[Примечание редактора “Russian Imago”: Публикуемый ниже текст представляет собой первоначальную редакцию главы учебного пособия «Философия культуры: становление и развитие», опубликованного в издательстве Санкт-Петербургского университета в 1995 году. Глава «Философская культурология психоанализа» вошла в текст учебника (с.217-227), но в связи с ограничениями, связанными с общим объемом издания, вышла в свет в урезанном примерно на две трети виде. С тех пор прошло много лет и авторы статьи имели многочисленные возможности в своих публикациях и устных выступлениях выразить те мысли, которые не вместились в университетский учебник.
Сегодня мы приняли решение о публикации полного варианта данной статьи прежде всего для того, чтобы почтить память Сергея Матвеевича Черкасова (1935–1997) – философа, культуролога и страстного популяризатора психоанализа. Именно он стоял у истоков прикладного, культурологического направления современного отечественного психоанализа, именно ему принадлежит заслуга создания целых жанров психоанализа культурной среды (таких, скажем, как психоанализ театрального и киноискусства), именно он был активнейшим организатором структур, в рамках которых российский психоанализ возродился и развивается в постперестроечную эпоху — Санкт-Петербургского психоаналитического общества, Санкт-Петербургского центра психоаналитической культуры, Восточно-Европейского института психоанализа, Фонда возрождения русского психоанализа, кафедры теории и истории психоанализа факультета социальной медицины Государственной Еврейской академии им. Маймонида.
Облик профессора Черкасова остался в памяти сотен его учеников как образец личностного погружения в ткань психоаналитического дискурса, как лицо отечественного психоанализа – умное, немного озорное и всегда доброжелательное. Его надо было видеть и слушать, чтобы почувствовать ту планку уровня преподавания и популяризации психоанализа, к которой мы все должны стремиться. Повторить же его никому не удастся, импровизационный стиль его лекций, неожиданность ассоциаций и парадоксальность суждений, скрепленные воедино обаянием его личности, оставили у всех нас, его учеников и друзей, память о некоем чуде, свидетелями которого мы имели счастье быть.
Сергей Матвеевич оставил после себя мало опубликованных работ, его стихией была устная импровизация, его рабочим местом была кафедра, а не письменный стол. И тем более важна в этой связи данная публикация, позволяющая зафиксировать в тексте его мысли и суждения.
Писалась эта статья ее авторами с одной тайной мыслью – попытаться рядом провокационных намеков заронить в сознание читателя идею о классическом психоанализе как основе для единения различных школ глубинной психологии, как фундаменте для глобального синтеза теорий бессознательного, которые, специализируясь в различных техниках психотерапии, потенциально едины в области исследования и преобразования культурной среды, в сфере работы с коллективным, филогенетическим бессознательным. Как показало время, прошедшее со дня первой публикации статьи, идея экуменизма в глубинной психологии еще не стала актуальной. Что ж, попробуем еще раз напомнить и о ней, и о светлом облике нашего учителя и друга – Сергея Матвеевича Черкасова.]
Размышляя на склоне своих дней о природе созданной им психоаналитической концепции в так называемых «новых» лекциях по введению в психоанализ (1932) Зигмунд Фрейд со всей определенностью заявил, что психоанализ не претендует на собственное мировоззрение, полностью заимствуя последнее у науки. И этому его заявлению можно было бы поверить, если не принимать во внимание то обстоятельство, что для него только сам психоанализ таковой наукой и являлся, подставляя плечо своей самодостаточной субстанциональности миру защитных проекций, иллюзий и вторичных рационализаций, в число которых Фрейд включал и всю современную ему науку.
И сегодня, оглядываясь на прошедшее столетие с того июля 1895 года, когда доктор Фрейд стал записывать свои сновидения и, отталкиваясь от их толкования, начал героический путь самопознания, погружения в собственное бессознательное, мы просто уже не можем отрицать очевидное: психоанализ проявил себя не просто как мировоззрение, не просто как некая объяснительная психологическая модель в ряду многих других; он выступил и продолжает выступать в качестве глобальной антропологической парадигмы, вне рамок которой культурные итоги ХХ века адекватно понять и оценить просто невозможно. Тем более что психоаналитическая концепция полностью соответствует тем отличительным признакам, которые сам Фрейд приписал любому мировоззрению, т.е. является интеллектуальной конструкцией, которая единообразно решает все проблемы нашего бытия, исходя из некоего предположения, и в которой ни один вопрос не остается открытым, а все, что вызывает наш интерес, занимает свое определенное место1.
Некоторое недоумение порождает только то обстоятельство, что сам современный психоанализ, а этим термином по традиции обозначается некая условная совокупность терапевтических школ, объединенных более или менее полным признанием и применением клинических наработок Зигмунда Фрейда, также несколько дистанцируется от собственного мировоззренческого основания. Это позволяет провести различие между клиническим психоанализом, который, несомненно являясь неотъемлемой частью современной культуры, теоретически не нагружен культурологической концепцией и абсолютно лишен избыточной для него философской рефлексии, и классическим психоанализом, немыслимым вне составляющей его суть философской культурологии.
Во избежание терминологических недоразумений следует прояснить смысл данного, уже ставшего расхожим, но от того не обретшего определенности, словосочетания. Под классическим психоанализом в данной статье понимается то состояние психоаналитической концепции, которое сложилось у Зигмунда Фрейда к середине 20-х годов и сконцентрировало в некоем системном единстве его философские, культурологические, клинические и научно-психологические наработки. Сам же классический психоанализ, в свою очередь, может быть подразделен на три концептуально единых, но функционально различающихся уровня – философский (метапсихологический), теоретико-психологический и прикладной. Философский психоанализ, в рамках проблематики которого и структурирован материал данной статьи, формулирует принципы и постулаты психоаналитического мировоззрения, опираясь на историю человеческой мысли и на интуитивные прозрения своих пророков2. Теоретический уровень играет буферную роль посредника между заоблачными высями философско-культурологической абстракции и твердой почвой психоаналитической практики. Он концентрирует и выражает в системном виде элементы «знания» о бессознательном, выстраивая их в виде спекулятивных аналоговых конструкций и операциональных моделей. Прикладной же уровень, на котором ведущая роль по традиции пока принадлежит клинической практике, привязывает к теоретическим конструкциям и моделям «живую плоть» индивидуальной и массовой активности бессознательного (т.е. осуществляет процесс интерпретации) и направляет наверх, в сферу теоретических обобщений, новые факты, не вписывающиеся в предлагаемые концептуальные схемы. Верхний, философский уровень классического психоанализа является неприкосновенным и ревизии не подлежит, поскольку, выступая в качестве мировоззренческого ядра психоаналитической жизненной, исследовательской и профессиональной ориентации, он никоим образом не зависим от судьбы, теоретических изысканий или же практических успехов своих адептов. О его содержании легче узнать из диалогов Платона или гениальных откровений Ницше3, чем из статей и клинических разборов в психоаналитических журналах. Теоретический же уровень классического психоанализа, уровень его, так сказать, психологических амбиций, напротив, текуч и изменчив, поскольку зависим от прагматических результатов его практического приложения4. Но изменчивость эта скачкообразна; претендуя на научность, и даже более того – на интегративную метанаучность (по крайней мере в сфере гуманитарного знания), теоретический психоанализ вынужден был воспринять имманентно присущую науке логику парадигмальных скачков, по традиции привязывая их цикличность к идеям очередного харизматического лидера (типа Хайнца Хартманна, Бертрана Левина или Отто Кернберга). Прикладной же уровень, непосредственно соприкасающийся с поверхностью бездонного океана бессознательного, постоянно видоизменяется, подчиняясь малейшей ряби на этой поверхности, – такова плата за эффективность работы со стихией; сменив метафору, следует признаться, что править конем бессознательного можно лишь делая вид, что тебе было нужно именно туда, куда он тебя притащил.
Подробный анализ фрейдовских статей и писем, относящихся к данному периоду его творчества, и особенно его последней большой книги «Моисей и монотеизм», справедливо считающейся шедевром психоанализа патогенеза культурного сообщества, позволяет выдвинуть несколько даже парадоксальное суждение: резко отмежевываясь от любых попыток так или иначе извратить основы своей клинической методики и безжалостно порывая со всеми «диссидентами психоанализа» — А.Адлером, В.Штекелем, К.Юнгом, О.Ранком – как только они начинали претендовать на ревизию основ психоаналитической терапевтической техники, Зигмунд Фрейд органично ассимилировал теоретические идеи последних при построении того здания классического психоанализа, которое принципиально не может быть окончательно завершено, но из которого, по его словам, нельзя произвольно выбрасывать отдельные элементы. И постоянно выступая, скажем, против аморфности концептуальных оснований “аналитической психологии” Юнга, высказывая сомнения по поводу терапевтических приемов последнего, основоположник классического психоанализа не только включил в состав своего учения идею об архетипах коллективного бессознательного, обозначив их как «наследуемые схемы развития»5 и «филогенетические прафантазии»6, не только генетически обосновал эту, лишь интуитивно ясную для Юнга, идею, смоделировав механизмы образования и наследования архаичных первообразов, но и радикализировал ее, заявив, что «содержание бессознательного ведь вообще коллективно, оно общее достояние людей»7, ибо даже индивидуальные процессы вытеснения суть лишь обратные реактивные отображения (негативы) универсальных культурных запретов и лежащих в их основании типических, а потому – коллективных, травм.
В ходе последующего изложения мы постараемся неоднократно подчеркивать эту специфическую особенность классического психоанализа, его синтетический характер, который и позволяет ему претендовать на интегративную роль в современной глубинной психологии, расколотой на враждующие и конкурентно конфронтационные школы и направления, на роль единого концептуального поля интерпретации при сохранении различий и специфики терапевтических методик. Ведь очевидно, что лишь комплексное исследование, обязательно ориентированное на надличностные историко-культурные и культурологические доминанты, может ответить на вопрос о природе человека, его психики, смоделировав ее генетически, динамически, системно и субординационно.
Выросло это мощное, уходящее корнями в общечеловеческое культурное наследие древо классического психоанализа из странного и на первый взгляд даже чужеродного раннему психоанализу, одержимому пафосом рационального прояснения и выговаривания тайн бессознательного, семечка – последней, философской главы книги «Толкование сновидений» (1900). В ней З.Фрейд, творчески преломив и дополнив идеи своего философского «крестного отца» Франца Брентано, впервые описал интенциональную модель человеческой психики как двойной, в виде данных органов чувств и в виде образов сновидений, иллюзорной проекции некоей результирующей суммы (динамического компромисса) психических процессов на пограничные экраны психической реальности – экран восприятия и экран сновидения. Поставив в центр своего концептуального системотворчества идею о вторичности, виртуальности всех индивидуальных психических актов, Фрейд не проводил различия между сновидческой активностью индивида, отыгрывающего на экране сновидений первичные симбиотические желания, и перцептуальной активностью, посредством которой индивид творит реактивные иллюзии восприятий на экране «внешний мир – сознание». «Все, что может быть объектом нашего восприятия – писал он – является мнимым, все равно как изображение в телескопе, получающееся от скрещения лучей»8. Столь радикальный критицизм (или же – «феноменологическое эпохе», как выразился бы другой великий ученик Брентано – Эдмунд Гуссерль) в отношении оснований человеческого опыта сразу же позволил Фрейду вырваться из мистически замкнутого круга «объектного психологизма». Объявив любое расчленение акта интенциональности (объективации) на реальный объект и его психическое отображение пагубным последствием применения в психологии топических метафор, он обратился непосредственно к глубинным мотивациям Я-активности. Причем по степени радикальности своей критической методологии, пропитанной очищающим наш опыт от иллюзий картезианским сомнением (эпохе), Фрейд как обычно превзошел даже самого Рене Декарта, введя в динамическую модель психики сознание (когнитивность) лишь в виде одной из форм вторичной защитной психической активности (по типу рационализации отреагирования постгипнотического внушения)9; мышление же и речевую коммуникацию он рассматривал лишь в качестве суррогатных преддействий, в качестве компенсаторного оперирования так называемыми «словесными остатками воспоминаний».
В качестве же базовой объяснительной модели понимания души человека Зигмунд Фрейд избрал образ многоуровневой, персонифицированной, фантазийной, вневременной, аффективно стесненной в бессознательном памяти, тотальная совокупность содержаний которой постоянно и непрерывно прорывается к припоминанию и отреагированию. Для этой памяти, сконцентрировавшей в себе наследие биологической эволюции, историю развития человеческого рода и индивидуальный вытесненный опыт, весь мир реальности (опыта) есть лишь символический повод для анамнезиса. И существует единственный способ систематизировать этот беспредельный «бурлящий котел» вытесненных желаний и архаических влечений, свести их к некоему обозримому основанию, — это анализ их внешних культурных детерминант, т.е. системы символов и ритуалов, которые провоцируют и сопровождают каждый акт прорыва бессознательного содержания психики с целью его фобийного подавления, трансформации, либо же – сублимации, опосредованной символической разрядки. При этом вся человеческая культура истолковывается как отчужденный слепок коллективного по своей сути и родового по своему происхождению бессознательного. Круг замкнулся. Древний Змей-Уроборос дотянулся-таки пастью до собственного хвоста. Родился проект, замысел классического психоанализа.
Несмотря на то, что опыт собственного самоанализа, частично зафиксированный в тексте «Толкования сновидений», настолько убедил Фрейда в особой значимости психоанализа культурной среды, что он сразу же начал употреблять по отношению к нему звучный термин «метапсихология» («Психопатология обыденной жизни»,1901), поначалу данный проект играл роль одного из подсобных инструментов получения знания о бессознательном, причем главным, хотя и негативным источником такового оставалась терапевтическая практика. На данном этапе становления классического психоанализа складывающиеся методики интерпретации культурной символики и ритуалистики позволили, к примеру, из явления комического и механизма остроумия вывести структуру акта вытеснения и закономерности организации катарсического проявления вытесненных аффектов и желаний («Остроумие и его отношение к бессознательному», 1905); или же – на материале единичной инфантильной фантазии великого художника понять глубинные мотивы и энергетические истоки акта сублимации («Леонардо да Винчи. Одно детское воспоминание», 1910).
Явный перелом в пользу психоанализа культурной среды произошел, по нашему мнению, накануне первой мировой войны, когда в своей этапной книге «Тотем и табу» (1913), написанной в скрытом, но от того не менее плодотворном интеллектуальном соперничестве с Юнгом, Фрейд сформулировал и обосновал знаменитую программу психоаналитической редукции символов и ритуалов культуры к единому основанию, систематизировав их по аналоговой линии «невротик – ребенок – дикарь». Классический психоанализ вынырнул из глубин культурогенеза как перевернувшийся айсберг, как достойный представитель глубинной психологии и продолжатель традиции древних магических практик, мистерий и жреческих культов, христианской мистики и идеалов эпохи Просвещения. И теперь уже культура в ее развитии и функционировании выступила в качестве первичного основания и для клинических интерпретаций, и для теоретических обобщений, поскольку была представлена в качестве оттиска саморазвития человечества, в котором отливается каждая отдельная человеческая личность.
Перед психоанализом внезапно как бы распахнулся необозримый горизонт новой области исследования – психической реальности, фиксируемой в символике по-новому понимаемого культурного наследия человечества. Зигмунд Фрейд следующим образом описал свой детский восторг перед открывающимися на этом пути перспективами: «Автор находит себя в положении мальчика, который нашел в лесу гнездо хороших грибов и прекрасных ягод и созывает своих спутников раньше, чем сам сорвал все, потому что видит, что сам не в состоянии справиться с обилием найденного»10. И если ранее он утаивал от недоброжелателей свои культурологические изыскания, признаваясь в письме к К.Г.Юнгу, что «кое-что из того, что выходит за рамки терапии и ее механизмов, я предпочел бы сохранить для себя или представить таким образом, чтобы меня поняли только люди сведущие»11, то теперь в письмах к тому же адресату Фрейд, подобно первопроходцу на целинных землях, столбит за классическим психоанализом все новые и новые участки культурного поля: «я рад, что вы разделяете мое убеждение по поводу мифологии: мы должны полностью взять ее в свои руки… Биографическая литература тоже должна принадлежать нам… Талисманы должны быть целиком в нашем ведении…»12. Что, кстати говоря, кроме горькой улыбки может вызвать сегодня ревнивая обида Юнга на фрейдовский призыв прийти в классический психоанализ, адресованный сотням антропологов, этнографов, историков, филологов, искусствоведов? И не потому ли их нет рядом с нами и поныне, что грибы на поляне, найденной Фрейдом, по своей форме исключительно фалличны, а ягоды – и вовсе сплошь одна клубничка?
В основание своей концепции культурогенеза Фрейд поставил фигуру терзаемого неосознаваемым чувством вины дикаря, в котором пробудились первые импульсы индивидуальных желаний, который проецирует вовне мучительный ужас амбивалентности своего нарождающегося индивидуального психического мира и обозначает фобийными мифологическими образами путь индивидуации, мучительного выламывания из-под контроля запретов и предписаний изначального безличного массовидного существования. Опираясь на краеугольный камень классического психоанализа – принцип тождества филогенеза и онтогенеза, психического развития человечества и отдельного человека, Фрейд построил свою исходную объяснительную модель культуры как отчужденной от человека системы символических провокаций процесса индивидуации, объединяющей в едином акте как нормативные запреты-табу, так и спасительные проекции, позволяющие ритуально снимать страх и чувство вины, порождаемые этими запретами.
Позднее, в работах «Массовая психология и анализ человеческого Я» (1921), «Будущее одной иллюзии» (1927), «Неудовлетворенность культурой» (1929), «Моисей и монотеизм» (1938), Зигмунд Фрейд окончательно сформулировал культурологию классического психоанализа, введя в контекст аналитического обсуждения психологию массы в качестве аналога внеличностного архаического родового предсознания, репрессивного по отношению к индивидуальности и порождающего коллективные защитные проекции – идеалы, иллюзии и различные маниакальные «измы».
При использовании допущений подобного рода предельно расширяется спектр интерпретации глубинных мотивов личностного поведения за счет последовательного движения по линии онтогенеза: робинзонада первичного младенческого аутоэротизма —> начало объективаций и семья как первичная масса —> индивидуация как вынужденная реакция на травматический разрыв пуповины первичных (опорно-материнских) объектных связей —> выход на предельный рубеж психологической суверенности, к состоянию «современного человека», по выражению К.Г.Юнга13.
Сама же культура инициирует и сопровождает все стадии этого процесса, выполняя следующие основные функции:
1) Провоцирование через систему универсальных заповедей и запретов (табу) динамики пробуждения архаических деструктивных влечений (изнасиловать – убить – съесть), заряжающих нас агрессивной, дикарской энергетикой индивидуации.
2) Тотальный отказ в удовлетворении архаичных желаний, порождающий страх как средство их подавления и фобийные проекции как средство отыгрывания этого страха.
3) Запуск механизма формирования бессознательного чувства вины за само наличие запретных желаний, постепенная интериоризация системы культурных запретов и формирование их внутрипсихического представительства в виде особой психической инстанции – Супер-Эго.
4) Формирование навыков массообразования (психологически принудительной взаимоидентификации с другими людьми, основанной на единонаправленной проекции содержания Супер-Эго), снимающего чувство вины и страх за счет подавления личностной суверенности и связанной с ее удержанием агрессивности.
5) Отлов индивидов, уклонившихся от цепких объятий массы, на крючок неагрессивной, сублимированной формы личностной самореализации, порождающей индивидуальный творческий катарсис и косвенное примирение с массой как потребителем творимых художественных форм.
Естественно, что в таком виде, будучи к тому же нагруженным гуманистическим пафосом обвинений против недостаточности компенсаций личностного вынужденного отказа от естественных архаических желаний (главная задача культуры, по Фрейду, – превращение счастья в чувство вины), классический психоанализ концептуально перерос свое клиническое основание и стал в свою очередь использовать случаи из терапевтической практики для аналогового прояснения того или иного «темного» отрезка культурогенеза (как, например, случай «маленького Ганса» для выяснения глубинных психологических корней первобытного тотемизма). И сам Зигмунд Фрейд, полностью отдавая себе отчет в произошедшей метаморфозе, заметил в 1932 году: «Я говорил вам, что психоанализ начал как терапия, но я хотел бы вам его рекомендовать не в качестве терапии, а из-за содержания в нем истины, из-за разъяснений, которые он нам дает, о том, что касается человека ближе всего, его собственной сущности, и из-за связей, которые он вскрывает в самых различных областях его деятельности. Как терапия он один из многих…» 14.
Особый интерес представляет собой философский аспект классического психоанализа. При этом следует отметить, что наличие у З.Фрейда философских предпосылок теоретизирования отрицалась не только его оппонентами («Фрейд был во многом не прав, отказавшись от философии»15, «что касается философии, то он не знал даже элементарнейших вещей, необходимых для того, чтобы заниматься ею»16 – таково было мнение К.Г.Юнга), но и им самим17. И тому были свои причины – ведь философствование в психоаналитической традиции достаточно прозрачно интерпретируется как рационализация предельного порядка, снимающая страх смерти, фиксация на котором порождена неотреагированной амбивалентностью отцовского комплекса. А поскольку З.Фрейд сам страдал от танатофобии, истоки которой он описал на материале личности Ф.М.Достоевского (1928), то он бессознательно уклонялся от философствования как реализации своего личного комплекса. Философия была его постыдной страстью и неодолимым тайным влечением, и только в конце своей жизни он, наконец, признался в этом, смешав в равной доле гордость творца и горечь непонятого пророка: «Мои открытия являются основой для вполне серьезной философии. Немногие поняли это, и немногие способны это понять»18.
Но, несмотря на все формы личного сопротивления, движимый самой логикой исследования предельных предпосылок человеческой культуры, Фрейд не только использовал свое глубокое знание историко-философской традиции (особенно ему были близки платоновские мифопоэтические метафоры, аристотелизированное Францем Брентано картезианство и кантовский метод критической дедукции от априори, нагруженный пафосом идей Артура Шопенгауэра и Фридриха Ницше), но и предложил собственную оригинальную, хотя и несколько эклектичную систему философской культурологии.
В области философствования теория культуры окрашена особой значимостью, она наиболее откровенна, если можно так выразиться, так как здесь ей трудно «воспарить» — вытеснить мысль о вторичности культурной среды, ее производности от глубинной психологической мотивации, и защититься от этой мысли стеной иллюзий и рационализаций. Ведь в мире иллюзий, фантазий и идеалов, составляющих в совокупности некую культурную оболочку бытования человека, есть только одна настоящая, первичная реальность, кладущая предел непрерывному потоку проективных мнимостей. И имя ей – смерть. И есть люди, которые, как считал Фрейд, страдая обостренным отношением к собственной смертности, конечности, отрабатывая синдром так называемого «всемогущества мыслей» – рудиментарный остаток первобытного анимизма, создают глобальные защитные рационализации, вводящие смерть в контекст рассуждений и в структуру мировоззрения. И имя им – философы.
Классический психоанализ подарил человечеству абсолютно оригинальный вариант осмысления смерти, избежав при этом и фобийного антипсихологизма феноменологии, и истерического душевного стриптиза экзистенциализма. Зигмунд Фрейд просто подменил проблему смерти тождественной ей по сути, но не уводящей в трансцензус, за пределы человеческого опыта, проблемой травмы рождения.
Вынужденный по соображениям сохранения единства психоаналитического движения разорвать в 1924 году отношения со своим ближайшим учеником и конфидентом Отто Ранком, Фрейд полностью и органично ввел в концептуальное ядро классического психоанализа основные положения книги Ранка «Травма рождения», как обычно предельно радикализировав их. С его точки зрения каждое этапное событие, каждая катастрофическая ломка нашего привычного жизненного уклада – рождение на свет, травма психологической сепарации от матери (орального отказа), Эдипова ситуация обретения пола, подавление подросткового всплеска индивидуации, ломка юношеских иллюзий и т.п., вплоть до биологической смерти, — есть одно-порядковое «самоубийство», вытеснение ставшего травматическим содержания нашего психического мира и формирование на его основании определенного пласта нашего личного, вытесненного бессознательного. Вытесненное при этом предстает в виде своеобразного «слоистого трупа» персонифицированных носителей подавленных психических содержаний (Пренатала, Младенца, Ребенка и т.д.), а их нереализованные желания подключаются к энергетическому потенциалу либидо.
Жизнь и смерть при этом, действительно, сливаются воедино, а Зигмунд Фрейд ментально сближается с мудростью наиболее близкого его философствованию античного мудреца – Гераклита Эфесского19.
Основная задача культурологии в рамках классического психоанализа может быть обозначена как исследование предельных детерминант системы отношений «человек – культура» на следующих трех важнейших этапах смерти-рождения человека:
1) Историческое рождение в филогенезе индивидуальности, т.е. автономной, не зависящей от массы личности, свершающееся на стадии распада тотемной орды. Вместе с первым человеком, осмелившимся агрессивно предъявить запросы своих индивидуальных желаний, родилась и контролирующая эти желания культура, функционально распадающаяся на свод провокационных запретов-табу и набор навязчивых ритуалов их совместного символического нарушения. Рождается семья, ставшая основным полигоном провоцирования и отыгрывания инцестуозных желаний, порождающих бессознательное чувство вины; рождается государство как система принуждения, гарантирующая участие индивида в массовых ритуалах, это чувство вины снимающих; рождается собственность как базовая форма защиты сферы индивидуальных желаний; и, наконец, рождается религия как способ ритуального снятия чувства вины вне системы государственного принуждения, с гарантией сохранения уберегаемой собственностью индивидуальности.
По мере становления филогенеза индивидуации, по мере мучительного, но сладостного выламывания человека из родового монолита, скрепленного запретами индивидуальных желаний, по мере становления индивидуальной воли и сознания (как системы проекции на экран восприятия, так называемый «внешний мир», содержания нашей индивидуальной памяти), скелет базовых заповедей культуры постепенно обрастал мясом мифологических проекций, фантазийных образов, иллюзий и идеалов. Каждое из этих проективных образований было выбросом во внешний объектный мир того кошмара мучительной амбивалентности, которым мы расплачивается за право на индивидуальные желания, той совокупности детского страха, вины, пьянящего ужаса и торжества греховного удовольствия, которую К.Г.Юнг назвал «чувством нуминозного»20. Несомненно, что именно контакты с Юнгом вдохновили Фрейда на подобного рода размышления, но и после разрыва с мятежным принцем психоанализа он неизменно продолжал настаивать на том, что и филогенетически, и в онтогенезе дорога индивидуации, личностного саморазвития вымощена элементами культурной среды, и прежде всего – сказками и мифами как запечатленными фантазиями. Первый герой, вырвавшийся из цепких объятий родовых табу, был не великим воином, он, по Фрейду, был великим поэтом, творцом эпоса, героического мифа. Разделяя мифы на психологические и пояснительные, Фрейд во главу угла всей системы мифологической культуры поставил психологический миф о герое-отцеубийце, герое-богоборце, жертвующем собою во имя спасения в остальных людях импульса сепарации от массы21.
Нуминозный ужас был и остается расплатой за претензию на автономность и индивидуальность, за право быть личностью, за частичное отключение от изначально массовой, коллективной природы нашей собственной психики. Не случайно же все «религии откровения», вернувшие божественный статус древнему Эросу и вновь возвратившие свободных личностей в массу, в общину, самым страшным, неискупимым, «смертным» грехом считают именно грех гордыни, т.е. стремление человека опираться исключительно на нарциссические ресурсы своей индивидуальной психики.
Поколениями ломая себя, с кровью вытесняя это коллективное, родовое начало, превращая его в Ид, в первичное филогенетическое бессознательное, примитивный человек проецировал на экран объектного опыта свой страх, порожденный первородным грехом бегства из симбиотического рая изначальной обезличенности. В серии работ, посвященных становлению и развертыванию в человеческой культуре так называемого «мифа об отцеубийстве» – «Тотем и табу», «Массовая психология и анализ человеческого Я», «Моисей и монотеизм» – З.Фрейд подробнейшим образом описал механизмы образования, перехода в проективные формы символов и ритуалов культуры и филогенетического наследования данного стержневого нуминозного сюжета.
2) Появление на свет Ребенка как такового (в момент гибели Младенца от травматического шока сепарации – ломки иллюзорного симбиотического единства с матерью) и актуализация у него в течение инфантильного периода фиксированных предрасположенностей, «наследуемых схем» личностного саморазвития.
Ребенок, к счастью для него, не прокладывает, подобно его историческому аналогу – примитивному дикарю, дорогу индивидуации через бурелом фобий и карающей за личностность аутоагрессии, оставляя за собой тропу, помеченную культурными проекциями как капельками жертвенной крови. Ребенок уже может просто идти по этой тропинке, шаг за шагом освобождаясь от инерционной власти материнского тела (перенося ее господство в мир сновидений), от функциональной зависимости от родительской микромассы, пока не будет «убит» и загнан в инфантильную амнезию, вытеснен в бессознательное эдипальной трагедией родителеубийства.
А культура, этот мир отчужденного архаического страха, выросшая из капелек крови дикаря подобно прадревним Эриниям, рожденным из крови оскопленного Урана, должна сопровождать Ребенка на этом тяжелом пути, насыщая его психический мир защитной боязнью типических травм, производных от ужаса первобытного леса. Культура при этом поворачивается к Ребенку своей продуктивной стороной, выступает в качестве отработанной веками программы вочеловечивания, в качестве символического ряда «древних соблазнов», приманок индивидуации. Она пробуждает в поле памяти Ребенка прадревние, архаические переживания («филогенетические прафантазии») посредством их символического воспроизведения в сказках, играх, сновидениях, в символике быта и среды обитания. Чего стоит, скажем, хотя бы всем известный «Колобок» – этот архетипических наговор, несущий в себе первообраз Андрогина и важнейшую смысложизненную установку: «Да, ты рожден в атмосфере любви, но родительская любовь эгоистична и амбивалентна, она убивает твою индивидуальность; для того, чтобы не быть сожранным любовью без остатка – освобождайся от нее, беги, спасайся. И пусть впереди только страшный лес, где полно опасностей и где ты в конце концов найдешь свою смерть, но ты успеешь, и не раз, пропеть свою славную песенку. И это и есть жизнь как бегство от рождения к смерти!». В ранних лекциях по введению в психоанализ Фрейдом был даже обозначен некий обязательный набор типических инфантильных травм развития, производных от сказочной культуры детства (типа «Красной Шапочки» как модели фантазма раннего совращения, и пр.), которые будят энергетику примитивных страхов и без наличия которых не актуализируются ни контрсуггестивная агрессивность индивидуации, ни навыки защитной боязни, готовящей нас к травматическим ситуациям, связанным как с деструктивными импульсами Ид, так и с «вынужденными отказами» мира культуры22.
3) Рождение, формирование взрослого человека в подспудных бурях латентного периода и явных сражениях на полях подростковой контрсуггестии. В истории рода человеческого этому процессу соответствовала особая символическая процедура – инициация, детали которой варьировались в различные времена и у разных народов, но суть оставалась неизменной. Речь шла о «посвящении во взрослые», о демонстрации достойным, прошедшим пытку длительным вынужденным одиночеством подросткам некоей степени свободы, связанной с рождением в новый мир, мир взрослого, суверенного и ответственного человека, находящийся вне материнского симбиотизма и отцовской суггестии. Но тут же, по принципу «куй железо, пока горячо», испытуемому демонстрировали и ужас выхода за приемлемые рамки этой свободы, символически подкрепляя запреты надличностных табу напоминанием о самом страшном личном опыте человека – травме рождения.
На данной стадии культура проявляет себя исключительно репрессивно; целью ее является защита общества от потенциально свободного индивида, отринувшего и биологические регуляторы и массовые запреты, а средством – тотальная фрустрация, перегонка свободы в чувство вины и ожидание кары, толкающие индивида либо в обезличенность массовых идентификаций, либо – к аутоагрессивной невротичности, либо – к агрессии, направленной вовне. Последний вариант усиливает культурное давление и усугубляет ситуацию. Расплатой за индивидуальность становится «всеобщая невротичность».
Культурная среда консолидируется в качестве врага любых проявлений человеческой индивидуальности, что З.Фрейд констатировал со всей присущей ему прямотой и определенностью суждений: «Как бы мало ни были способны люди к изолированному существованию, они, тем не менее, ощущают жертвы, требуемые от них культурой ради возможности совместной жизни, как гнетущий груз. Культура должна, поэтому, защищать себя от одиночек…»23. Характеристикой данного этапа психического развития человека и человечества является всеобщность невротичности, а культурным обозначением – появление в поле сознания личности понятия смерти (как квинтэссенции тотальной враждебности индивиду культурного окружения), а в социальном поле – философствования как формы рациональной защиты от танатофобии.
* * * * *
Осознание описанного выше трагического противостояния личности и культуры неоднократно порождало в истории человеческой цивилизации контркультурные программы «великого отказа» и «возврата в естественное состояние».
Психоаналитическая культурология также настроена довольно-таки критично, но критика ее не столь радикальна. Она выделяет следующие основополагающие принципы подхода к единому, хотя и противоречивому, феномену культурной среды:
Принцип историчности, использующий методологию «сообщающихся сосудов» по аналоговой линии «дикарь – ребенок – невротик», фактически и породил психоаналитическую культурологию как теоретическую систему и прикладной психоанализ как ее практическое воплощение. Заполнить лакуны, белые пятна, касающиеся самых ранних этапов вхождения человека в режим принудительного окультуривания, удалось исключительно благодаря параллелям из области антропогенеза, поскольку единое поле инфантильной памяти, не знающее различий между реальными событиями, фантазиями и сновидениями, даже при условии снятии инфантильной амнезии не дает оснований для однозначных интерпретаций. Принцип историчности, предоставляя классическому психоанализу образ архаического героя, проецирующего на тело культуры свои защитные фобийные фантазии, в качестве своеобразного универсального ключа ко всем загадкам культурогенеза, позволяет не только понять последствия подключений к культурной среде на различных, даже самых ранних ступенях индивидуального развития, но и корректировать его течение при помощи арсенала апробированных веками средств культурного воздействия, среди который сублимационный травматизм сказочных сюжетов, несомненно, не знает себе равных.
Принцип критицизма позволяет поставить вопрос об адекватности компенсаций и обоснованности культурных запретов и предписаний. «Психоанализ призывает ослабить строгость вытеснения влечений и отвести вместо этого больше места правдивости», — отмечал З.Фрейд в 1925 году24.
Благодаря блокировке активностью нашего Эго сферы наследуемого коллективного опыта (Ид) человек действительно есть единственное живое существо, которое обречено на изначальную и ничем не сдерживаемую в нем самом агрессивность (т.е. ориентацию на ничем не ограниченное удовлетворение своих индивидуальных желаний). Но он спровоцирован на агрессию совершенно особой задачей – индивидуацией, которая и только которая делает его автономной личностью, в отличие от невротика, ребенка и дикаря. Культурное же развитие заключалось в том, чтобы и провоцировать, и фобийно ограничивать данный процесс психологического личностного освобождения. Делает это культурная среда за счет формирования запретов на отреагирование на ее пространстве любых форм освобождения от родовых табу, начиная с первичных инцестуозных и каннибалистских желаний. Таким образом, культура (как коллективное Эго) функционально воссоединяется с родовой традицией (коллективным Ид), перенимая от нее эстафетную палочку задачи по нейтрализации свободы индивида. Для подкрепления своих запретов культура опирается на силу Эроса, принудительно объединяющего людей в массу, взламывающего их индивидуальные защиты универсальной отмычкой удовлетворения тоски по утерянному некогда Раю, по счастливому времени непосредственного единства с родным человеком. «Для этого — пишет Фрейд — на службу призываются методы идентификации и затормаживания по цели любовных отношений», т.е. массообразование. «Отсюда – продолжает он там же – ограничения сексуальной жизни и идеальная заповедь любви к ближнему, как к самому себе (оправданная лишь тем, что в максимальной мере противоречит изначальной природе человека)»25.
Но, черпая широкой горстью энергетику Эроса на цели взаимоидентификации членов массы, культура зачастую незаметно проскакивает точку оптимума и не только ставит отдельного человека в невыносимое состояние, но и может погубить весь род человеческий, превращая, по словам Фрейда, человеческую сексуальность в отмирающую функцию. И именно этот репрессивный по отношению к индивиду характер современной культуры, утопивший агрессию индивидуации в массовых иллюзиях демократического и тоталитарного мифов, несет, по мнению основоположника классического психоанализа, ответственность за все тяготы и беды существования современных людей, с их массовой невротичностью, навязчивым и бессмысленным техническим «прогрессом», потенциальной агрессивностью массовых реакций и всеобщей инфантилизацией, порождаемой тотальным бессознательным страхом перед будущим, т.е. перед собою (страхом, столь ярко описанным Юнгом в его последней прижизненной книге «Один современный миф», посвященной феномену НЛО).
Приговор культуре, вынесенный доктором Фрейдом, достаточно суров: «все ее усилия не стоят затраченного труда, а итогом их будет лишь невыносимое для индивида состояние»26.
Но принцип амбивалентности учит нас не позволять себе в порыве благородного негодования (или же – терапевтического участия) отклоняться от мудрой формулы Бенедикта Спинозы: «Не плакать, не смеяться, а понимать». Да, культура сугубо репрессивна, она есть враг индивида, взятого в его изолированности, единичности, сепаратности; ее гнетущий груз давит на нас постоянно, требуя приносить в жертву самые естественные наши желания (и даже помыслы). Но ведь именно это провоцирующее давление, стимулирующее актуализацию филогенетических прафантазий из родового пласта Ид и их аффективно окрашенное вытеснение в область личного бессознательного, и заряжает нас всей наличной жизненной энергетикой, нарциссически перехватывая которую мы и движемся по пути личностного саморазвития, входя в новый виток неудовлетворенности культурой.… И так до бесконечности; или точнее – до конца. Иного не дано, такова жизнь человека, разорвавшего путы родовой симбиотической зависимости27.
Главное в данной «человеческой ситуации» – правильно оценивать собственные силы и брать себе культурную ношу по плечу; вот этому нас и учит принцип элитарности. Ведь за что, к примеру, Зигмунд Фрейд сугубо отрицательно оценивал культурное содержание современного ему христианства? За выдвижение и нормативное отстаивание абсолютно невыполнимых для человека конца XX века моральных императивов, типа «Возлюби врага своего, благословляй руку, побивающую тебя…», что порождало и порождает всеобщее чувство вины и навязчивые формы бегства в массу для его ритуального снятия. Порочность современной ему культуры Фрейд видел прежде всего в том, что она универсальна и подталкивает своими провоцирующими запретами на мучительные пути личностного саморазвития всех людей, независимо от их индивидуальной предрасположенности. Принцип элитарности же гласит, что культурная среда своим псевдодемократизмом противоречит самим основам человеческой психики, ориентированной на изначальное неравенство людей.
Не случайно же, размышляя о судьбе личности в культуре, Фрейд так тщательно штудировал работы социал-дарвинистов, да и саму первичную модель «отцовской орды» позаимствовал непосредственно из «Происхождения видов»; ему лично была близка ницшеанская идея прорыва сильной личности на просторы индивидуального самовыражения сквозь гнет культурных блокировок, идея отбора сильнейшего, способного держать удары – она напоминала ему о судьбе самого психоанализа (которого качают волны, но он не тонет28).
Каждый из нас вынужденно избирает себе моральные императивы и, соответственно, меру бессознательной агрессивности против них; невротичен лишь тот, кто оказался слаб, приняв на свои плечи непосильную ношу противостояния культурному давлению. Человек, не сформировавший в инфантильном периоде гармоничную защитных механизмов, человек со слабым, неразвитым Эго, просто не в состоянии удержать свою личностность и неизбежно выталкивается в массу, а в случае фобийной блокировки процесса идентификации с другими людьми – в невроз.29
Рассматриваемые с точки зрения структурирования их личного бессознательного, люди не только не равны, не тождественны друг другу; они различны, а порой и противоположны. С позиций классического психоанализа можно выделить людей Эроса, стержневой тенденцией личности которых выступает массообразование, и людей Танатоса, более ориентированных на индивидуацию как бегство от массы. Психоанализ создан как раз для последних и предназначен для облегчения их страданий, порожденных отрывом от первичного, коллективного пласта собственной психики, отходом от божественного опыта симбиотического слияния с другими людьми в адское одиночество нарциссизма. Нарциссическая позиция «людей Танатоса» вынужденна и реактивна, она представляет собой последствие фиксации на инфантильном травматическом опыте. Но терапия тут не всегда показана, поскольку сама культурная среда требует для своего воспроизводства личностей подобного типа, вокруг которых консолидируется масса. И потому традиционно глубинная психология обслуживает (и в качестве мировоззрения, и в качестве набора оперативных практик) именно интересы элиты, сословия Родителей, запускающего и поддерживающего процессы массообразования.
И тем не менее, при всей несомненной важности данной задачи, исправление дефектов индивидуального саморазвития и успешное разрешение проблемы адаптации отдельной личности в культурной среде отнюдь не является самоцелью для психоаналитика. Главная его задача – помочь массе неудачников, ищущих утешения в инфантильных регрессиях и коллективных иллюзиях30. В их несчастьях виновата сама культура, не дающая большинству даже шанса на гармоничную реализацию личностного саморазвития. В этом вопросе Фрейд настроен весьма решительно: если культурная среда именно такова (а он в своих обвинениях в ее адрес озвучил немой вопль тысяч страдальцев, бывших его пациентами), ее следует радикально изменить. Таково содержания принципа терапии культурной среды.
Фрейд разработал универсальную методику контроля за мерой репрессивности культуры, которую как раз и обозначал звучным термином «метапсихология»31. Метапсихология, положенная в фундамент идей и методик позднего Фрейда по «терапии культурных сообществ», призвана была провести ревизию всех проективных форм наличной культуры, методом ретроспективной контрпроекции найти их психологические корни (т.е. превратить любую метафизику в метапсихологию), а затем – вынести вердикт относительно того, какие культурные образования позитивно и неневрозогенно детерминируют процессы Эго-активности, а какие психологически уже мертвы. Мертвые же, искусственные напластования на живом древе культуры лишь произвольно калечат психический мир современного человека, насыщая его непродуктивными и патогенными фобиями.
Что же касается конкретных рецептов, выписанных доктором Фрейдом современной ему европейской культуре, то диапазон их весьма широк: от идеи «сексуальной революции» как снятия излишних запретов на индивидуально приемлемые формы отреагирования энергетики либидо32, до проекта «психоаналитической прививки», т.е. особой аналитической процедуры, применимой по отношению к детям старшего дошкольного возраста для снижения потенциала репрессивности их Супер-Эго, что дало бы дополнительные ресурсы для индивидуального саморазвития33.
Особая значимость рациональных эволюционных преобразований традиционной культуры для будущего человечества подчеркивалась Фрейдом во всех его работах. Единственно от чего он предостерегал потенциальных культурных реформаторов, вдохновившихся его обличительной проповедью, так это от любого рода резких революционных перестроек культурной среды. Для него была очевидной пагубность подобного рода попыток реорганизации культуры по причине, во-первых, неискоренимой некомпетентности лидеров и их корысти, а во-вторых – из-за чудовищных размеров неизбежного при этом принуждения34.
Эталоном же классического фрейдовского подхода к «терапии культурной среды» справедливо считается примененный им в психобиографии президента Вильсона и, особенно, в книге «Моисей и монотеизм» метод шоковой терапии культурного сообщества посредством интерпретационного вмешательства в сферу поддерживающих идентичность этого сообщества социальных мифов. Вмешательство подобного рода, опирающееся на авторитет как самого Фрейда, так и созданной и обоснованной им глобальной объяснительной модели, ломает структуру массовых защит (своеобразного коллективного Эго), воспроизводящихся в навязчивых групповых ритуалах и обслуживающих их идеологиях. Получив взамен филогенетической прафантазии рациональную объяснительную модель, культурное сообщество способно выйти из-под власти традиции, повысить свою адаптивность и более эффективно решить актуальные задачи35.
Как жаль, кстати говоря, что попытка социальной терапии подобного рода, проведенная в нашей стране в конце 80-х годов и связанная с идеологизацией концепции этногенеза Л.Гумилева, с научных позиций разрушающей ряд традиционных для России исторических мифов, провалилась по причине отсутствия у нее необходимой суггестивной мощи. А реализуйся подобного рода идеологический проект, в свое время – скажем, в середине 60-х годов, кто знает, – не исчезли бы поколение спустя те, вытекающие из «комплекса неполноценности» по отношению к западной цивилизации, пассивно-мазохистические качества нашего этноса, компенсировать которые ныне приходится традиционным квазидержавным изоляционизмом.
Особые же надежды основоположник психоанализа культурной среды связывал с еще одним его базовым принципом – принципом бисексуальности. Лишь гармоничное единство мужского и женского начала нашей психической организации, совместное отреагирование агрессивности и пассивной приспособляемости, личностного риска и стабильности постоянной связи с родовыми, инстинктивными началами человеческой души может спасти людей как от взаимоистребления, так и от превращения в массовидных существ.
Бессознательная женственность, как Анима, как основа (ибо связана с первичной, опорной идентификацией с матерью) психики каждого человека, как враг культуры и друг индивида, пронизанный не Танатосом, а животворящим Эросом, позволит снять чрезмерную репрессивность культурной среды, восстановить гармоничную целостность человеческого существования. На зов столь часто поминаемой Фрейдом Великой Праматери – богини Ананке-Необходимости – всплывет гармоничное детское непосредственно-эротическое отношение к миру, что породит неизбежный регресс в рамках всего культурного поля к точке проективного оптимума, при котором культурно провоцируемый импульс индивидуации будет сопровождаться только тем минимумом фобийных содержаний, который необходим для накачки энергетики защитных механизмов Эго.
Вот какими поэтическими словами описал в письме к Фрейду эту их совместную мечту Карл Густав Юнг: «Психоанализу, думается, надо дать время, чтобы он мог из многих центров проникнуть в сознание народов, снова пробудить у интеллигенции вкус к символам и мифам, осторожно вернуть Христу образ пророчествующего Бога виноградной лозы…, свести все к одному концу, сделать из культа и священного мифа то, чем они были, а именно пьяняще-радостный праздник, в котором этическое и животное начала в человеке слиты воедино…»36.
Но это все были мечты о новом «золотом веке», которые столь часто посещали Фрейда и содействие в реализации которых он считал основной задачей (и оправданием) своего детища – психоанализа. А до его наступления, на время того межцивилизационного переходного периода, начало которого столетие назад и породило саму общественную потребность в психоанализе, психоаналитические воззрения на культурную среду должны основываться на принципе консерватизма.
Метапсихологическое критическое исследование культуры основано исключительно на том опыте, из которого психоанализ черпает аподиктичность своих постулатов, т.е. на опыте работы с пациентами. Пациент приносит в кабинет психоаналитика глубинный интрапсихический конфликт, спровоцированный недостаточностью компенсаторных возможностей культурной среды и агрессивно разрушающий основы его индивидуальной психики. В рамках общения с пациентом мы вправе критиковать культуру и строить совместно с ним стратегии избегания неврозогенных для него зон культурного давления. По отношению же к культуре в целом классический психоанализ настроен более чем позитивно, поскольку никто кроме этого «врага» не стоит на дороге нашей агрессивности (перехватывая ее и направляя на нас самих, но это уже совсем другая история).
Более того, именно психоанализ призван не только повышать адаптивные возможности личности пациента путем расширения защитных ресурсов его Эго, но и компенсировать недостаточность культурной среды, неспособной предоставить адекватные разрядки спровоцированных ею бессознательной тревожности и бессознательного чувства вины. И речь при этом уже идет не о формировании стратегий подключения или же избегания по отношению к наличествующим коллективным ритуалам (типа семьи, религии или системы производственных отношений). Психоанализ вынужден сам, непосредственно в рамках собственных ритуальных и объяснительных возможностей, заменять собою принципиально недоступные для пациента социальные ритуалы, предоставляя ему возможность катарсической разрядки. Речь, прежде всего, идет о первичной родительской семье и религии; и потому столь часто психоаналитик вынужден играть родительские роли, восполняя недостаточность или дефектность инфантильного опыта пациента, а также – роль священнослужителя культа бессознательного, что позволяет трансформировать инфантильный опыт в социально значимые и в перспективе адаптивные поведенческие субординационные реакции.
Для современного человека, «человека учащегося», особую значимость имеет и чисто образовательная сторона психоаналитической процедуры. При этом совсем не важно, на кого ориентировано наше знание о бессознательно – на отдельного человека или же на массу людей. Важно, в заключении, зафиксировать принципиальное положение: психоанализ – это система знания, глубинно-психологическая концепция, глобальное по своей объяснительной мощи мировоззрение; а психоаналитик – это профессиональный продавец знания, просветитель, борец с патогенными социальными мифами и персональными иллюзиями. Профессионализм же его заключается в умении, сохраняя роль Учителя, не растерять возможности, даруемые ему образами Родителя и Священника. Ведь исцеляет, успокаивает, внушает надежду и веру только божественный Логос, т.е. знание, воспринимаемое с инфантильной открытостью и религиозной верой.
1 Фрейд З. О мировоззрении. В кн.: Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1989. С.399.
2 Которых, кстати, совсем немного; да и эти немногие не всегда признаны в своем психоаналитическом отечестве. Читатель может заметить, сколь часто в данной статье будут упоминаться Карл Густав Юнг. Это не случайное совпадение и не демонстрация начитанности автора. На уровне философских спекуляций и культурологических изысканий психоанализ и аналитическая психология полностью идентичны, как, впрочем, и в сфере практического приложения знания о символике культурной среды. Более того, именно Юнг, как бы в последствии он не относился к психоаналитической теории, вдохновил Фрейда на выход за пределы чисто терапевтической ситуации, придал ему решимости открыто заявить о себе как о культурологе и реформаторе культуры. Несомненна и выдающаяся роль Отто Ранка в становлении философского стержня позднего психоанализа. Философствование, как мы знаем, есть сфера абсолютной всеобщности и абсолютного объяснительного монизма, и потому из канонизированных классиков классического психоанализа свой вклад в эту сферу фрейдовских размышлений сумел внести только Шандор Ференци (да и то лишь потому, что его не успели вовремя разоблачить и изгнать с Олимпа).
3 Интересно, что, сравнимая ментальные предпосылки философских интересов Фрейда и Юнга, мы находим там практически идентичный список «властителей дум». Это — Гераклит Эфесский, Эмпедокл, Платон, Шопенгауэр и Ницше.
4 Традиционные ссылки на фактор сопротивления психоанализу при появлении малейших признаков неприятия очередных его теоретических изысков принимались в качестве верификационных доводов, к сожалению, только во времена Зигмунда Фрейда.
5 Фрейд З. Из истории одного детского невроза. В кн.: Фрейд Зигмунд. Психоаналитические этюды. Мн.: Беларусь, 1991. С.268.
6 Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1989. С.237.
7 Фрейд З. Человек Моисей и монотеистическая религия. В кн.: Зигмунд Фрейд. Психоанализ. Религия. Культура. М.: Ренессанс, 1992. С.252.
8 Фрейд З. Толкование сновидений. Киев: Здоровья, 1991. С.318.
9 «Отказ от чрезмерной оценки сознания становится необходимой предпосылкой всякого правильного понимания происхождения психического». – З.Фрейд. Там же. С.318.
10 Фрейд З. Тотем и табу. В кн.: Фрейд Зигмунд. Я и Оно. Труды разных лет. Тбилиси: Мерани, 1991. Т.1. С.196.
11 Зигмунд Фрейд – Карл Густав Юнг. Из переписки. – В кн.: Зигмунд Фрейд. По ту сторону принципа удовольствия. М.: Прогресс, 1992. С.370.
12 Там же. С.404-410.
13 Юнг К.Г. Проблема души современного человека. В кн.: Карл Густав Юнг. Проблемы души нашего времени. М.: Прогресс, 1993. С.293-316.
14 Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1989. С.399.
15 Юнг К.Г. Противоречия Фрейда и Юнга. В кн.: Карл Густав Юнг. Проблемы души нашего времени. М.: Прогресс, 1993. С.64.
16 Юнг К.Г. Зигмунд Фрейд. В кн.: Юнг К.Г. Феномен духа в искусстве и науке. М.: Ренессанс, 1992. С.67.
17 Долгое время в рабочем кабинете Фрейда висел ньютоновский лозунг «Работать не философствуя!», убрать который ему мешала память об осуждающих голубых глазах Эрнеста Брюкке, великого психофизиолога, понимавшего психику исключительно как функцию телесности и обучившего этому взгляду своего молодого ассистента Зигмунда Фрейда.
18 Цит. по кн.: Лейбин В.М. Фрейд, психоанализ и современная западная философия. М.: Политиздат, 1990. С.97.
19 «В нас самый зрелый умирает с рождением старика, молодой умирает в зрелого, ребенок – в молодого, младенец – в ребенка. Вчерашний умер в сегодняшнего, а сегодняшний умирает в завтрашнего…Смешно, что мы боимся одной смерти, хотя уже столько раз умерли и умираем сейчас» (12 DK)
20 Юнг К.Г. Психология и религия. В кн.: Юнг К.Г. Архетип и символ. М.: Ренессанс, 1991. С.133.
21 В контексте подобного рода рассуждений Фрейд сформулировал постулат о том, что «миф… является тем шагом, при помощи которого отдельный индивид выходит из массовой психологии». (Фрейд З. Массовая психология и анализ человеческого Я. В кн.: Фрейд З. Психоаналитические этюды. Минск: Беларусь, 1991. С.473-474.)
22 Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1989. С.235-238.
23 Фрейд З. Будущее одной иллюзии. В кн.: Фрейд Зигмунд. Психоанализ. Религия. Культура. М.: Ренессанс, 1992. С.19.
24 Фрейд З. Сопротивление против психоанализа. В кн.: Фрейд З. Психоаналитические этюды. Минск: Беларусь, 1991. С.532.
25 Фрейд З. Неудовлетворенность культурой. В кн.: Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. М.: Ренессанс, 1992. С.107.
26 Фрейд З. Там же. С.133.
27 Образно говоря, каждая новая угроза проглатывания (вовлечения в массу) со стороны очередного агента культуры, заставляет нас, маленьких Колобков, бегущих по темному лесу из родного дома по направлению к смерти, наматывать на себя новый опыт и усложнять песенку своей психзащиты.
28 Это образное сравнение Фрейд заимствовал с герба Парижа, города, где он взял на себя свою историческую миссию, так и не сумев всучить ее (вместе с историей об Анне О.) великому Шарко.
29 «Комплекс недостаточности» (неполноценности), описанный Альфредом Адлером, и есть результат чрезмерного нивелирования требований культуры по отношению к совершенно различным людям. И при всей нескрываемой неприязни к так называемой «индивидуальной психологии» Адлера Фрейд включил в состав классического психоанализа достижения последнего в области теории личности, неоднократно заявляя, что «объявляет вне закона далеко не все из того, что изобрел Адлер» (Зигмунд Фрейд – Карл Густав Юнг. Из переписки. В кн.: Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. М.: Прогресс, 1992. С.448)
30 Весьма характерно в данном контексте звучит сравнение Фрейдом психоанализа с Армией спасения и призыв в ее ряды сотен тысяч социальных работников (Фрейд З. Интерес к психоанализу. Ростов-на-Дону: Феникс, 1998. С.144).
31 Фрейд З. Психопатология обыденной жизни. В кн.: З.Фрейд. Психология бессознательного. М.: Просвещение, 1989. С.297.
32 Фрейд З. Неудовлетворенность культурой. В кн.: Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. М.: Ренессанс, 1992. С.108.
33 Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1989. С.393.
34 Фрейд З. Будущее одной иллюзии. В кн.: Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. М.: Ренессанс, 1992. С.21.
35 Первоначально, как всегда, Фрейд опробовал данную методику на отдельном пациента, сутью терапии которого как раз и была попытка его освобождения от власти наследуемой схемы, препятствующей адекватной адаптации в новой культурной среде. Речь идет о знаменитом случае Человека-Волка.
36 Зигмунд Фрейд – Карл Густав Юнг. Из переписки. В кн.: Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. М.: Прогресс. 1992. С.415-416.
