческих стереотипов, структурированы мифом и сказкой. Наиболее адекватно модель коллективного бессознательного советского типа, лежащая в основании наших первичных, ныне почти полностью блокированных, желаний и эмоций, описывается в символике сказки о Красной Шапочке. Образы этой памятной нам всем драматичной истории наиболее четко связывали детские фобийные переживания (так называемую “фантазию о раннем совращении”) и востребуемые обществом формы их массового проявления: окрашенную страхом перед серым Волком социальную пассивность (“Лишь бы не было войны!”) и компенсаторную жертвенность, перемежающуюся агрессивными проявлениями.

На различных этапах своего управленческого цикла действующий Президент абсолютно адекватно посылал массе символически выраженные запросы, сформулированные на языке сказки. Оживляя востребуемый массой политический миф, он последовательно выступал то в качестве доблестного Охотника, с молодецкой ухмылкой указывающего нам на виновников всех наших бед и “вспарывающего им брюхо”, то в качестве Матери-предательницы, отправляющей нас в страшный темный лес самостоятельности, заставляющей наконец повзрослеть, и т.д.

Но процесс символического общения с коллективным бессознательным массы дело весьма серьезное и ответственное, как бы ни были забавны возникающие при этом сказочные аналогии. И сегодня он дал явный сбой. Вместо того, чтобы манифестировать Президента в качестве серого Волка, добиваясь на этой основе сплочения общества на путях национально-групповой идентификации, его символический образ трансформировался из Матери в больную и сонливую Бабушку, которая уже не может кормить нас и о нас заботиться, а напротив — сама требует нашей защиты и любви. Реализация в полном объеме подобного рода символического послания массе, которое худо-бедно работало в свое время на базе фигур позднего Брежнева и Черненко, в современном обществе явно нежелательна, ибо вызывает лишь реакцию отторжения, ибо вызывает в коллективном бессознательном импульс “отцеубийства”, желание политической смерти суррогат-Отца. Поэтому сегодня мы наблюдаем явную эклектичность символический запросов массе, продуцируемых Администрацией Президента (и, прежде всего — его пресс-службой), когда массу вводят в режим фрустрированности, на длительное время лишая символической подкормки, а затем демонстрируют ей вперемешку различные ипостаси фигуры Президента.

С одной стороны, в этом виноват явный непрофессионализм работников соответствующих служб, забывающих порою о том, что рассказчик анекдотов сам не должен смеяться, а производитель политического имиджа Президента не должен забывать о том, что перед ним лишь созданная собственноручно иллюзия, символический раздражитель инфантильных комплексов массы, которую надо постоянно корректировать, а не благоговеть перед нею. Беспрекословно уважительное отношение к фигуре Президента России, являющееся, кстати говоря, важнейшим условием ее символической действенности, отнюдь не должно мешать адекватному пониманию природы ее социально-психологического воздействия на коллективное бессознательное.

С другой же стороны, не стоит забывать и о том, что российская демократия пока подарила нам лишь своего первенца, который, в силу специфики сложного перехода от прямого устрашения в деле общественного управления к косвенному символическому манипулированию массовыми реакциями, был вынужден опираться не на демократические навыки электората, а на свои личностные, харизматические качества. Своего первенца масса особо любит в начале его управленческого цикла, но особо и ненавидит на финише. Последующее развитие института президентской власти в России позволит очистить символизм фигуры Президента от харизматических наслоений. Президент — это прежде всего актер, делегированный обществом для исполнения серии не всегда приятных, но остро необходимых массе символических ролей, для участия в зачастую тягостных для него лично ритуалах властвования (приемы, встречи, переговоры, обеды, визиты, выставки, церковные службы и пр.) и для озвучивания социальных мифов. Работа эта весьма тяжела и для нее, кроме прочих необходимых качеств, требуется и бессознательная мотивация жертвенного служения массе, которая явно отсутствует у ныне действующего Президента.

И, наконец, нынешние участившиеся сбои в символической подаче Президента связаны и с тем обстоятельством, что надвигается срок президентских выборов, психологическая модель которых в России явно не отработана. Вынужденное связывание властных функций с личностными качествами действующего Президента привело к его психологической несменяемости. Создалась иллюзия концентрации социальной стабильности на фигуре конкретного человека, а не на символической роли, которую может сыграть и кто-либо другой. Все еще продолжающийся “романтический период” нашей постперестроечной политической истории, когда массой востребуются так называемые “яркие личности” с истерико-параноидными проявлениями, ставит проблему преемственности модели властвования, которая анализируется в следующем разделе аналитической записки.

Главный же вывод данного раздела можно сформулировать очень кратко: институт президентской власти есть весьма эффективный механизм манипулирования массой путем провоцирования у нее прогнозируемых реакций на выверенные символические запросы. Те же сбои и неувязки, которые возникли и будут еще неоднократно возникать в процессе разворачивания данного социально-психологического института в России связаны с неизбежным для периода смены властующей элиты политическим “любительством”. По мере же профессионализации как самих политиков, так и, что даже более важно, работников служб психологического обеспечения их деятельности, вышеописанный механизм обеспечения стабильности общества на стадии национально ориентированной трансформации, хорошо себя зарекомендовавший во многих странах мира, эффективно заработает и в нашей стране.

4. Проблема преемственности в процессе становления института президентской власти в России.

В целом модель реформирования имперского типа общества в сторону создания структурных и психологических предпосылок национальной государственности в режиме эффективного функционирования института президентской власти может быть представлена следующим образом:

а) Демократические реформы (особенно в сфере либерализации хозяйственных и имущественных отношений), остро необходимые для сепарации новой правящей элиты, проводятся президентом на этапе максимальной харизматической, т.е. связанной с соответствием его облика нашим инфантильным бессознательным импульсам, популярности.

б) Но демократия не суть самоцель реформы, и поэтому не пике своей непопулярности Президент начинает национально ориентированную контрреформу, позволяющую провести отбор и субординирование среди правящей элиты.

в) Преемственность же модели властвования обеспечивается тем, что весь цикл воспроизводится вновь после каждых выборов, ибо востребуется массой вновь Герой-Президентоубийца и все начинается с начала.

 

Отличительной чертой сложившейся в России модели функционирования президентства является то, что каждая фигура отрабатывается по обоим полюсам амбивалентности (любви и ненависти), так что повторное избрание абсолютно исключено; причем это относится как к Горбачеву, так и к Ельцину. Что же касается способов обеспечения гарантий от срыва национальной ориентации в реформировании страны из-за случайного прихода к власти имперски настроенных сил, то следует порекомендовать естественную в данной ситуации стратегию “выращивания Иуды в своем собственном коллективе” и своевременное его “раскручивание” в момент максимума непопулярности властвующего Президента.

Идеальный преемник президентских полномочий в сегодняшней России, отвечающий потребностям коллективного бессознательного и способный не только успешно пройти через горнило выборов (современная глубинная психология способна помочь привлечь к своей фигуре хотя бы заветные 5% электората практически каждому активному политику с соответствующим личностным потенциалом и готовностью к реальному сотрудничеству), но и воспроизвести весь вышеописанный управленческий цикл “любви-ненависти”, должен на этапе предъявления его массе в предвыборной ситуации обладать следующими, лишь для профана взаимоисключающими качествами:

1) Он должен устойчиво восприниматься в качестве революционера-отцеубийцы, главаря “банды мятежных сыновей” (если описывать ситуацию образами из известного психоаналитического мифа); в то же время его биография, личностные качества и даже внешний вид должны обеспечивать легкость смены маски и появления в виде “отца родного”, отвечающего патерналистским ожиданиям массы.

2) Описанное в первом разделе шизоидное расслоение психики современного россиянина (причем каждого — от главы промышленно-финансовой группы до привокзального бомжа) влечет за собой неодолимую тягу к реставрации имперского прошлого, способной снять порой невыносимое психическое напряжение глубинного конфликта с миром собственного детства. Поэтому тот человек, который претендует на роль избранного массой объекта проецирования данного конфликта должен манифестировать облик старого, проверенного имперца-реставратора; и одновременно, опираясь на болевые точки русского национального самосознания, должен привязывать имперские ожидания массы к перспективе возрождения национального мифа, т.е. действовать в режиме национально ориентированного лидера.

3) Особенностью российского электората является устойчивое стремление отдавать предпочтение в ситуации выбора фигуре страдальца, потерпевшего от власть предержащих, но тем не менее показавшего явные качества бойца, т.е. в нынешней ментальности — человека, способного на алогичные, эмоционально окрашенные действия, нарушающие правила системы властвования.

4) Человек, претендующий на психологическую роль проективного объекта, адекватного глубинным конфликтам российского коллективного бессознательного, должен демонстрировать на личностном уровне те психопатологические проявления, которые специфичны для массы в данный момент социально-психологической эволюции общества. Лишь при этом условии произойдет бессознательное “узнавание” и спонтанная массовая идентификация с избираемым Президентом. Выборы суть чрезвычайно эффективная форма массовой психотерапии; прогнозируемая низкая активность электората объясняется сегодня лишь тем, что нынешние политики, пришедшие к власти на волне перестроечного эмоционального всплеска энергетики массы, не желают признать тот очевидный факт, что всплеск этот был инициирован не ими и что игра в выборы еще только начинается. Выигрывает в данной игре тот, кто сумеет, отбросив маску защитной респектабельности “политика в первом поколении” играть те роли и надевать те маски (иногда по нескольку за день), которые востребуются массой. Самой эффективной на сегодняшний день, что лишний раз продемонстрировали и неожиданные для псевдополитиков результаты выборов 12 декабря, является маска авторитарного параноика, спонтанно продуцирующего словесные потоки защитных рационализаций; заговаривание массы является весьма эффективным способом социальной психотерапии, поскольку введение своих смутных тревожных ожиданий и вытесняемой реактивной деструктивности в предлагаемую извне логически прозрачную вербальную конструкцию приносит несомненное облегчение человеку переходной эпохи. Но удержаться в фокусе психологической проекции кандидат в общенациональные лидеры может лишь одевая одновременно с авторитарной и шутовскую маску, демонстрируя свою пригодность для второго и третьего этапов президентского управленческого цикла, когда он будет из “отца родного” постепенно превращаться в “мальчика для битья”.

5) При наблюдаемом естественном оттоке энергетики электоральной активности населения к фигурам региональных лидеров, которые самим своим положением в структуре политической власти поставлены в весьма выигрышную позицию “бунтарей-отцеубийц”, максимальные шансы на уровне рациональных симпатий массы, пока еще связанных с образом за все виновного “внутреннего врага”, имеет человек, демонстративно враждующий с постимперским центом, отстаивающий право субъектов федерации самим тратить свои собственные доходы. Кстати говоря, проблема субвенций псевдонациональным образованиям на территории России, искусственно поддерживаемым в режиме “суверенной” государственности за счет финансовых и товарных изъятий из традиционно русских регионов, станет одним из главнейших средств провоцирования русского национального самосознания на предварительном этапе вхождения в режим функционирования национального мифа — этапе психологического перехода, выражаемого традиционным лозунгом: “Бей своих, чтоб чужие боялись!”, от поиска внутреннего врага к нахождению врага внешнего, системного. Но вместе с тем, в силу того обстоятельства, что при всех психологических достоинствах кандидат в политические лидеры должен затратить на свою даже самую адекватную демонстрацию массе огромные финансовые средства, несопоставимые с соответствующими возможностями частных лиц и политических партий, его предвыборная кампания состоится лишь при условии крупных финансовых вливаний со стороны банковских и промышленных консорциумов; крупному капиталу, сконцентрированному сегодня в московских финансово-промышленных группах, потребен человек предсказуемый в своих действиях, досконально знающий “правила игры”, прошедший многие десятки километров по ковровым дорожкам столичных “коридоров власти”.

6) Немаловажную роль при бессознательном выборе кандидата на роль Президента, т.е. символической фигуры, по отношению к которой масса будет воспроизводить инфантильные ритуалы, играет и сексуальный фактор. Ведь сексуальность и есть наиболее энергетически заряженный способ символического воспроизведения детских эротических переживаний на суррогат-объекте, заменяющем родителя. В современном российском обществе, глубинные пласты коллективного бессознательного которого формировались в условиях функционирования имперского мифа, ведущей является пассивно-страдательная, феминная составляющая эротического выбора массы, сформированная вышеописанной ситуацией детства, проведенного в режиме негативного Эдипова комплекса. Мазохистская женственность российского электората, которая проявляется независимо от половой принадлежности конкретных избирателей, предполагает в качестве оптимального объекта ее удовлетворения символическую фигуру напористого агрессора-самца, сладостное подчинение эротическому насилию которого и составляет глубинную подоплеку первой, реформаторской стадии президентского управленческого цикла. И в то же время, в силу естественного механизма любовного переживания как идентификации с себе подобным человеческим существом, объект эротического выбора массы в нынешней России должен манифестировать и феминные, женственные черты (хотя бы в форме навязчивой жертвенности и сублимационной, творческой продуктивности).

Еще явно не настало время конкретно оценивать по данным параметрам психологические шансы на избрание уже появляющимся в политическом пространстве фигурам, претендующим на исполнение роли Президента; да эта задача явно выходит за рамки тематики данной аналитической записки.

Следует лишь отметить тот несомненный факт, что ныне властвующий Президент на момент своего избрания вполне адекватно вписывался во все вышеописанные роли, что и предопределило утверждение электоратом его на исполнение президентских социально-психологических функций. Важно также отдавать себе отчет и в том, что надеваемые на период предвыборной кампании психологические маски не должны прирасти к лицу политика, что частично произошло с действующим Президентом.

Что же касается предстоящих парламентских выборов, то на сегодняшний день по поводу их результатов вполне можно дать несколько однозначных политико-психологических прогнозов.

Данные, уже третьи по счету, выборы в высший законодательный орган России, проводимые в режиме лишь слегка ограниченной многопартийности, приведут к тому же результату, что и предыдущие попытки: они создадут расколотый надвое Парламент, фактически неспособный на принятие программных стратегических решений, а лишь эмоционально и зачастую непоследовательно реагирующий на сиюминутные события. И это не порок избирательной системы и не происки противников реформ. Просто мы получим то, что и должны получить — совершенно адекватную модель коллективного бессознательного российского общества, расколотого также на два мотивационных блока, ностальгический и адаптационный. И все попытки вырваться из данного политического тупика, сформировать некую “третью политическую силу”, заранее обречены на неудачу, поскольку психологически абсолютно не обоснованы.

Меньше всего шансов на предстоящих выборах, если они состоятся, имеют политические группировки, пытающиеся понукать российское общество к радикальной трансформации либерального (типа блока “Вперед, Россия!”), либо же консервативного толка. Либералы-западники никогда не будут править в стране, где слово “Свободен!” по смыслу означает: “А иди-ка ты…”. Реставраторы же нашего имперского социалистического прошлого пытаются сделать бессмысленными все наши страдания последнего десятилетия, что психологически настолько дискомфортно, что вызывает у массы однозначное отторжение (не считая, конечно же, маргинальных слоев населения).

Реальный расклад сил в будущем Парламенте определится через соотношение психологической адекватности запросам массы следующих трех реальный политических сил:

1) Новых имперцев, предлагающих национально окрашенную имперскую идеологию и играющих на усталости от реформ, проводимых в интересах достаточно узких групп элит. Из партий подобного типа, имеющих общероссийскую организационную базу, может быть пока названа лишь ЛДПР.

2) Мягких реставраторов, трансформировавших коммунистическую идеологию в рамках державного патриотизма и сменивших модель образа Врага с внешнего на внутренний. Традиционный лозунг “Экспроприация экспроприаторов” делает эту группу психологически чрезвычайно сильной, но раздробленность в ее стане позволяет четко видеть перспективу лишь партии Зюганова.

3) Патерналистов, так называемой “партии власти”, вполне обоснованная уверенность которой на гарантированное избрание базируется на прецеденте С.Мавроди; избиратели просто психологически не в состоянии расстаться с людьми, которые подвергли их серьезным материальным лишениям под некие обещания.

Эффективное властвование в режиме баланса интересов данных трех реально значимых политических сил современной России, каждая из которых прочно укоренена в соответствующем неодолимом влечении коллективного бессознательного, возможно на относительно длительную временную перспективу при реализации следующих условий:

а) “Партия власти” сумеет консолидироваться на основе соглашения о персональном составе будущего Правительства, т.е. создать блок фракций и политических движений во главе не только с прошлыми и действующими, но и будущими вице-премьерами.

б) Если желание общественной стабилизации, естественное для “партии власти”, подтолкнет ее на заимствование национально ориентированной идеологии из лагерей новой имперской и мягкой консервативной оппозиции. Это создаст основание не только для временных союзов и коалиций широкого спектра, но и для единства реакции всех властных структур России на некие чрезвычайные внутренние и внешнеполитические события.

в) Реальное подключение Президента к работе нижней палаты Парламента в своем естественном качестве, в роли символической фигуры, озвучивающей действующий политический миф. Это позволит, с одной стороны, постоянно корректировать социальную мифологию, ориентируясь на эмоциональную реакцию Парламента как микромассы, как модели коллективного бессознательного нации. С другой же стороны, это будет способствовать консолидации законотворческой активности палаты на тех проектах, которые носят помимо прикладного также и символический характер, т.е. способствуют развертыванию в стране рациональной, предсказуемой модели властвования.

Определенную проблему представляет собой то немаловажное обстоятельство, что парламентские выборы предшествуют президентским. Это несомненно дает дополнительный шанс “партии власти”, но одновременно уменьшает поле возможных межклановых соглашений. Тем больше ответственности ложится на тех людей из “партии власти”, которые принимают решение о делегируемой фигуре кандидата на пост Президента от данной управленческой структуры, прохождение которого станет гарантией общественной стабильности вне зависимости от его личных качеств и биографии. Значимы тут лишь соответствие тем кодовым ролям, описанным выше, на которые коллективное бессознательное современного российского общества ответит гарантированной избирательной активностью, и личностная возможность воспринимать себя не в качестве великого человека, а как элемент сложнейшего социально-психологического механизма обеспечения общественной стабильности.

 

 

5. Анализ современного состояния коллективного бессознательного российского общества (весна 1995 года).

В заключение следует отметить несколько важнейших проявлений глубинных подсознательных процессов, определяющих собой российскую политическую жизнь, которые позволят нам насколько уточнить их социально-психологическую модель, сделанную на материале символического характера института президентской власти.

Анализ подобного рода делается на основе интерпретации массовой реакции, возникающей в обществе в ответ на некие раздражители, значение которых для коллективного бессознательного заранее известно из опыта психоаналитической работы терапевтического и прикладного характера. Поэтому та специфическая массовая реакция, которая будет типична в данный момент, позволит выяснить состояние первичных блоков коллективного бессознательного (например — энергетическое состояние бессознательного чувства вины), на основе которых строится мотивация рационального поведения людей. Полученная при этом информация позволяет сделать довольно-таки точный и долговременный политологический прогноз, поскольку тенденции трансформации ведущих блоков коллективного бессознательного носят устойчивый характер и проявляются в ограниченном наборе форм отреагирования.

Первым значимым событием для глубинной психологии России явилась чеченская война, итоги воздействия которой на коллективное бессознательное общества подводить конечно же рано. Но динамика изменения массовой реакции на подачу боевых действий в средствах массовой информации, а также — соотнесение анализа психологической реакции на чеченскую кампанию с отношением общества к родственному символическому раздражителю, к юбилею победы над фашистской Германией, позволяет сделать некоторые выводы.

Второй символический материал, положенный в основание нижеследующий выводов, касается проблем русского населения Крыма и ситуации, касающейся раздела Черноморского флота.

Значимыми также представляются в данном аспекте массовые реакции на возникшую проблему фашистских организаций в России, а также — на окончание первого этапа приватизации и связанный с этим крах практически всех крупных финансовых проектов, целью которых было изъять в свою пользу денежные средства населения для дальнейших крупных их вложений в стране и за границей.

Полученные выводы вкратце, поскольку они выходят за границы обозначенной темы аналитической записки, можно выразить в виде следующих тезисов:

а) Общество оказалось психологически не готово к восприятию как имперской, так и национально окрашенной конфронтации. Достигнута некая точка равновесия, точкой выведения из которой как раз и может стать предвыборная кампания, за которой последует конфронтационный раскол. Поэтому психологически сомнения в необходимости проведения в стране длительной и напряженной кампании по переизбранию всех ветвей власти весьма и весьма обоснованы, хотя с точки зрения Конституции они недопустимы.

б) Отношение к проблемам Крыма и процедуре раздела Черноморского флота (лишь 2% респондентов заявляют о желании видеть этот флот российским) демонстрирует защитную блокировку роста национального самосознания. Снять демократический режим отстранения от проблемы психологической тяжести национальной ориентации, перестать вытеснять осознавание того факта, что именно Черное море есть зона психологических боев за русское национальное возрождение, что стать русским можно лишь конфронтационно строя отношения со славянским миром, и прежде всего — с Украиной, нация еще не готова. Как таковая она еще не сложилась в виде стойкой мотивации на сепарацию себя от соседних и родственных народов, а потому не стоит пока исключать возможности временной имперской реставрации с национально-патриотическим уклоном.

в) Отношение в обществе к фашистским организациям и организованной преступности настраивает, напротив, на оптимистический лад. Спокойная реакция коллективного бессознательного на данные проявления и явный провал попытки провоцирования массовой политической активности в связи с убийством В.Листьева показали приемлемость для социума тех форм групповой и национальной идентификации, которые лишь по причине постимперской социально-экономической структуры вынужденно носят криминальный характер.

г) Достигнут некий предел насыщения психики людей газетным текстом и телевизионной картинкой. Гласность наконец-то сыграла свою терапевтическую роль до конца; плюрализм подачи информации заставил наконец самую читающую нацию в мире увидеть этот мир не глазами журналиста, а собственными глазами. А глаза эти видят не проблемы русских в Прибалтике, а реальные домашние заботы и треволнения. Отсюда мораль для политиков: пора спускаться в сферу бытовых интересов людей и там черпать их поддержку (пока пионер подобной активности — Г.Явлинский, выступающий в семейном телеканале).

д) И последнее. Коллективное бессознательное всегда структурировано, как уже неоднократно упоминалось, по модели “семейного романа”, соотнесено с опытом общения с родителями в раннем детстве. И та мощная общественная поддержка, которая была оказана матерям, насильно забиравшим своих сыновей с чеченского фронта, свидетельствует о весьма резкой инфантилизации общественной психики, наличии у массы стойких патерналистских ожиданий. Это явствует и из опыта стихийного массообразования людей, обманутых в таких ожиданиях и резко отнятых от кормила различного рода акционерных обществ. Избирательная кампания в подобных условиях превратится в соревнование по количеству молока в материнской груди партии или властной структуры, повлечет за собой череду “социально ориентированных” законов и указов Президента. Причем проиграет в ней тот, кто первый остановится в страхе ввергнуть страну в бездну суперинфляции.

Итак, вот он перед нами — проективный образ нынешнего российского коллективного бессознательного: отторгнутый от материнской груди младенец, исступленно сосущий соску-пустышку в виде различного рода экономических авантюр и социально-политических иллюзий. Психологический яд перестройки и гласности, бездумно воспринятый им в режиме партийного патернализма, уже рассосался в его крови и он мучительно выбирает: то ли под лозунгом “Грабь награбленное!” вернуться назад, к блаженной сращенности с материнской инстанцией государственного патронажа над личностью; то ли с криком “Наших бьют!” постепенно начать искать объекты, на которых он сможет агрессивно отреагировать полученную травму. Таков он и есть и другого нам не дано — просим любить и жаловать (а может даже и пожалеть!).

 

Санкт-Петербург
24 апреля 1995 года

1 Данная книга не поступала в продажу, а распространялась в Думе, Совете Федерации и службах Администрации Президента как закрытый аналитический материал.