Russian Imago 2000. Исследования по психоанализу культуры. СПб.: Алетейя, 2001. – 480 с.
Честно говоря, с большой неохотой и только по большой дружбе взялся я за рецензирование данной книги. И не потому, что содержание собранных под ее обложкой материалов не дает пищи для размышлений; это далеко не так и я надеюсь, что нижеследующий текст самой рецензии будет тому дополнительным подтверждением.
Тяготит меня другое – та мера ответственности, которая ложится на плечи человека, который анализирует чужой групповой миф, находясь при этом в нейтральной позиции любопытствующего прохожего, привлеченного шумным спором, постоявшего рядом со что-то выкрикивающими энтузиастами, да и пошедшего себе восвояси1. Может ли он, имеет ли моральное право высказать все, что обо всем этом думает, этим славным людям, живущими своими мыслями, иллюзиями и фантазиями, готовыми облобызать каждого, кто их хотя бы выслушает, и заклеймить позором любого, кто не разделяет с ними пафоса пророчества явившегося им откровения?
Но что поделаешь – дружба дружбой, а групповая мифология врозь… Жанр рецензии не оставляет мне выбора и вынуждает добавить небольшую дозу «отрезвина» в сборную интеллектуальную солянку под названием «Russian Imago 2000. Исследования по психоанализу культуры», бурлящую от пузырей корпоративного нарциссического самолюбования.
Начнем с того, что «Russian Imago» – это не сборник статей и даже не книга в обычном понимании этого слова. Перед нами скорее некая акция, некий манифест, причем манифест не групповой, а сугубо индивидуальный, распадающийся на ее связанные друг с другом отдельные блоки, что становится ясным при спокойном сквозном прочтении составляющих его текстов (нечто подобное писали из Простоквашино дядя Федор, Шарик и кот Матроскин, дописывая «единый» текст послания своими личными тревогами и радостями). Складывается впечатление, что авторы «Russian Imago» собрали свои тексты под одной обложкой только для того, чтобы иметь возможность насильно предъявить коллегам собственные мысли и интеллектуально «опылиться» мыслями коллег, после чего – опять разбежаться по своим аналитическим кабинетам для вынашивания новой порции… Вот он, главный вопрос рецензии: новой порции чего? Каков смысл этой акции, какова перспектива этого проекта? Попробуем догадаться об этом, бегло пролистав страницы рецензируемой книги.
Пафосное «Обращение главного редактора» я анализировать не берусь. Сам редактор скорее всего знал, что именно хотел сказать в своем обращении, и предполагал, что найдет понимание у заинтересованного читателя; по крайней мере обращается он именно к этому все понимающему «нашему читателю», с ходу загружая его значимостью «имаговской» культурной миссии: «И если Вы читаете текст этого обращения и понимаете его (курсив мой – А.Б.), то Вы уже в ответе за миллионы неразумных существ, живущих рядом с Вами…» (с.11). Не скрою, сильно было искушение увидеть в этом обращении сакральный смысл и ментально примкнуть к горстке избранных мудрецов, противостоящих миллионоликому неразумию. Но вот удержался и ограничусь такой вот формулировкой: текст обращения вполне информативен (по крайней мере в нем вполне внятно разъясняются смысл таинственного слова «имаго» и причина англоязычного названия русскоязычной книги); частично носит неприкрыто завлекательный, т.е. рекламный характер (если не обманут – в следующих выпусках будет много чего интересного); а пафос избранничества и очередного варианта «духовного возрождения России» – это для любителей торжественных построений с выносом священных знамен, которых в нашей стране не занимать стать.
Раздел «Классическое наследие» порадовал ранее не публиковавшимися на русском языке и действительно интересными работами Фрейда, Ференци, Джонса и Александера. Подборка текстов не носит тенденциозного характера, все они по своему хороши, но общее впечатление несколько портит желание все того же главного редактора «Russian Imago» растолковать нам глубинный смысл опубликованного, его навязчивое стремление покрасоваться в роли горьковского «объясняющего господина». В целом он, г-н Медведев, заслуживает искренней благодарности и за вполне качественно проведенную редакторскую работу, и за подборку собственных публикаций, о которых мы еще поговорим, но вот тут он явно переборщил. Хватит нам «говорящих голов» из телевизора, кодирующих на правильное «видение» формируемой ими же событийной реальности. Дайте нам, г-н Медведев, хоть давнишние работы классиков психоанализа прочитывать в режиме спокойного самоотношения, свободного от Вашей менторской установки! А в целом – спасибо за неординарные и во многом неожиданные тексты. Порою я сам удивлялся тому, насколько извращенно впитываем мы психоаналитическое знание, гоняясь за новациями новомоднейших авторов-однодневок и не зная при этом даже полного текста «Толкования сновидений». Теперь хотя бы на эту пробоину поставлена временная заплата. И нам следует постоянно помнить о ее временности и ненадежности: ведь любой, даже самый корректный перевод фрейдовского текста с его английского «канонического» издания по сути дела представляет собой некий временный суррогат, приемлемый в период ожидания до сих пор отсутствующего в России натурального интеллектуального продукта, сиречь – полного собрания сочинений Зигмунда Фрейда, переведенного с языка оригинала.
Раздел «Теоретические исследования» не балует читателя разнообразием сюжетов и заключает в себе несколько сумбурное, но весьма красиво написанное исследование все того же Владимира Медведева и покойного Сергея Матвеевича Черкасова по философской культурологии классического психоанализа, а также – небольшое эссе Льва Щеглова «Групповая ненависть как двигатель новейшей истории». Совмещение этих двух текстов в одном разделе можно объяснить только тем обстоятельством, что они представляют собой рассуждения на общие темы и абсолютно лишены конкретного предмета для его анализирования или описания (очевидно редакция именно в данном качестве усматривает признаки «теоретичности» текста).
Первая статья представляет собой наполненное (и даже местами переполненное) метафорами, ассоциациями, примечаниями и придаточными предложениями рассуждение на тему предельных, философских предпосылок психоаналитического «знания о бессознательном», рассуждение местами изысканное, местами несколько заумное, а в целом – оставляющее впечатление запоздалого привета из наивной эпохи «возрождения российского психоанализа» с ее пока не омраченными иллюзиями и нерастраченными надеждами. За виньетками текста авторы, что стоит особо отметить, спрятали тогда еще не актуальную, а ныне уже крамольную идею о слиянии на культурологическом (прикладном) поле различных ответвлений глубинной психологии. Стержнем подобного слияния авторы-экуменисты предложили избрать идеи позднего Фрейда, совокупность которых они и предложили считать «классическим психоанализом». Насколько я могу судить, именно эта идея, явно или неявно, лежит в основании всего проекта «Russian Imago», что, кстати говоря, осознается далеко не всеми его участниками (судя по содержанию их публикаций). Несколько произвольными, но заслуживающими внимания представляются предложенные авторами принципы психоанализа культурной среды. По этому поводу стоит заметить, что фундаментальные принципы не выдумываются парой даже самых авторитетных представителей научного направления, а вырабатываются посредством деятельности всего научного сообщества и представляют собою набор конвенциональных постулатов, требований и ограничений, в целом традиционно называемых несколько странным словом «парадигма». Попали ли г-да Медведев и Черкасов в парадигмальную струю современной глубинной психологии покажет время и реакция читателей на их концептуальную новацию.
Краткий очерк профессора Щеглова, претендующий своим названием на статус фундаментального психоисторического исследования, по сути дела сводится к вариации традиционных рассуждений на тему «Кому на Руси жить хорошо?». После конспективного изложения всех штампов «психоанализа русской души» – от «вечной женственности» России до этатистских приоритетов государства над личностью – автор приводит нас к идее о том, что в сегодняшней России «можно жить гению, юродивому, поэту, экстрасенсу, бандиту, начальнику» (с.116). Список закрыт, а выводы читатель должен сделать самостоятельно. Сам же автор в финале, скорбя по горестной судьбе нормальных людей – представителей среднего класса «торгашей» и «лабазников», выражает надежду на некое «самоочищение общественного организма» (очевидно – от вышеперечисленных типов, неявно ассоциируемых с экскрементами). Все это вкупе с весьма прозрачным символизмом используемых автором метафор («…выходят шлаки, под мощным внутренним давлением выходит пар» – так он описывает глубинную суть нынешнего «времени перемен», явно отождествляя «застой» с запором) очень напоминает фразу из классического фрейдовского сновидения: «Будет дизентерия и все выйдет!». Что ж, вполне возможно, что автор недалек от истины; по крайней мере финальная фраза его эссе звучит как пророчество: что-то изменить в стране и в нас самих можно лишь осознав то количество и качество дерьма, которое нас окружает, и начав от него понемногу отмываться. Групповая же ненависть, которой так страшится профессор Щеглов, в контексте его рассуждений выступает закономерным этапом подобного очистительного процесса, на протяжении которого решается вопрос: «А кого именно мы будем считать при этом дерьмом?». Автор предложил свой список (см. выше). Что ж – начнем дискуссию по культуральной ассенизации.
Испив до дна горькие истины теоретических размышлений метров, читатель в качестве заслуженного пряника получает весьма пестрый набор из десятка интерпретационных изысканий, скомпонованных в следующий трех разделах сборника – «Психоанализ сказочной культуры», «Символика российской культуры» и «Психоанализ городского ландшафта».
Среди авторов этих весьма разноплановых и стилистически очень разнородных текстов особо хочется выделить Марию Машовец. Оба ее произведения – ««Вот так сказки Киплинга» сквозь призму психоанализа» и «Архитектура Бразилиа – опыт психоанализа» – написаны в очень лиричном и даже интимном ключе, наполнены неожиданными и очень эвристичными символическими импровизациями. Лирический герой каждой из ее новелл (рука не поднимается назвать их статьями) предельно симпатичен и открыт для эмпатического слияния с ним, что облегчает читателю восприятие текстов Машовец, проникновение в их явный и потаенный смысл.
Несколько суховатыми и излишне академичными лично мне показались статьи А.Куликова и В.Медведева, посвященные анализу отечественной сказочной традиции. По-моему, в работах, не претендующих на концептуальные обобщения, не стоит так явно выстраивать объяснительные конструкции на основании уже заранее подготовленной схемы. Как народные, так и авторские сказки (в данном случае – сказы П.Бажова) имеют свою собственную смысловую нагрузку, говорят с нами своим собственным и всегда уникальным символическим языком, который нужно просто услышать и максимально корректно передать читателям. Использовать же сказочную культуру только для иллюстрации психоаналитических концепций столь же парадоксально, как объяснять восход Солнца криком петуха.
В разделе, посвященном интерпретации символики российской культуры, две работы представляют популярный жанр «психоанализа кино». Известный питерский культуролог Виктор Мазин доверил сборнику свою небольшую статью об эстетике некрореализма в современном российском кинематографе – ««Рыцари поднебесья» в представлении смерти», а неутомимый Владимир Медведев – весьма объемное аналитическое исследование «Белого солнца пустыни». Применение орудия психоаналитической интерпретации как к элитарному, так и к массовому кинематографу дает, как мне кажется, схожий результат (при явной тематической и стилистической несхожести публикуемых рядом текстов). Кинопроизведение подается как неиссякаемый источник творческих поисков и находок, имея, как и сновидение, бесконечное количество правильных истолкований. При явном различии авторских подходов к анализируемому явлению (В.Мазин работает в нейтральной манере лингвистического и культуранализа, тогда как В.Медведев выстраивает символические и ассоциативные ряды в режиме ничем не прикрытого самоанализа) оба текста позволили их авторам выйти на рассуждения весьма высокого концептуального уровня. В статье Виктора Мазина это проблема снятия табу на визуальную представленность смерти в культуре, взрывающего плотины защит, за которыми таятся бездны индивидуального страха и архаического ужаса. Г-н же Медведев сумел подвести под свою довольно-таки игривую и неожиданно легко читаемую работу весьма тяжеловесный фундамент из собственной теории деструктивности, изобилующей, как обычно, терминологическими и концептуальными новациями. Несколько смягчает впечатление «концептуального перебора» опубликованная в данном же разделе маленькая и можно даже сказать – озорная новелла о символике российских денежных знаков, в которой все тот же автор демонстрирует читателю еще одну грань искусства аналитической интерпретации – грань занимательной интеллектуальной игры для посвященных («магического театра только для сумасшедших», как назвал ее незабвенный Герман Гессе).
Владимир Смирнов в двух работах, опубликованных в «Russian Imago», внес в сборник необходимую дозу фундаментальности, опираясь в своем аналитическом творчестве на физические законы и эмпирическую реальность в виде личного опыта хождения из туалета железнодорожного вагона в купе и обратно под стихи Юнны Мориц («Фантазии глубокого проникновения. Ритмическая поэзия как литературная форма коитуса») и стихосложения под чашечку кофе в достославном ленинградском «Сайгоне» («Митьки никого не хотят!»). Кстати, именно г-н Смирнов выболтал в первом из двух своих текстов главную тайну психоаналитического истолкования любого культурного феномена. В ситуации отсутствия пациента, как своеобразного критерия истинности догадок аналитика, интерпретации, генерируемые последним, могут быть абсолютной истиной, а могут быть и абсолютной чушью – «в зависимости от мировоззренческой установки; доказывать что-либо здесь бессмысленно» (с.223), тем более что «психоаналитическое истолкование по форме почти неотличимо от издевательства» (с.225). Этому же автору принадлежит славный образ слона, ловящего кайф, пропуская через свое тело муравьишку, залезающего в него через хобот и выходящего через анус, и делающего этот кайф вечным, смачно засовывая себе хобот в задницу. Мы еще вернемся к этому образу – устами поэтов порою все-таки глаголит истина; и как жаль, что профессор Щеглов пророчит очищение от них натужившегося организма нашей отечественной культуры!
Психоанализ городского ландшафта, помимо уже упоминавшейся новеллы Марии Машовец, представлен в сборнике работами Дмитрия Рождественского («Странный человек Петербург. Исследование, граничащее с бредом») и Ирины Ничипуренко («Горестный Эдип в гостях у смеющегося Сизифа. По фрейдовским местам Вены»). Над этими текстами можно только интеллектуально радоваться и благоговеть, любого рода стеб здесь неуместен. Ведь Питер – это наша малая, но исторически великая родина, а Вена – это наша великая, но такая маленькая святыня … Все тексты раздела написаны их авторами в единой эмоциональной тональности; они наполнены тихой радостью открывшегося им чуда и детской обидой и разочарованием, связанными с тем, что это чудо вдруг исчезло, оставив в личной или же коллективной памяти свой фантазийный образ. Далекий город Бразилиа, чуть показавшись, вновь спрятался в глубинах бразильской саванны; вызванный из небытия и омытый творческой фантазией Санкт-Петербург – величественное дитя гениального безумца – опять скрылся в тени помоек и обшарпанных фасадов нынешнего Питера; прекрасная Вена на миг приоткрыла свою психоаналитическую сущность и тут же отреклась от нее, предъявив нам могилу психоанализа. Три города открывают нам свою потаенную душу (Genius Loci) как запечатленность в камне бессмертия души своего творца – Петра Великого, Оскара Нимейера и Зигмунда Фрейда. Последний, венский очерк, принадлежащий перу члена редколлегии «Russian Imago» Ирине Ничипуренко, интересен вдвойне, поскольку описывает не реальную, а виртуальную Вену, увиденную глазами психоаналитического неофита (без обид – ничего личного!), находящегося в состоянии пика раннего опьянения анализом, обычно проявляющегося в форме идентификации с его отцом-основателем. В данном состоянии, несколько напоминающем транс, все мы, прошедшие его и с ностальгией его вспоминающие, оживляем в себе частичку души Фрейда и видим мир частично и его глазами. Тень отца психоанализа, сварливо умиляющаяся над собственной колыбелью – вот как можно было бы схватить в едином образе суть текста г-жи Ничипуренко. А если архитектура – это на самом деле застывшая музыка, то все три работы по психоанализу городского ландшафта озвучили анализируемые в них города и высвободили запечатленные в камне звуки нежной колыбельной, наложенной на ритмику горячей самбы, плавно-мистического менуэта и торжествующего вальса.
Вот мы и подошли к заключительному разделу сборника – «Приглашение к дискуссии», который настолько «нагружает» читателя пафосом идейной борьбы, что если бы я не знал г-на Медведева лично и не считал его несколько увлекающимся, но все же – вполне здравомыслящим человеком, я бы подумал, что весь сборник был задуман как повод затащить нас в древнюю дискуссию, отгремевшую в мировом психоанализе три четверти века назад и благополучно им забытую. Стоит ли сегодня ворошить места былых сражений, это кощунственно, да и небезопасно. Для любителей же конфронтационных заявлений, делящих мир на белую и черную половины и белой считающих всегда ту, на волею судеб которой оказались в данный момент, хочу кое-что пояснить. В истории психоаналитического движения, как и в любой иной истории, бывало всякое – подвиги и предательства, самопожертвования и преступления, прорывы к истине и уход в тупики временных заблуждений. Не нам, сегодняшним их потомкам, судить дела наших духовных прародителей. Кем бы они ни были: героями и пророками, добровольно уходящими из жизни во имя грядущего возрождения всего того, во что они свято верили, либо же – отступниками и отцеубийцами, иных корней у нас просто нет и мазохистическое вырывание их из почвы и публичное оплевывание есть симптоматическое проявление, а отнюдь не акт героизма. Что же касается сегодняшней российской ситуации, то затеивать Варфоломеевские ночи и спорить об истинности истолкования основ вероучения нам просто не с кем. Российский психоанализ не только еще не родился на свет. Он даже еще не зачат, ибо его яйцеклетка и сперматозоид (соответственно – клиническая практика и прикладные программы) никак не могут прорваться друг к другу. И гораздо достойнее, по моему убеждению, помочь им в этом, чем натравливать их друг на друга.
Итак – перевернута последняя страница книги. Может ли мы теперь ответить на поставленный ранее вопрос об общем смысле «имагогического проекта», по-ленински активно (с чего начать – с выпуска общероссийского печатного издания) запущенного его инициаторами на поле отечественной культурологической мысли. Не считать же, на самом деле, таковой целью простое заманивание читателей на факультет глубинной психологии для обретения неких полумистических «манипулятивных знаний и навыков»?
Закрыв книгу и посмотрев на заднюю поверхность ее обложки, читатель увидит самого себя в виде озадаченного Эдипа, теребящего бороду в поисках ответа на вопрос прекрасной и кровожадной Сфинкс. Спасти от пожирания нас может спасти только правильный ответ; тогда Сфинкс удалится и явится только через год с новой порцией загадок. А ответ этот, как ни странно, таится на противоположной, т.е. передней стороне обложки. Давайте рассмотрим ее поподробнее.
На ней изображена наша родина в виде спящей здоровенной бабы, бесстыдно оголившей свои телеса в призывной позе Данаи под пристальным взглядом изучающего ее мужчины. Он не вожделеет ее, он ее анализирует, т.е. разбивает ее пышное тело на части при помощи специальной сетки, отделяющих героев картины друг от друга, и переносит контуры этих отдельных кусочков на лежащий перед ним лист бумаги. Этот человек – врач, что вытекает из символики змеи, овивающей сосуд с лекарством. Женщина, лежащая перед ним, есть воплощение болезни; ее мир, открывающийся в распахнутом над ее ложем окне, пуст и лишен признаков жизни. В окне же аналитика вечно зеленеет Древо жизни. Но сам он занимается сугубо мертвым делом: поставив, подобно великому сублиматору Тристану, между собой и женщиной острие меча, он создает на бумаге мертвый образ живого тела, даруя тем самым бессмертие форме обреченного на смерть телесного содержания.
Вот он – коллективный портрет проекта «Russian Imago 2000». Иноязычное название как бы отождествляет его совокупного автора с таким вот «мудрым старцем», подавившем в себе живое влечение и обретшего взамен дар превращать любую гармонию в алгебру четких формул и незыблемых аксиом. Он смотрит не на живое тело анализируемого человека, а на собственную сетку, которую проецирует, опять же, не на это тело, а на свои записи. Ракурс картины не позволяет разглядеть подробностей, но можно предположить, что видит он в этой сетке, как в зеркале, только самого себя и пишет только о самом себе, о своих проблемах и страхах, защитно превращенных в метод познания, некий «новейший органон». А если бы он и попытался увидеть женщину, лежащую перед ним, то явно не смог бы этого сделать, поскольку суровый взгляд его уперся лишь в ее гениталии, заслонившие ему все остальное в изучаемом объекте.
В своем пафосном обращении главный редактор сборника так прямо и пишет: «Нам надо совершить довольно-таки мучительный акт самопознания … А сделать это невозможно, не имея точки опоры, своеобразного зеркала, заглядывая в которое мы не только увидим отражение своей сущности, но и мгновенно зафиксируем ее, поймаем в сети словесных конструкций и теоретических схем. Все это дает нам классический психоанализ…» (с.10). Что тут скажешь, ребята, – ваши сети снова притащили мертвеца. И вы сами этого хотели.
Искупить этот грех измерения мертвым живого, это своеобразное сальеревское злодейство отравления и без того больной отечественной культуры еще и чумой психоанализа можно только одним – приданием описываемой нами картине объема и введением в ее контекст фигуры третьего человека, наблюдающего одновременно и Россию (во всей ее полногрудой красе) и психоанализ (со всеми его комплексами и компенсаторными ограничениями). Именно таковой представляется мне позитивная тенденция рецензируемого манифеста. В сознании и деятельности этого пока что отсутствующего третьего абстинентное искусство аналитика и болезнетворная неудовлетворенность феминной русской культуры могут отразиться и встретиться, а затем (чем черт не шутит!?) – слиться в некоем акте соития, в результате которого (кто знает!?) может быть и действительно родится нечто, о чем говорить еще рановато, но мечтать уже поздно. Нужно действовать!2 И обложка первого выпуска отечественного «Имаго» как бы вопрошает читателя, держащего в руках эту книгу: «Третьим будешь?». В смысле: «Готов ли ты предоставить себя, свой интеллект, свой талант, свою фантазию и свою невротичность для ментальной случки психоанализа и России, техничного и методичного Сальери и вдохновенного, но уснувшего навеки Моцарта?»3. Правильный ответ: «Всегда готов! Где тут записывают в славное войско имагогистов, готовящееся к новому Армагеддону, к битве с силами зла, спрятавших и осквернивших священный ковчег фрейдовского завета, без которого не разбудить спящую царевну-Россию, опять сдуру нажравшуюся отравленных плодов иноземных идеологий?». Наш плод, правда, тоже заморский и тоже отравленный (рюмка со змеей), но это гомеопатическая отрава, целебный эффект которой проверен вековой практикой терапевтической деятельности.
И вот тут-то на авансцену опять возвращается наш старый знакомый – слон с его сомнительным «вечным кайфом». Хитрый муравей, получив свой гонорар за телесно-ориентированный тренинг, уже давно исчез, посмеиваясь над простаком, а наш слоник все стоит и удерживает из последних сил свой хобот в своей же заднице. Он уже весь раздулся от накопившегося дерьма, из него рвутся шлаки, мощное внутреннее давление газов грозит разорвать его внутренности на части (спасибо профессору Щеглову за универсальную метафору!), а он все стоит в позе уробороса и с ужасом ждет – где же прорвется циркулирующий в его теле и все ускоряющийся круговорот вонючей дряни.
Что это – новый образ для самоидентификации уже совсем затырканного мною русского «Imago»? Что вы, избави Бог, и в мыслях не имел! Скорее напротив – представший перед нами слоник и есть искомое имаго (т.е. архетипический образ, вобравший в себя весь генезис своего прототипа) нашей Родины. Искали его, страдали по нему, а явился он вам – такой большой и такой вонючий – вы его и не признали! Вот какой получился скверный анекдотец! Что же нам делать с этим несчастным идиотом, как ему помочь и как помочь себе от него избавиться? Первый выпуск «Russian Imago» продемонстрировал полную неготовность его авторов к решению этой задачи. Чего только они не делали с бедным животным: читали ему классику психоАНАЛиза, водили в кино и в литературные кафе, выгуливали по улицам далеких и близких городов… А надо было просто дать ему просраться! Один только автор данной метафоры, г-н Смирнов, попытался отвести несчастное создание в вагонный туалет и там, в ритме амфибрахия, очистить его нутро, но отвлекся на стихи Юнны Мориц («колеса перебегали с дактиля на хорей…») и отправил своего лирического героя обратно в купе, так и не дав взгромоздиться на заветный толчок.
Коллеги, давайте поможем родному слону и вырвем его распухший хобот из его переполненной задницы! Да, тогда все мы по уши окажемся в дерьме, причем окажемся в нем публично, на глазах у изумленной публики. Сейчас, правда, мы тоже все в нем сидим, пишем эти строки и читаем их (ведь этот слоник, повторяю, есть наша Родина, мы в ней живем, заменяя благоденствие благоуханием), но заткнутый в анальное отверстие хобот позволяет нам не очень сильно вонять вовне, дает возможность притворяться этаким оригиналом со специфическими наклонностями, к которым он требует уважения, но другим зверям их уже их не навязывает по причине усталости от борьбы с внутренними проблемами.
Очищение от накопленной дряни («Будет дизентерия и все выйдет!») всегда во благо отравленному ею организму. И нам ли, психоАНАЛитикам, дерьма бояться!? По крайней мере, именно нам его бояться стоит в последнюю очередь – ведь всегда можно сослаться на то, что мы тут (все в белом!) просто рассматриваем сданный на анализы материал. Ну а остальные, этот материал нам предоставляющие, пускай сами находят себе свои собственные оправдания…
Хватит эстетствовать, описывая дух Санкт-Петербурга и не замечая вони и грязи его реального нынешнего облика; рассуждая о войне на материале старого кинофильма в то время, когда гремят настоящие взрывы и льется человеческая кровь; ностальгически вспоминая былые творческие достижения в условиях массового торжества безвкусицы и китча; и т.д.
Вот этот материал и должен быть проанализирован на страницах «Russian Imago» в первую очередь, проанализирован спокойно и скрупулезно, без умиления, но и без отвращения. Вот за это все мы скажем вам, г-да имагогисты, большое человеческое спасибо. И судя по статье идейного вождя движения г-на Медведева, опубликованной в нынешнем выпуске ежегодника и посвященной проблеме анальной продуктивности «русскости» как симптомокомплекса, это предназначение неохотно, безрадостно, но все же принимается теми, кто только и может его исполнить.
Будущее покажет, был ли я прав, предрекая проекту Russian Imago» столь фундаментальные перспективы. Будущее – оно мудрее всех нас и оно всегда оставляет нас в дураках, вынуждая задним числом обосновывать его решения и выдавать их за свои. Но в одном я уверен точно – это мудрое будущее у данного проекта есть и оно своевременно расставит все точки над «i», a возможно даже добавит в него и недостающие буквы «i» со всеми прилагаемыми к ним точками.
Все. Осталось только извиниться за использование инициалов вместо полноценной подписи. Но, во-первых, это ведь старая традиция – подписывать рецензии инициалами (чтоб не побили). А во вторых, нечем тут особо гордиться и выпячивать свое авторство. В конце концов, рецензия эта есть просто дружеская услуга (медвежья или нет – не мне судить) и в мое собрание сочинений она явно не просится.
Успехов вам, друзья, и простите, если что не так.
А.Б.
1 Так, к примеру, нетрудно себе представить судьбу человека, забредшего случайно на собрание какой-нибудь нынешней коммунистической ячейки, торжественно обставленное остатками традиционного антуража, и заявившего во всеуслышание: «Ах, какой милый некрофильский ритуальчик! А это что у вас такое – без рук и без ног, все такое все белое, с огромной головой? Ах, это бюст Ильича?! Как славно! И красная скатерть на столе; только гробика не хватает! А вот и гробик – он поставлен вертикально и в него залезает докладчик… и т.д.». Если такого «интерпретатора» и не побьют, то сам он быстро поймет, что живые мифы анализировать негуманно, нетактично, да просто – нельзя, как нельзя рыть под домом, где еще живут люди (кто бы не утверждал обратное).
2 А если ничего и не родится, то все равно польза будет немалая. Перечисляю полезные последствия по мере убывания их полезности: наша российская ленивица наконец-то проснется, исполненная сил, и наконец-то поймет, что все это не сон и что сношают все кому не лень именно ее; наш родной психоанализ наконец-то вставит свой кастрационный меч в достойные его ножны и покончит с патогенным отождествлением смерти и сексуальности; а некто «третий», случивший их в себе, обретет по этому поводу чувство глубочайшего удовлетворения.
3 Г-н Смирнов, кстати говоря, в своем тексте о митьках неожиданно резко исключил саму возможность стать таким вот «третьим» для всех современных психоаналитиков-клиницистов, заявив, что «нельзя гореть и болеть этой верой, рыская в поисках платежеспособных клиентов» (с. 330). Признайтесь, что-то в этом есть – нельзя одновременно болеть и обирать себе подобных больных. Последнее, судя по всему, суть признак абсолютного душевного здоровья.
