Мотивы остроумия. Остроумие как социальный процесс

 

Говорить о мотивах остроумия, казалось бы, излишне, т. к. стремление получить удовольствие должно быть признано уже достаточным мотивом работы остроумия. Но, с одной стороны. не исключена возможность того, что и другие мотипы принимают участие в продукции остроумия, а с другой стороны, при постановке вопроса о субъективной условности остроумия следует принять во внимание некоторые переживания человека. Прежде всего этого требуют два факта. Хотя работа остроумия является удачным приемом для получения удовольствия от психических процессов, тем не менее мы видим, что не все люди в одинаковой мере способны пользоваться этим средством. Работа остроумия доступна не всем, а высоко продуктивная работа вообще доступна только немногим людям, которых считают остроумными (sie haben Witz). <Остроумие> оказывается в данном случае особой способностью, примерно соотпетстиующей старому термину <духовное достояние> (). и в своем выявлении она совершенно независима от других способностей: интеллекта, фантазии, памяти и т. п. У остроумных людей нужно предполагать, следовательно, особое дарование или особые психические условия, которые дают место или способствуют работе остроумия.
 
Я боюсь, что мы в обосновании этой темы не достигнем удовлетворительных результатов. Нам удается только то здесь, то там, исходя из понимания единичной остроты, проникнуть в знание субъективных условий в душе того, кто эту остроту создал. Совершенно случайно произошло так, что именно тот пример остроумия, которым мы начали наше исследование техники остроумия, позволяет нам также бросить взгляд и на субъективную условность остроты. Я имею в виду остроту Гейне, на которую обратили снимание и Heyrnans, и Lipps.
 
<…Я сидел рядом с Соломоном Ротшильдом, и он обошелся со мной, как с совсем равным, совсем фамиллионьярно> (Луккские воды).
 
Эту фразу Гейне вложил в уста комическому лицу, Гирш-Гиацинту, коллекционеру, оператору и таксатору из Гамбурга, камердинеру знатного барона Христофора Гумпелино (некогда Гумпеля). Поэт испытывает, очевидно, большое удовольствие от этого своего образа, поскольку заставляет Гирш-Гиацинта произнести большую речь и высказывать забавнейшие и откровеннейшие мнения; он награждает его прямо-таки практической мудростью Санчо Панса. Следует пожалеть, что Гейне, которому, как известно, не присуща драматическая форма, вскоре оставляет этот ценный образ. В немногих местах нам кажется, что в лице Гирш-Гиацинта говорит как будто сам поэт, скрытый за прозрачной маской, и вскоре нами овладевает уверенность, что эта личность являсюя лишь пародией поэта на самого себя. Гирш рассказывает о причинах, в силу которых он отказался от своего прежнего имени и зовется теперь Гиацинтом. <К тому же я имею еще и ту выгоду, продолжает он, что буква Г. уже стоит на моей печати, и мне не нужно гравировать себе новую>. Но ту же самую экономию сделал сам Гейне, когда при крещении переменил свое имя <Гарри> на <Генрих>. Теперь каждый, кому известна биография поэта, должен вспомнить, что Гейне имел в Гамбурге, откуда происходит и Гирш-Гиацинт, дядю по фамилии Гейне, который, будучи богатым человеком в семье, сьирал величайшую роль в жизни поэта. Дядя назывался тоже Соломон, как и старый Ротшильд, который принял так фамиллионьярно бедного Гирша. То, что в устах Гирш-Гиацинта кажется простой шуткой, оказывается имеющим фундамент серьезной горечи в приложении к племяннику Гарри-Генриху. Он принадлежал к этой семье; мы знаем даже, что его страстным желанием было жениться на дочери этого дяди, но кузина отказала ему, а дядя обращался с ним всегда несколько <фамиллионьярно>, как с бедным родственником. Богатые кузены в Гамбурге никогда не принимали его радушно. Я вспоминаю рассказ моей собственной старой  тетки, которая благодаря замужеству попала п семью Гейне: однажды она, молодая красивая женщина, очутилась за семейным столом в соседстве с человеком, который показался ей неприятным и с которым другие обходились свысока; она нс чувствовала необходимости быть к нему более снисходительной. Лишь много лет ‘спустя она узнала, что этот кузен, которым пренебрегали и которого презирали, был поэт Генрих Гейне. Как жестоко страдал Гейне в молодости и впоследствии от такого отношения к себе своих богатых родственников, можно узнать из некоторых отзывов. На почве такой субъективной ущемленности и выросла затем острота <фамиллионьярно>.
 
И в некоторых других остротах великого насмешника можно предположить подобные субъективные условия, но я не знаю другого примера, на котором это можно было бы выяснить так убедительно; поэтому опасно высказываться более определенно о природе этих личных условий, и уже с самого начёта мы не склонны требовать для каждой остроты таких сложных условий возникновения. В остроумных произведениях других знаменитых людей искомое проникновение в эти условия будет для нас чрезвычайно трудно. Создается впечатление, тго субъективные условия работы остроумия часто недалеко уходят or условий невротического заболевания, когда узнают, например, что Lichlenberg был тяжелым ипохондриком, одержимым всякого рода странностями. Наибольшее число циркулирующих острот, особенно продуцированных на злобу дня, анонимно; можно с любопытством спросить, что за люди занимаются такой продукцией. Если имен. удобный случай в качестве врача изучить одного из таких людей, которые хотя и не являются выдающимися, но известны в своем кругу как остряки и авторы многих ходячих острот, можно поразиться, сделав открытие, что этот остряк является раздвоенной и предрасположенной к невротическим заболеваниям личностью. Но недостаточность документальных данных удержит нас от того, чтобы установить такую психоневротическую конституцию как закономерное или необходимое условие для создания остроты.
 
Более ясным случаем являются опять-таки еврейские остроты, которые, как уже упомянуто, сплошь и рядом созданы самими евреями в то. время, как истории о евреях другого происхождения почти никогда не возвышаются над уровнем комической шутки или грубого издевательства (с. 112), Условие самопричастности можно выяснить здесь так же, как и при остроте Гейне <фамиллионьярно>, и значение его заключается в том, что непосредственная критика или агрессивность затруднена для человека и возможна только окольным путем.
 
Другие субъективные условия или благоприятные обстоятельства для работы остроумия не в такой степени покрыты мраком. Двигательной пружиной продукции безобидных острот нередко является честолюбивое стремление проявить себя, показать Свой ум, которое может быть сопоставлено с эксгибиционизмом в сексуальной области. Наличность бесчисленного множества заторможенных влечений, подавление которых сохранило некоторую степень лабильности, создает благоприятное предрасположение для продукции тенденциозной остроты. Таким образом, особенно отдельные компоненты сексуальной конституции человека MOlyr являться мотивами создания острот. Целый ряд скабрезных острог позволяет сделать заключение о скрытом эксгибиционистическом влечении их авторов; тенденциозные остроты, связанные с агрессивностью, удаются лучше всего тем людям, в сексуальности которых можно доказать мощный садистический компонент, но в жизни которых он более или менее заторможен.
 
Вторым обстоятельством, требующим исследования субъективной условности остроумия, является тот общеизвестный факт, что никто не может удовлетвориться созданием остроты для самого себя. С работой остроумия неразрывно связано стремление рассказать остроту. Это стремление настолько сильно, что оно довольно часто осуществляется во время самого серьезного дела. При комическом произведении рассказывание другому лицу тоже доставляет наслаждение, но оно не так властно. Человек, наткнувшись на комическое, может наслаждаться им сам. Остроту он, наоборот, должен рассказать. Психический процесс создания остроты не исчерпывается выдумыванием остроты; остается нечто, что приводит неизвестный процесс создания остроты к концу путем рассказывания выдуманного.
 
Мы прежде всего не знаем, на чем основано влечение к рассказыванию остроты. Но замечаем другую своеобразную особенность остроты, которая отличает ее от шутки. Когда мне встречается комическое произведение, я могу сам от всего сердца смеяться; меня, конечно, радует и возможность рассмешить другого человека рассказом этого комического произведения
 
По поводу же пришедшей мне в голову остроты, которую я сам создал, я не могу сам смеяться, несмотря на ясное удовольствие, испытываемое мною от остроты. Возможно, моя потребность рассказать остроту другому человеку каким-либо образом связана с этим смехотворным эффектом, в котором отказано мне, но который очевиден у другого.
 
Почему же я не смеюсь по поводу своей собственной остроты? И какова при этом роль другого человека?
 
Обратимся сначала ко второму вопросу. При комизме участвуют в общем два лица: кроме меня, то лицо, в котором я нахожу комическое. Если мне кажутся комическими вещи, то это происходит благодаря нередкому в мире наших представлений процессу персонификации. Этими двумя лицами, мною и объектом, довольствуется комический процесс, третье лицо может присутствовать, но оно не обязательно. Острота, как игра собственными словами и мыслями, лишена еще вначале лица, служащего для нее объектом, но уже на предварительной ступени шутки, когда ей удалось оградить игру и бессмыслицу от возражений разума, она ищет другое лицо, которому может сообщить свои результаты. Но это второе лицо в остроте не соответствует объекту; оно соответствует третьему, постороннему лицу в комическом процессе. Создается впечатление, что при шутке второму лицу поручается решить, выполнила ли работа остроумия свою задачу, как будто <Я> не уверено в своем суждении по этому поводу. Безобидная, оттеняющая мысли острота тоже нуждается в другом человеке, чтобы проверить, достигла ли она своей цели. Если острота обслуживает обнадеживающие или враждебные тенденции, она может быть описана, как психический процесс между тремя лицами, теми же, что и при комизме, но роль третьего лица при этом иная. Психический процесс остроумия совершается между первым лицом, <Я> и третьим, посторонним лицом, а не как при комизме между <Я> и лицом, служащим объектом.
 
У третьего лица при остроумии острота тоже наталкивается на субъективные условия, которые могут сделать цель доставления удовольствия недоступной. Как пишет Шекспир (Love’s Labour’s lost, V. 2):
 
A jest’s prosperity lies in the ear, Of him that hears it, never in the tongue. Of him that makes it…
 
Кем владеет настроение, связанное с серьезными мыслями, тому не свойственно указать шутке на то, что ей посчастливилось спасти удовольсувие от словесного выражения. Это лицо должно само пребывать в веселом или, по крайней мере, в безразличном настроении духа, чтобы третье лицо могло служить объектом для шутки. То же препятствие остается в силе для безобидной и для тенденциозной остроты; в последнем случае возникает новое препятствие в виде контраста к той тенденции, которую обслуживает острота. Готовность посмеяться по поводу удачной скабрезной остроты не может появиться в том случае, если обнажение касается высокоуважаемого родственника третьего лица; в собрании ксендзов и пасторов никто не решится привести сравнение Гейне католических и протестантских священнослужителей с мелкими торговцами и служащими большой фирмы, а в обществе преданных друзей моего противника самая осгроумная брань, которую я могу привести против него, является не остроумием, а бранью и вызывает у слушателей гнев, а не удовольствие. Некоторая степень благосклонности или определенная индифферентность, отсутствие всех моментов, могущих вызвать сильные, противоположные тенденции чувства, является необходимым условием, если третье лицо должно содействовать осуществлению процесса остроумия.
 
Там, где отпадают такие препятствия для действия остроты, выступает феномен, которого касается наше исследование: удовольствие, которое доставила нам острота, проявляется отчетливее на третьем лице, чем на авторе остроты. Мы должны довольствоваться тем, что говорим <отчетливее> там, где мы были бы склонны спросить, не интенсивнее ли удовольствие слушателя, чем удовольствие создателя остроты, т. к. у нас, разумеется, нет средств для измерения и сравнения. Но мы видим, что слушатель подтвер-едает свое удовольствие взрывом смеха, тогда как первое лицо рассказывает остроту, по большей части, с серьезной миной. Если я далее рассказываю остроту, которую слышал сам, то, чтобы не испортить ее действия, я должен при рассказе вести себя точь-в-точь, как тот, который ее создал. Возникает’ вопрос, можем ли мы из этой условности смеха по поводу остроты сделать заключение о психическом процессе при образовании остроты.
 
В наши цели не входит учет всего того, что было сказано и опубликовано о природе смеха. От такого намерения нас отпугивает фраза, которую Dugas, ученик Ribol’a, начинает свою книгу (1902).
 
et plus etudie, que ie rire; il n’en est pas qui ait eu ie don d’exciter davantage la curiosite du vulgaire et celle des philosophes, il n’en est pas sur lequel on ait recueilli plus d’observations et bati plus de thdories, et avec cela il n’en est pas que demeure plus inexplique, on serait tcnl6 de dire avec les sceptiques qu’il faut ctre content de rire et de ne pas chercher a savoir pour quoi on rit, d’autant que peut-etre ie reflexion tue ie rire, et qu’il serait alors contradictoire qu’elle en d^couvrft les causes’.
 
Но зато мы не упустим случая использовать для нашей цели тот взгляд на механизм смеха, который отлично подходит к нашему собственному кругу мыслей. Я имею в виду попытку объяснения Н. Spencer’a в его статье ^ (<Физиология смеха>).
 
По Spencer’y смех это феномен разрешения душевного возбуждения и доказательство того, что психическое применение этого возбуждения внезапно наталкивается на препятствия. Психическую ситуацию, которая разрешается смехом, он изображает следующим образом: ^.
 
^ Нет явления более обычного и более изученного, чем смех; ничто не привлекает к себе в такой степени, как смех, внимания как среднего человека, так и мыслителя; не существует ни одного факта, по поводу которого было бы собрано столько наблюдении и воздвигнуто столько теорий, как это было сделано в отношении смеха и вместе с тем нет другого такого явления, которое оставалось бы таким необъяснимым, как тот же самый смех; невольно является искушение повторить вместе со скептиками, что надо просто смеяться и не спрашивать, почему смеешься; тем более, что всякое размышление убивает смех, и знание причин смеха сейчас же послужило бы поводом к исчезновению самого смеха. ^ Н. Spencer. The physiology of laughter (First published in Macmillaiis Magazine for March, 1860), Essays fi. Bd., 1901.
 
Различные пункты этого определения требуют при исследовании комического удовольс1вия тщательной проверки, предпринятой уже другими авторами и не имеющей во всяком случае прямого отношения к нам. Мне кажется, что Spencer’y не посчастливилось с объяснением того, почему отреагпрование находит именно те пути, возбуждение которых дает в результате соматическую картину смеха. Я хотел бы одним-едииственным указанием способствовать выяснению подробно обсуждавшейся до Дарвина и самим Дарвином, но все еще не исчерпанной окончательно темы о физиологическом объяснении смеха, следовательно, об источниках и толковании характерных для смеха мышечных движений. Поскольку я знаю, что характерная для улыбки гримаса растяжения углов рта впервые наступает у удовлетворенного и пресыщенного грудного ребенка, когда он, усыпленный, выпускает грудь. Там эта мимика является дейстчительным выразительным движением, т. к. она соответствует решению пищи больше не принимать; как будто выражая понятие <достаточно> или скорее даже <предостаточно>. Этот первоначальный смысл чрезмерного, полного удовольствия насыщения может впоследствии указать нам на отношение улыбки, остающейся основным феноменом смеха, к исполненным удовольствия процессам отреагирования.
 
В точно таком же смысле французские авторы (Dugas) называют смех , проявлением разряжения, и даже формула A. Bain’a: кажется мне не так уж далеко отстоящей от толкования Spencer’a, как хотят нас уверит), некоторые авторы.
 
Мы, однако, чувствуем необходимость видоизменить мысль Spencer’a и отчасти определить более точно, отчасти изменить содержащиеся в ней представления. Мы сказали бы, что смех возникает тогда, когда некоторая часть психическоН энергии, употреблявшаяся раньше для занятия некоторых психических путей, стала неприменимой для этой цели так, что она может быть беспрепятственно отреагирована. Мы ясно представляем себе, какую <дурную славу> навлекаем на себя такой постановкой вопроса, но решаемся процитировать в свое оправдание великолепную фразу из сочинения Lipps’a о комизме и юморе. Из этого сочинения можно почерпнуть объяснение не только комизма и юмора, но и многих других проблем: <В конце концов, отдельные психологические проблемы всегда ведут чрезвычайно глубоко в психологию, так что в основе ни одна психологическая проблема не может обсуждаться изолированно>. Понятия: <психическая энергия>, <отреагирование> и количественный учет психической энергии, вошли в мой повседневный обиход с тех пор, как я начал философски трактовать факты психопатологии, и уже в своем <Толковании сновидений> (1900 г.) я, согласно с Lipps’OM, сделал попытку считать <собственно деятельными в психическом смысле> те психологические процессы, которые сами по себе бессознательны, а не процессы, составляющие содержание сознания’. Только когда я говорю о занятии психических путей, я как будто отдаляюсь от употребляемых у Lipps’a сравнений. Познание способности психической энергии передвигаться вдоль определенных ассоциативных путей, а также познание почти неизгладимого сохранения следов психических процессов побудили меня фактически сделать попытку картинного изображения неизвестного. Чтобы избежать недоразумений. я должен присовокупить, что не сделал ни одной попытки провозгласить клетки или полокна или приобретающую теперь все большее значение систему невронов субстратом для этих психических путей, хотя такие пути должны были бы быть представлены Каким-то неизвестным еще образом органическими элементами нервной системы.
 
См. отрывок и цитпроп. книге Lipns’a. гл. VIII. <О психической силе> и т. д. <Итак. остается в силе общее положение: факторами психической жизни ЯН.11Я10ТСЯ не процессы, состапляющне содержание сознания, а сами но себе бессознательные процессы. Задача психологнн. должна заключаться и том, чтобы 113 качестпа содержания сознания и его пременноП связи сделать выпод о природе этих бессознательных нроцессоп. Психология должна оыть теорнен этих процессов. По такая психология очень скоро паПдет. что сущесшуют совершенно различные особенности этих процессов, которые нс предстаплены в соответстиенном содержании названия>. (Lipp.s, 1. С. 123.)
 
Итак, при смехе, согласно нашему предположению, даны условия для того, чтобы количество психической энергии, употребившееся до сих пор для занятия психических путей, получило возможность свободного отреагирования, и т. к., хотя и не каждый смех, но смех по поводу остроты, безусловно, является признаком удовольствия, то мы будем склонны связать это удовольствие с прекращением существовавшей до сих пор затраты энергии. Когда мы видим, что слушатель остроты смеется, а автор нет, то это может свидетельствовать только о том, что у слушателя прекратилась затрата психической энергии, в то время как при создании остроты возникают задержки либо для прекращения затраты энергии, либо для возможности отреагирования. Едва ли можно более верно охарактеризовать психический процесс у слушателя, являющегося третьим участвующим лицом в остроте, чем подчеркивая тот факт, что он покупает удовольствие от остроты с незначительной затратой собстненноН энергии. Это удовольствие является для него подарком. Слова остроты, которую он слышит, обязательно вызывают в нем те представления или ту связь мыслей, возникновению которых у него противодействовали сильные внутренние задержки. Он должен был бы сам приложить усилия, чтобы произвольно осуществить эту связь в качестве первого участвующего лица в остроте, или, по крайней мере, затратить на это такое количество психической энергии, которое соответствует силе задержки, подавления или вытеснения этих представлений. Эту психическую затрату он сэкономил; согласно нашим предыдущим рассуждениям (ср. с. 121) мы должны сказать, что его удеввльствие соответствует этой экономии. Согласно нашему взгляду на механизм смеха мы могли бы скорее сказать, что энергия, употреблявшаяся для обслуживания задержки, внезапно стала излишней благодаря воссозданию запретных представлений путем слухового восприятия; отток этой энергии прекратился, и потому она получила в смехе возможность отреагирования. В сущности оба эти процесса приводят к одному и тому же, т. к. сэкономленная затрата энергии точно соответствует задержке, ставшей ненужной. Но последний процесс более нагляден, поскольку позволяет сказать, что слушатель остроты смеется, затрачивая при этом такое количество психической энергии, какое было освобождено благодаря упразднению задержки; смехом он как будто осуществляет отреагирование этого количества энергии.
 
Если лицо, у которого возникает острота, не может смеяться, то это указывает на то, что процесс, происходящий у этого лица, отличен от процесса, имеющего место у третьего лица, у которого происходит либо упразднение задержки, либо дана возможность отреагирования этой задержки. Но первый из этих двух случаев не осуществим, как мы сейчас должны будем признать. Задержка должна быть упразднена и у первого лица, в противном случае не была бы создана острота; возникновение остроты должно было бы преодолеть это сопротивление. Точно так же было бы невозможно, чтобы первое лицо не испытывало удовольствия от остроты, являющейся следствием упразднения задержки. Таким образом, остается только второй случай, когда первое лицо, хотя оно и ощущает удовольствие, не может смеяться, т.к. отреагирование невозможно. Такая невозможность отреагирования, являющегося условием смеха, может получиться в результате того, что освободившаяся энергия тотчас находит себе другое эндопсихическое применение. Хорошо, что мы обратили внимание на эту возможность; вскоре мы еще больше заинтересуемся ею. Но у первого участвующего в остроте лица может быть осуществлено другое условие. Быть может, вообще не освободилось такое количество энергии, которое способно проявить себя, несмотря на последовавшее упразднение задержки. Ведь у первого лица совершается работа остроумия, которая должна соответствовать определенному количеству новой психической затраты. Следовательно, первое лицо само добывает силу, которая упраздняет задержку. Из «этого оно, безусловно, извлекает удовольствие,в. .ййучае,..^ея.денциЬзн<)й^ ^остроты даже очень, знаэдтел^ное,’^.^к?полуд&йнб^:.благода’ря-ра^о’те остроумия предварИтБЯьнеё^удовольстви^^само берет»на’* себя функцию упразднения задержки^ Та’ самая затрата, которой нет у слушателя ,oc?’poтfai. Для подкрепления вышеизложенного можно привести еще и тот факт, что острота лишается споею смехотпорного эффекта и у третьего лица, как только ит него требуется затрата мыслительной энергии. Намеки, которые делает острота, должны бросаться в глаза, пробелы должны быть легко дополняемы; с пробуждением сознательного мыслительного интереса действие остроты, как правило, становится невозможным, В этом заключается важное отличие остроты от загадки. Вероятно, психическая констелляция во время работы остроумия вообще не благоприятствует свободному отреагированию выигранноН энергии. Мы не можем здесь глубже вдаваться п понимание этого процесса. Мы подробнее выяснили одну часть нашей проблемы, где речь шла о том, почему смеется третье лицо, чем другую часть, где говорится, почему не смеется первое лицо.
 
Тем не менее, если мы придерживаемся наших взглядов на условия смеха и на психический процесс, происходящий у третьего лица, то мы вынуждены дать удовлетворительное объяснение целого ряда известных нам, но непонятных особенностей остроты. Если у третьего лица должно быть освобождено некоторое, способное к отреагированию количество энергии, то желательны благоприятствующие моменты или соблюдение некоторых условий: 1) нужно быть уверенным, ччо третье лицо действительно делает эту экономию затраты; 2) после освобождения этой энергии должно быть предотвращено другое психическое применение ее вместо моторного отреагировапия; 3) если количество энергии, затрачиваемой на задержку, которая должна быть упразднена у третьего лица, было до этого еще усилено, увеличено, то это может принести только пользу. Всем этим целям служат определенные приемы работы остроумия, которые мы можем объединить под названием вторичных или вспомогательных технических приемов.
 
Первое из этих условий устанавливает одну из особенностей, свойственных третьему лицу слушателю остроты. Оно должно быть настолько психически согласовано с первым лицом, чтобы обладать теми же внутренними задержками, какие были преодолены работой остроумия у первого лица. Кто не склонен к сальностям, тому удачные обнажающие остроты не доставят никакого удовольствия. Агрессивные остроты г. N не будут поняты необразованным человеком, который привык давать волю своему удовольствию, получаемому им от ругани. Каждая
 
острота требует, таким образом, своей собственной аудитории, и если одна и та же острота вызывает смех у нескольких человек, то это является доказательством большой психической согласованности. Впрочем, мы дошли тут до такого пункта, который дает нам возможность более подробно разобрать процесс, происходящий у третьего лица. Оно должно уметь привычным образом воссоздавать в себе ту задержку, которую преодолела острота у первого лица, так что у третьего лица, как только оно слышит остроту, навязчиво или автоматически пробуждается готовность к этой задержке. Эта готовность, которую я должен учитывать как действительную затрату, аналогичную мобилизации в армии, признается одновременно (у первого и третьего лица. Я. /С.) излишней или запоздалой и отреагируется, таким образом, in stain nascendi путем смеха’.
 
Второе условие для создания свободного отреагированпя, заключающееся в предотвращении иного применения освобожденной энергии, гораздо более важно. Оно дает теоретическое объяснение ненадежности действия остроты в том случае, если выраженная в остроте мысль вызывает у слушателя сильно возбуждающие представления, причем от согласованности или противоречивости между тенденциями остроты и рядом мыслей, овладевающих слушателем, зависит, будет сосредоточено внимание на процессе остроумия или нет. Но еще большего теоретического интереса заслуживает целый ряд вспомогательных технических приемов, которые явно служат цели отвлечь внимание слушателя от процесса остроумия и создать для него возможность протекать автоматически. Я говорю умышленно <автоматически>, а не <бессознательно>, потому что последний термин ввел бы нас в заблуждение. Здесь речь идет только о том, чтобы не допустить большей активности (Besel/.ung) внимания к психическому процессу, возникающему при выслушивании остроты. Употребление этого вспомогательного технического приема дает нам право предположить, что именно активность внимания принимает большое участие в надзоре за освобожденной энергией и в новом ее применении. По-видимому, вообще не легко избежать эндопсихического применения энергии, которая стала ненужной, т. к. мы во время своих мыслительных процессов постоянно передвигаем такую энергию с одного пути на другой, не теряя ни малейшего количества энергии на отреагирование. 
———————
Точка зрения: доказана в несколько пион форме Heymans’OM. (Zeit.schriCi luiPsycliol. XI.).
 
Острота пользуется для этого следующими приемами: во-первых, она стремится к возможно краткой формулировке, чтобы дать меньше опорных точек вниманию, во-вторых, она сохраняет условие легкости понимания (см. выше), и, поскольку она учитывает работу мышления и делает выбор среди различных мыслительных путей, то она должна была бы подвергать опасности свое действие не только благодаря неизбежной мыслительной затрате, но и благодаря возбуждению внимания. Но, кроме того, чтобы отвлечь внимание, острота прибегает к новой уловке: она предлагает вниманию нечто выраженное в остроте, что приковывает его, так что тем временем благодаря остроте может беспрепятственно произойти освобождение энергии, затрачивавшейся на задержку, и отреагирование ее. Уже пропуски в тексте остроты выполняют эту задачу. Они побуждают к заполнению этих пробелов и таким образом отвлекают внимание от процесса остроумия. Здесь работа остроумия как будто прибегает к услугам технических приемов загадки, привлекающей внимание. Еще большее значение имеют фасадные образования, которые мы встречаем, особенно в некоторых группах тенденциозных острот (ср. с. 105.). Фасадные образования отлично достигают своей цели: сосредоточить на себе внимание, которому они ставят какую-нибудь задачу. В то время, как мы начинаем раздумывать, в чем заключается ошибка того или иного ответа, мы уже смеемся; наше внимание застигнуто врасплох; отреагирование освободившейся энергии, затрачивавшейся на задержку, выполнено.
 
То же относится к остротам с комическим фасадом, при которых комизм приходит на помощь технике остроумия. Комический фасад способствует действию остроты больше, чем обычный прием; он не только создает возможность автоматического течения процесса остроумия благодаря тому, что приковывает внимание; он облегчает отреагирование от остроты, предпосылая ему отреагирование от комического. Комизм действует здесь точно так, как подкупающее предварительное удовольствие, и таким образом мы можем понять, что некоторые остроты могут совершенно отказаться от предпарительного удоиольстсия, создаваемого другими приемами остроумия’.
 
Мы уже догадываемся и впоследствии еще яснее увидим, что в условии отвлечения снимания открыли немаловажную черту психического процесса, происходящего у слушателя остроты. В связи с этим мы можем понять еще и другое. Во-первых, каким образом случается так, что мы никогда не знаем, над чем смеемся, хотя можем установить это благодаря аналитическому исследованию. Этот смех является результатом автоматического процесса, который возможен благодаря устранению нашего сознательного внимания. Во-вторых, мы поняли своеобразность остроты, заключающуюся в том, что она оказывает свое действие на слушателя в полной мере только в том случае, если она нова для него, если она действует на него ошеломляюще. Это свойство остроты, обусловливающее ее недолговечность и побуждающее к продукции все новых и новых острот, проистекает, очевидно, из того, что ошеломить или застигнуть врасплох можно только один раз. При повторении остроты снимание направляется на выплывающее воспоминание о нервом разе. Исходя из этого, мы можем понять затем стремление рассказать слышанную остроту другому человеку, который еще не знает ее. Вероятно, человек пновь
 
На примере остроты, возникающей пугсм нсредипгания, я хоте.] бы обсудить Д1)у1у10 характерную черчу техники остроумии. Гсниап.ная аргистка Oallnicycr на заданн1,[1’1 el’i одна^ц,] нсжслательныН iioiipoc: <Сколько нам лег?> ответила <папино и стыдлчио. онустпп глаза>: <В Брючие>. Это образец псрсдингання. Спрошенная о Ho.ipac’i’e, она отвечает указанием на место рождения, предупреждает таким обрачом ближайший вопрос и дает этим понять: <Этот едннстенный попрос я хотела 61.1 остаинть без отпета>. И, однако, мы чупстнуем, что характерная часть остроты получила здесь не безупречное выражение. Уклонение от вопроса слишком ясно, псредннганнс слишком бросается в глаза. Наше иннманпе понимает подчас, что речь идет об умышленном передипганпи. При других остротах. возникающих нугем передингання, последнее замаскпроиано, наше внимание приковано стремлением доказать нсредвнганнс. И одной остроте, почппкающеп путем нередвпгання (с. 56), ответ на расхвалнваннс лошади <Л что я буду делать в 6.30 утра в Прессбурге»> хотя и является бросающимся в глача передвиганпем, но зато оно действует бессмысленно занугываюшнм образом па паше внимание, в то время как при опросе артистки мы тотчас определяем нередингаппе и ее ответе. Н другом liaiipan.4eHiiil идет ра^шчне между оечротой и так называемымп , которые могуг, впрочем, прибегать к услугам самых лучших технических приемов. Вот пример шуглниого вопроса, пользующегося тсхннческнм приемом передвигання: <Кто якияется каннибалом. пожравшим своего отца н свою мать»> Отпет: <Сирота>. <Л если он пожрал к тому же всех своих остальных родственнпков?> <Это наследник всего li.ч\ l^^<. cln^}(l>. <Л где такое чудовище находит еще симпатию себе?> <Н энциклопедическом словаре под буквой С>. Шуглнвыс вопросы не яипяются остротами, потому что требуемые остроумные ответы не могут быть рассматриваемы как намеки остроумия, пронускн и т. д. получает некоторую возможность наслаждения, отпасшую вследствие недостатка новизны, из того впечатления, которое производит острота на новичка. Аналогичный же мотив побуждает автора остроты вообще рассказывать ее другому человеку.
 
Как на благоприятствующие моменты, которые уже являются скорее условиями процесса остроумия, я указываю, в-третьих, на те технические вспомогательные средства, которые служат для увеличения количества энергии, предназначенной для отреагирования, и усиливают таким образом действие остроты. Хотя эти же приемы усиливают, по большей части, и внимание, направленное на остроту, они же вновь обезвреживают влияние внимания, приковывая его и ограничивая его подвижность. Все, что вызывает интерес и смущение, действует в обоих этих направлениях, следовательно, прежде всего бессмыслица, прежде всего противоположность, <контраст представлений>, который некоторые авторы считали существенной характерной чертой остроумия, но в котором я не усматриваю ничего, кроме средства усиления действия остроты. Все, что смущает, вызывает в слушателе то состояние распределения энергии, которое Lipp.s назвал <психической запрудой> (Slauung), и он, конечно, имеет право предположить, что <разгрузка> происходит тем сильнее, чем больше была предшествующая запруда. Правда, изложение Lipps’a относится не именно к остроте, а к комическому вообще; но, вполне вероятно, может случиться так, что отреагирование при остроте, разгружающее энергию, которая затрачивалась на задержку, усилено таким же образом благодаря запруде.
 
Теперь нам ясно, что техника остроумия вообще определяется двоякого рода тенденциями: одними, которые создают возможность образования остроты у первого лица, и другими, которые должны обеспечить остроте возможно большее действие удовольствия у первого лица. Подобная Янусу двуликость остроты, обеспечивающая последней первоначальный выигрыш удовольствия от возражений критического рассудка, и механизм предварительного удовольствия относятся к первым тенденциям. Дальнейшее усложнение техники приведенными в этой главе условиями является результатом наличия третьего лица, интересы которого приняты во внимание. Итак, острота сама по себе является лукавой плутовкой, которая служит одновременно двум господам. Все, что имеет в виду получение удовольствия, рассчитано при остроте на третье лицо, как будто какие-то внутренние, непреодолимые задержки мешают получению удовольствия первым лицом. Итак, создается полное впечатление необходимости этого третьего лица ‘для довершения процесса остроумия. Но если мы сумели получить довольно ясное впечатление о природе этого процесса у третьего лица, то мы чувствуем, что соответствующий процесс у первого лица еще окутан для нас мраком. Из двух вопросов: почему мы не можем смеяться по поводу острот, созданных нами самими? и почему мы вынуждены рассказывать нашу собственную остроту другому человеку? на первый из них мы до сих пор еще не дали ответа. Мы можем только предположить, что между двумя подлежащими выяснению фактами существует тесная связь, что мы потому вынуждены рассказывать нашу остроту другому человеку, что мы сами не можем смеяться над ней. Из наших взглядов на условия получения удовольствия и отреагирования у третьего лица можно сделать обратный вывод относительно первого лица, что у него отсутствуют условия для отреагирования, а условия для получения удовольствия выполнены лишь отчасти. Затем нельзя отрицать, что мы дополняем наше удовольствие, достигая невозможного для нас смеха окольным путем благодаря впечатлению от третьего лица, которое мы заставили смеяться; мы смеемся, таким образом, как будто , как говорит Dugas; смех относится к весьма заразительным проявлениям психических состояний. Если я заставляю другого человека смеяться, рассказывая ему остроту, то я собственно пользуюсь им, чтобы возбудить свой собственный смех; и действительно можно наблюдать, что человек, рассказавший сперва острогу с серьезной миной, подхватывает затем смех другого человека умеренным смешком. Следовательно, сообщение своей остроты другим людям может служить нескольким целям: во-первых, дать мне объективное доказательство успеха работы остроумия, во-вторых, дополнить мое собственное удовольствие благодаря обратному действию этого другого человека на меня, в-третьих, при повторении не самостоятельно продуцированной остроты пополнить недостаток удовольствия, вызванный отсутствием новизны.
 
В заключение этих рассуждений о психических процессах остроумия, поскольку они разыгрываются между двумя лицами, мы можем бросить ретроспективный взгляд на момент экономии, который кажется нам важным для психологического понимания остроумия с тех пор, как мы дали первое объяснение технике остроумия. Мы уже давно ушли от ближайшего, но вместе с тем наивного понимания этой экономии, как желания вообще избежать психической затраты, причем экономия получается при наибольшем ограничении в употреблении слов и создании мыслительных связей. Мы тогда уже сказали себе: краткое, лаконичное не есть еще остроумное. Краткость остроумия это особая, именно <остроумная> краткость. Первоначальный выигрыш удовольствия, которое доставляет игра словами и мыслями, проистекает действительно от одной только экономии затраты. Но с развитием игры в остроту тенденция к экономии тоже должна была переменить свои цели, т. к. по сравнению с колоссальной затратой нашей мыслительной деятельности безусловно не было бы принято во внимание то, что сэкономлено благодаря употреблению одних и тех же слои или избежанию новых сочетаний мыслей. Мы можем, конечно, позволить себе сравнить психическую экономию с предприятием. Пока оборот в нем очень невелик, то, разумеется, на предприятие в целом расходуется мало, расходы на содержание управления крайне ограничены. Бережливость распространяется еще на абсолютную величину затрат. Впоследствии, когда предприятие расширилось, значение расходов на содержание управления отступило на задний план. Теперь не придают больше значения тому, как велико количество издержек, если только оборот и доходы увеличились в значительной мере. Экономия п расходах была бы мелочной для предприятия и даже прямо убыточной. Однако, было бы неправильно предполагать, что при абсолютно больших расходах больше нет места тенденции к экономии. Ищущая экономии мысль шефа направится теперь на бережливость в мелочах и почувствует удовлетворение, если с меньшей затратой будет исполнено то же самое распоряжение, которое требовало раньше больших расходов, какой бы ничтожной ни казалась экономия в сравнении с общими расходами. Совершенно аналогичным образом и в нашем сложном психическом предприятии детализированная экономия остается источником удовольствия, как могут показать нам повседневные события. Кто прежде зажигал в своей комнате керосиновую лампу и устроил теперь электрическое освещение, тот в течение некоторого времени будет испытывать определенное чувство удовольствия, поворачивая электрический выключатель; это будет длиться до тех пор, пока в тот момент в нем живо будет воспоминание о сложных манипуляциях, которые нужны были для того, чтоб зажечь керосиновую лампу. Точно так же незначительная в сравнении с общей психической затратой, осуществляемая остроумием, экономия расходования психической энергии, предназначавшейся для задержек, остается для нас источником удовольствия, т. к. благодаря ей мы делаем экономию одного-единстпенного расхода, который мы привыкли делать и который мы уже готовы были сделать и на этот раз. На первый план, несомненно, выступает момент, заключающийся в том, что мы ожидали, готовились к этому расходу.
 
Локализованная экономия, какой является только что рассмотренная, не замедлит доставить нам мгновенное удовольствие, но длительного облегчения она не даст, поскольку сэкономленное здесь может быть израсходовано в другом месте. Лишь в том случае, если можно избежать этого другого приложения энергии, частная экономия вновь превращается в общее уменьшение психической затраты. Таким образом, при более глубоком взгляде на процессы остроумия момент уменьшения затраты занимает место момента экономии. Первый момент доставляет, очевидно, большее удовольствие. Процесс у первого лица в остроте доставляет удовольствие благодаря упразднению задержки, уменьшению местной затраты. Он, видимо, не заканчивается до тех пор, пока благодаря посредничеству третьего постороннего лица не достигнет общего облегчения путем отреагирования.
 

Добавить комментарий